Да что тут перекоряться! с сердцем воскликнул Гур Филатьич: Что тяжелей, то и перевешивает: Федул Панкратьевич и грузом богат, стало быть весы на его стороне. Вот пождём, что еще будет от наших женихов, а мясоеду[8] остается уже немного
Тут домашний ареопаг разошелся.
* * *
Не знаю, как для других, а мы с Тихоном Сысоевичем согласились, что нет лучше времени во всю зиму, как антракт между святками и масляной. Осенью природа разнемогается, стонет ветрами и заливается дождями, как слезами. Зима несколько успокаивает болезнь её оковами своими, как принятием опиума она усыпляет её летаргическим сном, мертвит и заколачивает морозом в ледяной гроб. Но когда февральское солнце начнёт разыгрываться на весело освещённом небе, природа как бы начинает полуоткрывать всё ещё дремотные вежды свои, снег понемногу растопляется и ропщет в нагорных ручьях на незваную гостью-весну. Особливо в многолюдном городе, как например, в Москве, некоторые жители её засуетятся со своими мелкими промышленностями: Москва-река украшается балаганами, чреватеет горами и оперяется зеленью ёлок вечно юных. Народ с удовольствием роится на набережной полакомить глаза на строение комедий; резные санки летают по бегу в запуски; ревнивые лошади фыркают; барыни ахают (я разумею здесь провинциальных) при виде возрастающего раскрашенного лубочного городка; дети радостным визгом изъявляют своё удовольствие, высовывая головы из желтых и голубых карет; пушистые московские купчины в просторных санях на сытых конях под белыми парусами прокатываются по взмесившемуся снегу со статуйными половинами своими, всё как будто задышит новою, воскреснувшею жизнью, вспрыснутою блеском весеннего солнца. Вот краткое предисловие Московской, бешеной, ртутной, неумытой кокетки масленицы.
Такова была предмасляная неделя и в 1810-м или 11-м году.
Артемий с подругой своей светлыми душами встречали блистательное преддверие весны.
Милый друг, бесценная Агаша, говорил он: Не расцвет ли это нашего счастья? Блеск любви светлее золота!
Ненаглядный, желанный мой! отвечала она: И сквозь злато, как сквозь решето, льются слезы; дорогие камни, всё-таки камни, жёсткие, холодные. Не в хоромах, не в парчах таится счастье, но в любви и совете; не с богатством жить нам в свете, а с усладой; не металлы греют душу, а спокойствие, взаимность и радость.
Вот такая любовь или подобная ей философия питала любовников. Близка была развязка: Артемий решился высказать душу свою родителям Агаши он надеялся на заслуги свои, оказанные им.
В одно время Артемий взошел к Гуру Филатьичу в контору его, сказать и услышать роковое слово. Гур Филатьич против обыкновения своего был очень весел, и лишь только Артемий затворил за собою дверь, хозяин его бросился обнимать своего приемыша, чего не было никогда, и что ободрило Артемия.
Второй отец мой, батюшка! с чувством произнес Артемий, я пришел. просить вас
Знаю, знаю! перервал его Гур Филатьич, изволь, любезный дружище, я же теперь так обрадован! Не говорил ли я всегда, или думал, это одно и тоже, что моя Агаша бесприданница; ты стопишь того.
Как, вы соглашаетесь составить мое счастье? весь восторженный произнёс Артемий.
Почему же не согласиться: ты давно уже служишь мне верно, честно и отчётливо награда за мною и ты скоро получишь ее, как свят Бог, отвечал Гур Филатьич.
Батюшка, родной мой! всхлипывая от слез восклицал Артемий: Так вы уже знаете о чем я хотел просить вас?
Как не знать! самоуверенно отвечал Гур Филатьич, Видишь; что значит стариковская опытность. Ты задумал, а я уж и отгадал. Ведь ты просишь о прибавке жалованья, не правда ли? Что? А?
Артемий упал с неба своего:
Вы не поняли меня, хозяин трепетно произнёс он.
Ну, полно, не скромничай! прервал его Гур Филатьич. Я знаю, что твоя просьба не от корысти происходит, а от чего-нибудь другого Для нынешнего дня я на всё согласен; тебе можно сказать причину нашей радости, я знаю, что ты принимаешь участие в нашем прибыточном убытке, как добрый семьянин. Ныне Федул Панкратьич заслал к нам сваху сказать, что он без нитки приданого берёт нашу Агашу. Ну, посуди сам, как не радоваться; только надобно поскорей спешить со свадьбой, а то он уедет на Ростовскую ярмарку. Вот попируем то!
Артемий, поражённый обмер совсем. Гур Филатьич, занятый своим делом, продолжал рассказывать ему дальние наживные проекты свои. Артемий слушал и не слыхал его. Наконец имя Агаши встрепенуло его. В полурассудке бросился он из комнаты и кажется будто догнал слух его и вковался в него обидный хохот хозяина.
Скоро после того раздались в дом Гура Филатьича протяжные свадебные песни, как на отпевании девства. Он настоял на своем: Матрёна Андроньевна, всплеснув руками и отдав всё на произвол Бога, решилась: варить пиво, печь благословенный хлеб, пахтать масло и проч. к свадьбе. Девушки-подруги шили приданое, низали бисер и стеклярус. А Агаша?.. Она, как водится, сначала плакала рекою, потом ручейком, потом уже слезы её крапали как дождинки при каком-нибудь живом воспоминании, но ей не всегда было время отдаваться влечению его: дорогие ткани и золотые парчи слепили глаза её, а самоцветные камни и разные сладкие гостинцы заставляли её даже улыбаться и радоваться Где ж клятвы её? скажите вы, не вписались ли они в книгу судеб огневыми чертами?.. Не будешь ли ты гореть в золоте, а не на тебе золото, бездушная девчонка?.. Да неужели удивляет вас, читатель, подобная изменчивость чувств у женщин? удивлять мажет только одна редкость!
Хамелеон!..
Иногда и плакала Агаша в часы раздумья. Женское сердце масса воску: какая форма натиснет на него изображение свое, то и отразится на нём.
Свадьбой спешили потому что жених спешил на ярмарку.
Гости теснились по вечерам в доме Гура Филатьича; везде теснились для судьбы двух человек.
Не берусь описывать саму свадьбу со всеми проделками её. Поезжайте, любопытные, в Рогожскую или в Ямскую или куда нибудь на-город, прикиньтесь колдуном или юродивым нищим: вас впустят купцы не только посмотреть, но и принять участие в обыкновениях своих, продолжающихся и до наших времён.
Время текло так же быстро и тогда, как и в наш 1837 год, и уносило много воды, слез, жизни и проч. и проч. безвозвратно для живущих, безучастливо для отживших.
* * *
Я не поэт, не светлый живописец природы, а просто рассказчик былей и небылиц, а потому прошу судить меня без придирок, за то, что я пропускаю мимо толкование о страдании Артемия: трудно выразить тоску бесслёзную, жгучую, удушающую. Скажу кратко: с тех пор как свершилось несчастье Артемия, дни, часы и минуты слились для него в пытку; почти в отсутствии рассудка, бегал он по городу, вдался в пьянство, всячески стараясь рассеять печаль свою, но напрасно. Веселился он насильно, проматывая деньги, здоровье, следовательно и самую жизнь. Приятели были неприятны для него они твердили ему одно и то же: «Ну что делать, о чем кручиниться? ты еще молод, пригож, разве не найдешь себе другой невесты?»
Аршсмий бегал от утешителей своих; мало-помалу утопляя грусть свою в вине, так привык он нему, что считал уже необходимым для себя быть всякий день пьяным. Во все время свадьбы Агашиной он не мог явиться домой, и что бы он там встретил? Гур Филатьич видел, что молодец заматывается и мысленно определил уволить его от себя. Артемий, очнувшись однажды, с ужасом заметил, что он, сверх всего своего жалованья, потратил хозяйских денег около пятисот рублей. Это усугубило его мучение: честь его не была еще запятнана воровством. Положение его час от часу становилось хуже. В одно утро, предавшись чёрным мыслям своим, сидя уединенно в общественном месте, в каком-то трактире, и залив грусть свою не одним уже стаканом хмельного настоя, вздумал он наложить на себя руки. Сильно встрепенулось и зарыскало в груди его вещее сердце при этой мысли: слезы невольно выступили наружу. Давно ли он, цветущий красотою и молодостью, был так беззаботно покоен, даже весел, как сама радость, а что более всего честен в полном смысле этого слова? А теперь Хозяину его некогда было считаться с ним; но он приметил уже из подозрительных его взоров, что Гур Филатьич не добрых мыслей о своём приказчике: награда за утрату денег, которые были для Гура Филатьича дороже всего на свете, ожидала его в остроге вместе с ворами, мошенниками, душегубами Га!.. эта мысль привела его в содрогание: холодный пот проступил по лицу его, но сердце горело всеми огнями ада. А где Агаша? Прощай жизнь, коварная жизнь!.. обольстила ты юношу кометным блаженством своим так потухни же сама! Какие удары ни разбивались о грудь его, он терпел, но последний удар, согласитесь сами, сокрушил бы и самое гранитное терпение. Так думал Артемий и в глодании отчаяния закрыл руками лицо своё, вдруг все чувства его оковало какое-то предсмертное самозабвение и каково же было удивление его, когда чья-то рука расшевелила внимание его, тряся за полу платья.
Слушай-ка, приятель, о чем так крепко призадумался ты? говорила стоявшая пред ним высокая, худощавая фигура во фризовой шинели, с красным, лаковым лицом, рыжими усами и подбитым глазом, давно уже обмеривая его издали пристальным вниманием. Ведь от пролития слез не вырастет ничего: лучше признайся-ка в чем дело! продолжала отвратительная фигура, понизив голос: Бежал что ль ты откуда укроем! Труп что ли не сможешь вытащить один из-под половицы поможем! Денег что ли надобно пособим!
Кому дело до меня? сурово отвечал Артемий, на которого это явление произвело самое невыгодное впечатление; oн отвернулся.
Незнакомая фигура язвительно улыбнулась и спокойно уселась подле него.
Напрасно отталкиваешь участие, приятель! заговорила она опять: Может, настанет такое время, что принял бы пособие, да поздно, а я не раз уже помогал подобным молодцам.
А чем ты можешь пособить мне? Помощь твоя бессильна: лучше наложи заплаты на свои оборванные локти! коротко отвечал Артемий.
Фигура улыбнулась еще язвительнее, так что уста её расплылись почти до ушей, а глаза блеснули диким огнем. Она распахнула шинель свою и Артемий с изумлением увидел под нею изысканно щегольской бархатный кафтан, застёгнутый вызолоченными пуговицами.
Точно ли можешь ты дать мне денег? спешно спросил Артемий.
А ты мне чем заплатишь за них? хладнокровно в свою очередь спросила его таинственная фигура.
Душою если ты демон и всею кровью если человек, твердо произнёс Артемий.
Побереги и то и другое для себя, возразил незнакомец. А вот какое условие: отдай мни свободу свою.
Я тебя не понимаю! отвечал Артемий.
Пожалуй, я растолкую, сказал незнакомец. Дело вот в чём: я набираю охотников в солдаты продайся, и получишь деньги.
А сколько дашь ты мне их? быстро воскликнул Артемий.
Рублей пятьсот!..
Я твой!
Вот и ладно! Так по рукам же, задаток готов. Эй, малый! вина, а ты пиши условие, говорил незнакомец, распоясываясь и звуча деньгами. Пригожий полнощёкий мальчик, служитель трактирный, в белом фартуке, в шелковой рубашке, опоясанной золотою тесьмою, явился с закупоренною бутылкою и со строем рюмок; ловко раскачнул он подносом, поставил его перед гостями и пошла пируха навеселе. Условие было заключено. Судьба Артемия свершилась: он продался охотником в солдаты.
* * *
Кто видал как гуляют охотники, запродавшиеся в солдаты? Кто не имел этого случая, тому советую по первому же снежному пути побродить по большим московским улицам: там, верно, встретит он несколько извозчичьих саней, разбегчиво подкатывающихся с седоками своими к пристаням забвения т. е. к трактирам, заманивающим к себе издали живописными вывесками с замысловатыми надписями: Керезберг, Варшава, Браилов, и все это не в дальнем расстоянии одного от другого. Кто из домоседов не бывал в этих городах, тому покажется любопытно за небольшие, извозчичьи прогоны, изъездить в Москве почти всю Европу; к тому же ведь это не сухая какая-нибудь панорама, и не картина, намалеванная на холстине, но существенность, одушевленная людьми и людьми ласковыми, принимающими всякого приветливо, учтиво, потчивающими радушно и говорящими с вами по-русски, не смотря на то, что они живут во Франции, в Польше и т. д. Там увидите вы также не холодных улиток-англичан, с обточенными, гладко выскобленными подбородками, но хозяев в полном смысле, бородатых и родных потомков славян, настоящих ваших соотчичей. Кроме наружной вывески, там ничего не найдете вы иностранного: там также пахнет русскими щами и звучит полновесными поговорками. Вот там-то пируют охотники с отдатчиками своими: там-то скромность бывает на привязи, а похмелье на спуску. Тот, кто выторговывает себе свободу от солдатчины на чужой счет, не жалеет ничего, чтоб угостить досыта, даже до пересыта, избавителя своего, а этому некогда и одуматься бывает: ему не дают времени проспаться, а заливают и закармливают его, как пулярду на убой.
Опять повторяю, советовал бы всякому русскому посмотреть хоть раз в жизни на катанья охотников: это национальная черта; жаль, что не выберется никто в роде Теньера изобразить эту картину смелою, вольною кистью; наша история потеснилась бы дать место этой выскочке.
Вглядитесь как охотник сидит отважно в санях: на его улице праздник, будни впереди, он спит себе и качается, и свистит, и оправляется то сядет гоголем, оправит рукавицу, важно подбоченится; то опять раскинется небрежно, как вельможа в креслах, и кричит: «прочь с дороги, мужик, экой неуч, сипач!» Он уже становится стройным, бравым солдатом и гордится. Сопутник его стережет весельчака, как колодника, глаз не спускает с него, руки не отводит от его кушака, как будто из дружбы а простак целует своего Иуду.
Извозчик их что и говорить: шапка с заломом, руки натянуты как вожжи бегун расстилается по снежному ковру, санки летят и кувыркаются по ухабам поди, поди! полозья визгнут и подкатятся к подъезду трактира. Там-тo и начинается хаос веселья разгульные песни под гусли-самогуды, плясуны и тамбуристы диво! Вот краткая обрисовка охотничьих катаний, которые продолжаются до тех пор, пока санки последние подвезут их к Казенной Палате и тамошний сторож закричит: лоб! На лбу охотника выступит холодный пот похмелье спадет, как оковы с тела и душа проснётся для новых видений. Но всему привычка вторая натура.
Такому-то насильному удовольствию предавался и Артемий вполне. В воображении его засветились до того неведомые ему желания он пил, бушевал, раскатывался с гиком и смехом по всей Москве и, исступлённый, полудикий, вскрикивал: «Эх, везде солнце светит, любо жить на свете!», но слёзы невольно крапали на грудь его и сердце судорожно сжималось под гнётом скрытой тоски своей. Так однажды катался он по просторному Замоскворечью с обольстителем своим до поздней ночи, и докатались они до того, что все трактиры заперли уже и не впускали их никуда. Артемий печальный, изнеможенный, задремал уже; вдруг сопутник его вскричал:
Извозчик, стой, поворачивай правей, ишь какие огни светят вон у этого большого дома! Подъезжай туда скорей, это должно быть трактир!
Артемий встрепенулся, сани подкатились под освещеные окна он вглядывается и что ж бы вы думали? Четыре местные церковные свечи в высоких посеребренных подсвечниках, обвитые чёрным крепом, стояли симметрично около розового, богато украшенного серебряными бляхами гроба, а в нём лежала Он узнал ее, несмотря на мертвенную бледность лица и уст, некогда дышавших весеннею теплотою жизни она как будто только рассталась с жизнью: какая то неземная полуулыбка сияла на лице её, руки прижимались к груди и покоились на застывшем уже сердце. Артемий в горячке чувств забился в окно
Сопутник схватил было его за плеча жилистыми руками, своими; но он с невероятною силою вырвался из его рук и пустился к Каменному мосту Куда делся Бог весть!
Даже Квартальный Надзиратель тамошнего квартала не мог дать отчета начальству своему о пропавшем молодце.
Что сделалось с Агашей? Старухи Замоскворечного околотка тайком говорили друг другу, что муж её был лакомый кровопийца и уже из трёх жен высосал жизнь это составляло его свирепое удовольствие. Догадывайтесь сами, что было причиною смерти её.
И Тихон Сысоевич сказал мне о ней неудовлетворительно.
* * *
Одно несчастье влечет другое.
Пословица, писанная опытом в свиток жизни.
Ну, старуха, полно тосковать! говорил Гур Филатьич, перебирая пуки ассигнаций, жене своей; повязанной траурным платком. Посмотри-ка сколько выручки получал я сегодня только за один месяц! Утешься: мы положим их к старому приобретению. Слава тебе, Господи, ныне же отслужу молебен своему патрону!