В 1970-х гг. проблема человека в его социальном и экзистенциальном проявлениях вышла на первый план в западной историографии[113]. Однако вплоть до 1990-х гг. этот так называемый «антропологический поворот» не нашел своего выражения в исследованиях, посвященных выживанию узников в концентрационных лагерях. Лишь в последнее десятилетие ХХ века историки начали обращаться к работам психологов, социологов, философов. Примером такого междисциплинарного сотрудничества явились труды немецких социологов, среди которых наиболее значимыми представляются монографии Вольфганга Софски и Герхарда Армански, оказавшие существенное влияние на дальнейшие исследования историков[114].
Объясняя феномен концентрационного лагеря, В. Софски ввел в научный оборот термин «абсолютная власть», раскрывая это понятие как структуру особого рода, не имевшую ранее аналогов в человеческом обществе[115]. Исследователь полагал, что открытое сопротивление или мученическая смерть становились единичными фактами в концентрационном лагере, а отдельные акции недовольства кардинально ничего не могли изменить, они лишь являлись поводом к жестоким репрессиям. Как подчеркивал В. Софски, используя тот же термин, что и Х. Арендт, лагерь был лабораторией по применению насилия, в которой одной из главных целей было показать человеку он может быть уничтожен в любой момент[116].
По сути, социолог создал идеальный тип концентрационного лагеря вне времени и пространства, а также продолжил исследовательскую традицию, в соответствии с которой у заключенных концентрационных лагерей отсутствовали какие-либо шансы для противостояния власти СС. Это существенно снижало возможности анализа лагерной действительности[117].
Другой социолог Г. Армански подчеркивал необходимость исследования таких факторов выживания заключенных в концентрационных лагерях, как лагерные условия, характеристики личности заключенных, их социальный опыт. По мнению Г. Армански, взгляды и убеждения узников могли способствовать процессу выживания или затруднять его. Так, заключенные, разделявшие идеи христианства или коммунистические воззрения, наиболее успешно противостояли процессу деформации личности в экстремальных условиях[118], что повысило их шансы дожить до освобождения.
В отличие от В. Софски, исследователь уделял внимание аспектам выживания и сопротивления в концентрационных лагерях, отмечая нетождественность данных понятий. Тем не менее оба термина требовали более четкого определения, что не нашло своего выражения в монографии Г. Армански.
С 1990-х гг. европейские историки продолжили интенсивно разрабатывать тему проблемы выживания заключенных сквозь призму сопротивления в концентрационном лагере, действуя, однако, в рамках понятия, предложенного Г. Лангбайном. Например, Б. Штребель рассматривал сопротивление на трех последовательных уровнях: на первом уровне узники боролись за право реализовать собственные элементарные потребности, на втором у заключенных возникала солидарность, и лишь на третьем уровне могли появиться организованные формы сопротивления. Он отмечал, что границы между этими уровнями были подвижны, тесно взаимосвязаны между собой и обусловливали друг друга[119].
Особо Б. Штребель отмечал гендерную специфику сопротивления заключенных в концентрационном лагере. Ученый подчеркивал, что благодаря психическим и физическим особенностям, а также опыту женщин как домохозяек узницы были менее склонны к насилию, но лучше организовывали группы, делили рацион питания, следили за внешним видом[120].
Немецкий историк предлагал разделить так называемое организованное сопротивление на две составляющие: открытое сопротивление и скрытое сопротивление. К первому Б. Штребель относил следующие действия узниц: восстание, забастовку, коллективный отказ от работы и премий, побеги. Под скрытым сопротивлением он подразумевал: индивидуальный отказ от работы, саботаж, получение информации о происходивших событиях, контакты с внешним миром, попытки сообщить о преступлениях в концентрационных лагерях, обеспечение доказательной базы по преступлениям СС, культурную, религиозную и политическую деятельность, проведение нелегальных учебных занятий, помощь наиболее притесняемым группам узниц, образование интернационального лагерного комитета[121].
Касательно концентрационного лагеря Равенсбрюк ученый подчеркивал, что сопротивление было прежде всего борьбой за человеческое существование. Б. Штребель отмечал, что для оказания реальной поддержки находившимся рядом солагерникам требовался доступ к постам лагерного «самоуправления»[122]. В свою очередь, непосредственное противостояние СС не могло ничего изменить победы в форме отказа от премий или актов саботажа оставались символическими[123].
В целом исследования последних лет, посвященные сопротивлению в концентрационных лагерях, безусловно, внесли существенный вклад в изучение проблемы возможностей выживания заключенных[124]. Однако внимание ученых акцентировалось преимущественно на узниках, оказавшихся в лагере по политическим мотивам.
Советская историография на протяжении долгого времени также рассматривала различные вопросы, связанные с выживанием заключенных, лишь посредством конструкта «сопротивление в концентрационном лагере»[125]. Только в 2005 г. появилась работа Л.М. Макаровой, затрагивавшая проблему спасения узников отчасти, но в ином ракурсе, в отличие от предыдущей научной традиции[126]. Ученый подчеркивала, что забота о выживании приводила к выдвижению на первый план потребностей в пище при одновременном подавлении половой идентичности[127].
В концентрационном лагере тело узника стандартизировалось для подавления и включения в симметричное пространство. Например, регламентировался взгляд заключенного на эсэсовца, применялась однообразная униформа, вновь прибывшие брились наголо[128]. Все это деморализовало узников и способствовало манипулированию их поведением.
Продолжая исследовательскую тенденцию, подчеркивавшую практически неограниченные возможности нацистской лагерной системы в процессе деформации личности узника, Л.М. Макарова констатировала, что заключенные постепенно сами начинали воспроизводить стереотипы поведения, навязывавшиеся СС: усердно работали, пресекали попытки побега солагерников, проявляли агрессию в отношении более слабых заключенных. Такое поведение способствовало, по мнению автора «Идеологии нацизма», выживанию узниц[129]. Однако данный подход в очередной раз нивелирует многообразие групп заключенных, их характеристик и моделей поведения в различные периоды существования нацистских концентрационных лагерей. Отмеченные исследовательницей стереотипы поведения узников, соответствовавшие требованиям лагерного руководства, отнюдь не гарантировали их спасение.
С конца ХХ века ученые-историки, в первую очередь немецкие, в поисках новых подходов в рассмотрении проблемы человека в условиях лагерной системы, обращаются к термину «стратегия выживания» узника, тем не менее не давая его развернутого определения[130].
В контексте данной работы этот термин имеет основополагающее значение, поэтому он должен быть четко сформулирован. Итак, «стратегия выживания заключенного» совокупность действий узника, основанных на осознанном или неосознанном стремлении спастись (не только физически, но и сохранив свою личность целостной в духовно-психологическом плане) с использованием долагерного индивидуального и группового социокультурного опыта. Последний, играя важнейшую роль в выстраивании стратегий выживания, не воспроизводился в чистом виде в лагерных условиях, всегда видоизменяясь. Чем успешнее заключенным удавалось воссоздать элементы собственного долагерного опыта в экстремальных условиях, тем эффективней были их стратегии выживания. Само понятие «стратегия» подчеркивает сложность и длительность процесса выживания, не сводившегося к простому осуществлению повседневных действий, но имевшему целью спасение жизни (своей или ближнего), а также определенные принципы, в соответствии с которыми люди пытались спастись.
Правомерно ли применять понятие «стратегия» в отношении к условиям концентрационного лагеря, где заключенный мог в любой момент погибнуть? В силу ряда причин на данный вопрос можно ответить положительно. Во-первых, в условиях экстремального давления, когда лагерное (социальное и индивидуальное) время видоизменялось небольшой промежуток времени представлялся заключенным вечностью, совокупность действий в течение даже нескольких дней могла субъективно восприниматься узниками как стратегия. Они зачастую не осознавали близость смерти срабатывал механизм психологической защиты и продолжали планировать ближайшее будущее. Это становилось тем более возможным на этапе так называемой адаптации к лагерной реальности. Во-вторых, данный термин должен рассматриваться с учетом трех групп факторов: пространственных (тип лагеря, место его расположения и блок, где жили узницы, и др.), временных (этапы в развитии системы концентрационных лагерей, и в частности Равенсбрюка, события на фронтах боевых действий, годы, значимые для отдельных лагерных категорий, и др.) и индивидуальных (национально-государственная принадлежность, положение в лагерной иерархии, взаимоотношения с представителями лагерной администрации и др.). Именно эти группы факторов ограничивали или расширяли возможности спасения узников на различных временных этапах и в многообразии концентрационных лагерей. В первых двух главах данного исследования рассматривается воздействие внешних факторов, которые были общими для всех групп узниц Равенсбрюка, то есть тип лагеря, место его расположения, этапы в развитии системы концентрационных лагерей и Равенсбрюка, значимые события на фронтах Второй мировой войны. В третьей главе анализируются факторы, которые влияли на отдельные категории заключенных: пространственные (блок, в котором жили узницы), временные (события, значимые лишь для тех или иных категорий заключенных), а также индивидуальные характеристики.
Стратегии выживания рассматриваются в данной работе соответственно с их реализацией заключенными в двух сферах:
1. Узники должны были решить проблему удовлетворения элементарных потребностей в пище, сне, сохранении здоровья[131].
2. Заключенные стремились сохранить, восстановить либо видоизменить свою идентичность. Трансформация идентичности реализовывалась в нескольких направлениях: в сторону идентификации с нацистами, а также в сторону соотнесения себя с различными лагерными группами.
Предложенные направления стратегий выживания были взаимосвязаны и весьма подвижны. Как правило, они реализовывались поэтапно. Без удовлетворения базовых потребностей в еде, питье, сне и поддержании физического здоровья становилась невозможной борьба узниц за свою идентичность. С другой стороны, имели место факты, когда на первое место узники ставили принципиальные убеждения, а отнюдь не базовые потребности. Многие заключенные, действовавшие таким образом, погибали, но смерть становилась их принципиальным выбором и актом демонстрации свободы, а также силы своих убеждений. Подобные проявления, в сравнении с основной массой узников, все равно были редкими.
В условиях концентрационного лагеря узницы боролись и за сохранение идентичности, то есть представления человека о своем «я», отождествление человеком самого себя с теми или иными категориями (социальным статусом, полом, возрастом т. п.)[132]. При этом индивидуальная идентичность формируется и видоизменяется только посредством конфронтации или взаимодействия с представлениями других о себе. Вне этого процесса она не может существовать и развиваться. Помимо индивидуальной идентичности существует еще и групповая, или так называемая «Мы идентичность», для формирования которой необходимо добровольное подчинение всех индивидуальных идентичностей, так как любая группа может существовать только тогда, когда отдельные представители действуют в общих интересах[133].
В условиях концентрационного лагеря идентичность заключенных подвергалась жестокому давлению со стороны нацистов. Узники переживали постоянное пренебрежение к человеческому достоинству, моральным ценностям, жизни как таковой. Если учитывать, что представления человека о себе складываются не только из собственного восприятия, но и под влиянием внешних оценок окружающих, то становится понятным, почему у узников возникала так называемая «деперсонализация», или «диффузия идентичности»: резко отрицательное отношение к ним со стороны нацистов вторгалось в представление людей о себе и разрушало их[134]. Подобные процессы происходили в экстремальных условиях нацистского концентрационного лагеря и с групповой идентичностью. Но если узница работала на поддержание идентичности группы, то это способствовало сохранению и ее собственной идентичности.
Процесс формирования лагерных групп осуществлялся не только «извне» со стороны лагерного руководства, но протекал и в соответствии с критериями внелагерного общества. Однако для создания или поддержания коллективной идентичности узницам был необходим групповой долагерный опыт, к которому женщины пытались апеллировать посредством совместной деятельности в культурной, политической, образовательной сферах. Только в этом случае у заключенных могли сформироваться представления о группе как об одном целом, что выражалось в единой системе ценностей и устойчивых связях между членами группы. Таким образом, происходила реализация стратегий выживания, направленных на сохранение идентичности. Узницы, не имевшие долагерного опыта принадлежности к структурированной группе с собственной системой ценностей, пытались сохранить идентичность индивидуально либо в рамках неустойчивых, временных объединений.
Под давлением лагерных обстоятельств долагерная идентичность узников видоизменялась всегда. Как отмечают исследователи, острая психическая травма становилась причиной краха идентичности. Стремление компенсировать подобные изменения вело как к попыткам сохранить прежнюю систему ценностей, так и модифицировать ее[135]. Заключенные могли сохранить свою долагерную идентичность или полностью отказаться от нее, начав соотносить себя с группой, к которой они ранее не принадлежали, или с нацистами. Анализ подобных случаев эволюции стратегий выживания подчеркивает вариативность процесса спасения.
Логично предположить, что помимо успешной реализации и эволюции стратегий выживания узниц Равенсбрюка существовала другая возможность они могли не воплотиться в жизнь. Это приводило к самоубийствам и деградации до уровня «шмукштюка»[136]. Последние представляли собой узниц, находившихся в состоянии антропологической трансформации человека душевной агонии и социальной изоляции. Механические реакции в поведении, невозможность управлять своим телом, апатия являлись лишь некоторыми чертами, которые характеризовали данных заключенных перед смертью.
Понятие «стратегии выживания» необходимо четко соотносить с понятием «сопротивление в концентрационных лагерях», под которым понимается противостояние заключенных лагерному руководству, в результате которого возникала угроза спасению узников. Сопротивление являлось особенной формой выражения коллективной идентичности определенных групп, сконцентрированной в системе ценностей, которая становилась значимее собственной жизни[137].