Вот как? Леон подумал, что Катя над ним издевается. И дела пойдут?
Еще как, серьезно ответила Катя. Это ложь, что ужесточение ничего не дает. Страх отличный двигатель экономики и вообще всего на свете. У нашей страны есть шанс совершить экономическое чудо, прорваться в двадцать первый век. Только надо спешить, пока Сатурн не в полной фазе, потом будет поздно.
Но ведь это уже было, возразил Леон.
Ну и что? пожала плечами Катя. Астрология наука повторений. Различия повторений в степени последовательности. С последовательностью-то у нас как раз и плохо.
Член президентского совета одобрил? Леон подумал, что, если бы страной управляли не коммунисты (неважно, действующие или бывшие), а астрологи, было бы еще хуже. И еще одна мелькнула мыслишка: а может, коммунисты на самом деле никакие не коммунисты, а тайные астрологи, точнее, неоастрологи? Разве придет в голову нормальным людям не коммунистам и не астрологам осушать моря, поворачивать вспять реки?
Не знаю, ответила Катя, он сказал: последнее слово за президентом.
А если они не решатся подменить астральный свинец земным? Леон так заинтересовался перспективами экономической реформы, что забыл, что надо целоваться.
Тогда им вообще не следует браться за реформу, безжалостно произнесла Катя. Чем быстрее они уйдут от власти, тем им же будет лучше.
Леон не шел в своих мыслях дальше поцелуев. Не предполагал менять земной свинец на свинец астральный. Но вдруг понял, что поцелуи не предел. Конец одной перспективы означал начало следующей. «И так будет с ружьем, зачем-то подумал Леон, этот процесс бесконечен».
Значит, я был прав, пробормотал он.
Прав? широко распахнула глаза Катя. В чем? «Что я могу предпринять на лестничной площадке, куда в любую секунду могут приехать на лифте?» стиснул зубы Леон.
Что бросил бутылку в этого гада!
Ты же не виноват, улыбнулась Катя, что у тебя не было гранаты.
Леон увидел взлетающий в огне и дыму черный лимузин, себя, блистательно отстреливающегося от охранников, спланированно уходящего к набережной, где на спуске рокочет катер с верной Катей Хабло за штурвалом.
Лестница ожила, наполнилась звуками. Хлопала подъездная и щелкали замками квартирные двери, непрерывно сновал лифт, внутри трубы мусоропровода пролетал мусор.
Какая-то компания устроилась на лестнице несколькими этажами ниже. Доносились скрыто хихикающие, давящиеся голоса. Леон знал, какие темы обсуждаются такими голосами. Показались знакомыми и сами голоса.
Они устремились вниз по лестнице, миновали несколько пролетов, пока не увидели сквозь сетку лифтовой шахты двух девиц из восьмого «А», а вместе с ними парнишечку, кажется, из шестого.
Уши у парнишечки пылали.
Забыть этот ушной огонь было невозможно. Недавно парнишечка отважно затянулся «Беломором» в школьном туалете, и точно так же запылали у него уши, а из глаз хлынули слезы. Но он сдержался: не закашлял, не зарыдал.
Оказался волевым парнишечкой. Вот только волю воспитывал не так и не там. Хотя кто знает, как и где надо воспитывать волю?
Девицы, в обществе которых он в данный момент находился (воспитывал волю?), были из тех, что, загадочно улыбаясь, слоняются по улицам, не возражая, если в хвост пристраиваются ребята. Фамилия одной была Рутенберг, ее звали Рутой. Другой Савенко, ее, естественно, Савой.
Леон еще не вник в суть разговора, а уже понял, что есть отчего пылать парнишкиным ушам, так щедро уснащали Рута и Сава свою речь матерщиной. Притом что тема как будто к этому не располагала. Они разгадывали кроссворд.
Но по-своему.
Десять по вертикали. Металл. Периодический элемент системы Менделеева, огласила Рута.
Ну, Леха! подбодрила Сава. Леха, однако, молчал.
Херидий? предположила Сава.
«Е» третья, вздохнула Рута, и букв больше.
Охеридий?
Еще буква.
Захеридий!
Двенадцать по горизонтали, продолжала Рута. Экскаватор с большим ковшом.
Экскаватор с большим ковшом? И все? удивилась Сава.
Так написано.
Леха, вкрадчиво подступила Рута.
Шестая «е»!
Работает ковшик, а? Или не вырос еще ковшишка? Ну, не лезь, Савка! Шестая «е»? Загребало.
Шестая, а не пятая!
Тогда Загреебало. Загреебало экскаватор с большим ковшом. Годится!
Леха сосредоточенно курил.
Скучный ты, Леха! замахала руками Рута. Все куришь, куришь, не хочешь с нами отгадывать.
Из-за дыма уже кроссворда не видать, зашелестела журналом Сава. Пошли дальше. Четырнадцать по вертикали. Прибор, используемый в геодезии для определения плотности грунта. У Леха, если не отгадаешь
Буквы? как конь из хомута, высунул голову из дыма Леха.
Длинненькое словечко. Третья «у», в конце «е».
Опять «е»? Зае ты меня, Савка, с этим «е»! Леха, хоть одно слово отгадай!
Труппекатор! вдруг громко объявил Леон. Пиши: труппекатор!
Какие люди!
С чердачка?
Откуда надо, усмехнулся Леон.
Леха испуганно смотрел на Леона. Он был крепким парнем, этот Леха. Уши позеленели, а все курил.
Как ты сказал: труппекатор? склонилась над кроссвордом Сава. Леонтьев, ты гений!
Катю Хабло Сава и Рута не замечали, как будто не стояла рядом с Леоном Катя Хабло.
Давай, что там еще? Леон вспомнил, что уходить из подъезда следует по одному, как с конспиративной большевистской сходки. Подумал, что Катя, пожалуй, может идти.
Шестнадцать по горизонтали. Праздник, народные гулянья, обнародовала Сава. Вторая «о», последняя «и». Восемь букв.
Некоторое время все удрученно молчали. Леха затушил о стену папиросу.
Поебонки! сказал Леон.
Впервые в жизни он видел в глазах девчонок такое восхищение. Безобразное несуществующее слово вошло в клеточки кроссворда, как патрон в наган. Сава поднялась со ступенек, молитвенно протянула к Леону руки поверх дымящейся Лехиной головы.
Нормально, решил Леон, посижу с девчонками.
Нам пора! прозвенел над ухом требовательный бритвенный голос Кати Хабло.
Я с ней целовался, равнодушно вспомнил Леон.
Они пошли вниз по лестнице.
Леон подумал, что останется в памяти Савы и Руты как парень, отменно разгадывающий кроссворды. Но неизбежно объявятся другие парни, еще более отчаянные разгадчики. Сава и Рута забудут его.
Перед тем как выйти из подъезда, они конспиративно изменили внешний вид. Катя спрятала в рюкзак свою запоминающуюся яркую куртку, стянула резинкой в хвост распущенные волосы. Леон спрятал в сумку свою незапоминающуюся (мог бы и не прятать) куртку, разлохматил голову, нацепил на нос темные очки, которые ему дала Катя. Никто не должен был узнать бутылочных террористов в примерной ученице и лохматом придурке в темных очках.
На улице было прохладно. Дело шло к вечеру. Применительно к данному полушарию планеты солнце садилось. Применительно к колодцу данного двора поднималось, текло вспять от земли по стенам и окнам, воспламеняя их.
Никто их не подстерегал. Видимо, бутылочный инцидент был исчерпан. Член президентского совета, должно быть, докладывал президенту основные тезисы свинцовой экономической реформы. А может (и скорее всего), уже сидел в зале для VIP в Шереметьеве, ожидая отлета в Лондон или Мадрид, прикидывая: как там будет с фунтами или песетами?
Домой, подумал Леон, быстрей домой, надо учить алгебру, завтра городская контрольная!
Вышли на проспект. Но и проспект был демократичен, мирен. На решетке канализационного люка лежало отколотое бутылочное горло.
Заскочим ко мне? предложила Катя. Я покажу тебе гороскоп.
На КПСС? если что сейчас совершенно не интересовало Леона, так это гороскоп КПСС. Леон почувствовал, как натягиваются невидимые нити, влекущие его прочь от ружья. Это ничего не значит, подумал Леон, зато потом летишь, как камень из рогатки. Кто у тебя дома?
Никого, ответила Катя.
Мать в Амстердаме?
Нет, сказала Катя, но она поздно вернется.
Они шагали по скверу, за которым было белое здание школы, а дальше через дорогу их дом. Солнце обливало последний этаж дома, как светящаяся баранья папаха. Выше были белые звезды. Песчаная дорожка, вьющаяся между газонами и клумбами, была странно холодна. Сердце Леона тяжело билось. Шампанское успело выветриться. Сатурн сменил шампанское в его сердце. Совесть Леона была чиста. Катя сама пригласила его. Он не напрашивался.
В подъезде, в ползущем вверх лифте Катя жила на последнем этаже Леон был сдержан.
Лифт остановился.
Катя, оказывается, жила выше последнего этажа. Лестницу перегораживала раздвижная решетка, которую Катя отомкнула ключом и раздвинула, а как прошли, сдвинула и замкнула. На крохотной, с единственным окном площадке была единственная же дверь. Сегодня у меня день последних этажей, подумал Леон.
Квартирка выгорожена из чердака, объяснила Катя. Ее как бы нет, она не значится в жилом фонде. Хотели выкупить, но заломили такую цену Ты идешь?
Иду, Леон прислонился к стене, чуть не сбитый с ног катящейся из окна красной волной.
Окно было круглым, с земли представлялось никчемной пуговичкой под крышей, а тут вдруг обернулось слепящим раструбом, красным огненным сечением. Леон догадался, что утекающее в небо солнце легло животом на крышу.
Внизу из-под моста вытекала пылающая, как Лехины уши, Москва-река. Нестерпимо сверкали яблочно-луковичные купола реставрируемого монастыря. Как будто расплавленные золотые капли застывали в резных костяных перстнях. Высилось серое, напоминающее поставленный на попа акваланг, строение элеватора. Посреди пустого поля тянулся приземистый длинный жилой дом. То есть, конечно, что-то было вокруг дома, может, даже подобие улицы, но сверху казалось, что дом стоит посреди пустого поля. И все захлебывалось в красных волнах, как если бы невидимый великан-большевик тянул за собой небо-знамя.
Леону и раньше, когда чердак был чердаком, а не Катиной квартирой, приходилось смотреть из круглого иллюминатора-окна на странный длинный дом посреди поля. Тогда крышу дома, как петушиный гребень, украшал лозунг: «Коммунизм неизбежен!».
Леон, помнится, недоумевал: для кого лозунг, кто разглядит его на крыше дома посреди поля? Долгое созерцание лозунга пробуждало скверные чувства. Хотелось что-нибудь сломать, разрушить. Неизбежен? На вот, на! И Леон и не он один! ломали и рушили на чердаках и крышах, но главным образом, конечно, внизу.
Сейчас лозунга на крыше не было. Пуста, как побритая шишковатая голова, была крыша дома.
Не увидев знакомого лозунга, Леон вдруг понял, зачем одинокий длинный дом посреди поля, зачем на крыше лозунг, который никто, кроме птиц, не может видеть. Дом чтобы поместить лозунг. Лозунг чтобы разная ползающая по крышам и чердакам, летающая на воздушных шарах и самолетах экологической службы, смотрящая из дальних окон в бинокли, подзорные трубы и телескопы сволочь, дуреющая от воздуха, звезд и свободы, не забывала, что коммунизм неизбежен! И следовательно, не обольщалась.
Не увидев лозунга, задним числом осмыслив, зачем он был, Леон, вместо того чтобы обрадоваться, что его нет и никогда больше не будет, вдруг подумал, что коммунизм неизбежен.
Ему сделалось смешно. До того смешно, что в красном колышущемся воздухе над крышей дома он отчетливо разглядел красные же прежние буквы: «Коммунизм неизбежен!»
Леон решил, что сошел с ума.
Хотя точно знал, что не сошел.
Впрочем, если коммунизм и впрямь неизбежен, это не имело значения.
Леон подумал, что формальный предлог для посещения Кати исчерпан. Ему уже известен гороскоп.
И Катя догадалась, хотя стояла в дверях и вряд ли могла видеть то, что видел Леон.
Опять буквы? спросила она.
Весь лозунг. Как будто не снимали.
Буквы иногда появляются на закате, задумчиво произнесла Катя. Но весь лозунг целиком я еще не видела. «Коммунизм неизбе». «Мунизм неизбеж». Один раз: «Ко неи». А иногда, понизила голос, почему-то по субботам на иностранных языках! То санскрит, то иероглифы, то какие-то неизвестные, похожие на письмена майя. Я все срисовываю.
И что из этого следует? громко спросил Леон. Шептаться в дверях о неизбежности коммунизма показалось ему унизительным.
Одно из двух, ответила Катя. Или он избежен, или неизбежен. Что еще?
Они вошли в квартиру двухэтажное многоярусное помещение с винтовой лестницей, холлами, большими окнами, стеклянной, на манер шалаша, крышей над коридором. Сквозь незашторенные окна, прозрачный потолок квартира, как стакан вином, наполнялась красным коммунистическим светом.
Эту тему, похоже, было не закрыть, хотя впереди по коридору в открывшемся за раздвижной стеной белоснежном спальном пространстве обозначилась никелированная, как бы парящая в воздухе квадратная кровать.
Леон не понимал, почему вместо того, чтобы говорить о любви и думать о любви, он должен говорить о коммунизме, а думать о смерти. Но по мере медленного трудного приближения к кровати догадался. Потому что любовь несущественна и унижена в мире, где коммунизм и смерть самое живое. А человек устроен таким образом, что говорить и думать об умозрительном (в данном случае о любви) может лишь после определенного насилия над собственным сознанием. В то время как слова и мысли о живом (в данном случае коммунизме и смерти) насилия над сознанием не требуют.
Легко и свободно, как Фома Аквинский бытие Божие, Леон подтвердил неизбежность коммунизма в мире ущербного существования полов.
Когда до кровати оставалось всего ничего, Катя вдруг остановилась:
Я не собиралась так рано!
Что? Рано? Чего рано? Не собиралась?
Вероятно, другой Фома, не Аквинский, а Фомин, и тот высказался бы в этой ситуации изящнее, нежели Леон.
Обнародовать гороскоп, выходить на астрологическую арену, прошелестела Катя горячими сухими губами.
Великие люди ранние люди, перевел дух Леон.
А мне кажется, это никак не связано с величием, сместилась в сторону, как перевела стрелку на железнодорожных путях, Катя.
Леон догадался, что это маневр, но поздно. Вместо кровати они оказались у окна. Оно тянулось вдоль стены, напоминающее грань аквариума окно. В нем было безумно много неба и ничтожно мало земли. Черный лимузин члена президентского совета показался бы отсюда крохотным начищенным башмачком. Леон вспомнил про дымные средневековые подвалы с летучими мышами, жабами, пауками, вонючим пламенем в печах. Что ж, подумал Леон, достаток возвышает и очищает астрологию и астрологов, как любую профессию, любых людей.
Из окна открывался впечатляющий вид. Леону оставалось надеяться, что Кате, которая смотрит из окна каждый день, он прискучит скорее, нежели ему, и тогда удастся перевести стрелку на прежний маршрут к кровати.
Чем пристальнее всматривался Леон в закатное небо, тем явственнее стучался в его сознание какой-то образ. Он был почти уловим, этот образ. Вот он, казалось, здесь, но всякий раз ускользал за край сознания, как падающая звезда за край неба. Леон опять, как баран, смотрел в окно.
Ага, подтвердила Катя, как если бы Леон уже с ней поделился. Ты прав, именно так.
Так? Леон уставился в окно, мучительно сознавая, что нельзя быть таким кретином, и становясь от этого еще большим кретином. Это же солнце на На
На носилках, сказала Катя. Ты хотел сказать: на носилках. Видишь, куда несут носилки?
Леон проследил, насколько можно было скосить глаза. Сомнений не было: неведомые санитары уносили бездыханное солнце на чудовищных дымных носилках прямо к лозунгу, которого не было, но который каждый вечер по субботам появлялся на разных языках, включая нерасшифрованные письмена майя.