Что-то случилось. Замкнутое пространство «Кутузова» с сомнительными лубочными портретами, тяжелой драпировкой, столами, стульями, зеркалами, пепельницами, стойкой, пустыми и полными бутылками, магнитофоном, рыжей барменшей вдруг предстало покорным воле Леона. То было совершенно новое, доселе не изведанное чувство. Леон понял, почему когда-то зажигал сердца людей «Интернационал»: «Кто был никем, тот станет всем!» Теперь он знал, какой властелиншей сидит в классе Катя Хабло. «Странно, подумал он, почему она не сделала себя круглой отличницей?» Леон вознамерился было передвинуть взглядом пепельницу на столе, но спохватился, что незачем растрачивать по пустякам дарованную (надолго ли?) силу. «Пусть только посмеет не налить в долг!» Мысли Леона наконец-то повернулись в нужном направлении.
Он уже почти оторвал зад от кресла, чтобы идти к рыжей барменше, как вдруг ощутил, что пространство, только что покорное его воле, стремительно ужимается, как кое-что в холодной воде. Оказывается, то был всего лишь демонстрационный островок внутри другого (подлинного?) пространства, покорного другой (подлинной?) воле. Переход от пьянящего ощущения силы к трезвящему ощущению бессилия был столь же крут, как съезд на салазках от батарей парового отопления к черной вонючей «буржуйке» посреди комнаты, топимой выломанным из пола паркетом. У Леона закружилась голова.
Нельзя? спросил он у Кати. Но почему?
Точно не знаю, пожала плечами Катя, но точно знаю, что нельзя.
Жаль, Леон с тоской посмотрел на сунувшую голову в холодильник барменшу. «Прихлопнуть бы!» Зачем тогда это?
Во всяком случае, не для того, чтобы пить на халяву, улыбнулась Катя.
Как у тебя получается? спросил Леон, чувствуя, что пространство, покорное его воле, вновь начинает потихоньку расширяться, как бы поощряя его к разговору. Откуда это?
Оттуда, Катя указала пальцем в потолок.
Из космоса? шепотом поинтересовался Леон. Пришельцы? НЛО?
Не скажу, вдруг надулась Катя. Ты не веришь, тебе неинтересно.
Да верю я, верю, Леон интенсивно обшарил карманы. Как так не верю? вдруг где завалялись деньжонки?
В заднем брючном кармане рука наткнулась на что-то, напоминающее сложенную купюру. Леон так отродясь не складывал, как и отродясь не держал в заднем кармане деньги. Наверное, это была конфетная обертка, а может, билеты в кино, да мало ли что?
Хочешь посмотреть?
Да-да, Леон радостно рассматривал извлеченные из кармана два талона с марками, удостоверяющие сдачу требуемого количества макулатуры для приобретения книг «Азбука секса» неведомого Дж.-Г. Пирса и «Отец» А. Дюма.
Леон понятия не имел, что у Дюма есть роман под названием «Отец». Знал анекдот, как Сталин понуждал Горького сочинить роман «Отец», если уж он сочинил «Мать». Может, ошибка? Нет, на талоне ясно прочитывалось: «А. Дюма. Отец. 1 экз.».
Леон был уверен, что потерял эти талоны! Таким образом, наметились предпосылки к преодолению денежного кризиса. Надо было только выскочить из «Кутузова», добежать до книжного магазина «Высшая школа» он через три дома, продать талоны и бегом обратно. А уж потом симпатичная рыжая барменша непременно нальет, она не «засохшее кроличье дерьмо», важничать не станет.
В самом деле хочешь?
Конечно! Леон с такой страстью обдумывал талонную операцию, что потерял нить разговора, понятия не имел, чего он от Кати в самом деле хочет. «Чего хочу?» удивленно вытаращился на нее.
Но было поздно.
Леон редко думал о времени, потому что думать о нем было бесполезно. Думай не думай, оно идет себе и идет. Иногда не идет, а летит, к примеру, на переменах, когда Леон обсуждал нечто интересненькое с приятелями. Иногда, когда скучно, нечего делать, тянется мучительно медленно. Во сне убыстряется сверхъестественно. Будильник только начинал звонить, а к середине звона Леон успевал прожить в утреннем сне целую жизнь, в которой пробуждающий механический звон присутствовал, как рок в трагедиях Еврипида или смех в комедиях Гоголя.
Случалось, время странно замедлялось внутри себя, обнаруживало, так сказать, матрешечный синдром.
Однажды Леон и отец ездили на свои шесть соток оврага в Тульской области. Участок выделили несколько лет назад, строить же дом никак не начинали. Да и невозможно было его построить на крутом обрыве. Разве что-то вроде знаменитого «Ласточкиного гнезда» в Крыму.
Они ехали на машине по шоссе, как вдруг прямо из воздуха возник камень, летящий точно в лобовое стекло. Камень летел очень медленно, как в невесомости, постепенно увеличиваясь в размерах. Леон успел рассмотреть его неровности, кремниевые вкрапления, а вот голову почему-то пригнуть не успел. При этом знал, что потом (когда потом?) будет удивляться: как же так, рассмотреть кремниевые вкрапления успел, а голову пригнуть не успел? К счастью, лобовое стекло выдержало. Глухо крякнув, прогнувшись, распустило по поверхности густую, вспыхнувшую на солнце паутину трещин. Можно сказать, превратилось в калейдоскоп. Должно быть, отцу показалось, что он ведет машину по сказочной стране Эльдорадо, где все из золота, изумрудов и алмазов. Он сначала рассвирепел. Потом успокоился, как-то даже отстраненно полюбопытствовал: «Ну и куда с таким народом? Чего они добиваются?» На стекло-калейдоскоп равнодушно махнул рукой: «Теперь ни одна сволочь не польстится!» Так до сих пор и ездили с калейдоскопом.
Впрочем, это не имело отношения ко времени.
И был еще один момент, когда время изменяло (а может, наоборот, проявляло?) истинную свою сущность, а именно становилось болью.
К примеру, зубная врачиха сверлила Леону зуб. Время исчезало, существовала одна лишь боль. Время робко, как заяц из кустов, выставляло уши, когда врачиха, презрительно посмотрев на бледного, истекающего потом Леона, зычно звала медсестру: «Танечка! Прокладочку для обычной пломбы!»
Вот и все, что успел Леон вспомнить о времени.
Потому что в следующее мгновение ни Леона, ни времени не стало.
Не стало «Кутузова», дома, где помещался «Кутузов», проспекта, на котором стоял дом, города, где был проспект, страны, столицей которой пока еще являлся город, планеты, боящейся этой страны, подумывающей, как бы так под ласковые речи разоружить ее да разделить, а еще лучше как-нибудь незаметно закопать, чтобы больше не бояться и не подумывать.
Не стало ничего.
Один тяжелый свинцовый мрак, как искрами от неведомо где пылающего костра, пронизываемый летящими золотыми точками. Во мраке отсутствовали право, лево, верх, низ, равно как прочие пифагоровы онтологические принципы, за исключением ненависти.
Собственно, свинцовый мрак являлся не чем иным, как материализовавшейся ненавистью, и Леону (точнее, той части его сознания, что участвовала в гипнотическом действе) неминуемо бы пропасть, задохнуться в свинцовых одеялах, если бы золотые точки-искры не сомкнулись вокруг него в сеть-кольчужку, неподвластную мраку.
А как минул мрак, Леон увидел то, что должен был увидеть: ход планет в космическом черно-ледяном пространстве. Планеты катились в сторону далекого чистого света разинутой солнечной пасти каждая по своему коридору и в то же время заданно, как разной величины шары в кегельбане, пущенные разными же руками.
Не только космическое шаровое качение было суждено увидеть Леону, но и миллиарды нитей, куда более тонких, чем паутина на стекле-калейдоскопе, длинными, едва видимыми бородами соединяющих планеты, но при этом решительно никак не влияющих на направление и ритм их движения. Планеты и бороды-нити находились в разных, как жизнь и смерть, энергетических мирах. Их соединяла воля, господствующая над всеми мирами, объединяющая несоединимое. Леон видел, как она их соединяет, разъединяя, как если бы видел бессмертную душу, отделяющуюся от смертного тела, то есть то, что видеть не дано.
Нити вытягивались и обрывались. На месте оборванных тотчас возникали новые, ни одна не висела оборванной, что свидетельствовало о своеобразном порядке. Нити были разные: хрустальные, золотые, серебряные, красные, белые, светящиеся, темные, искрящиеся, как замкнувшиеся электропровода, горящие, как бикфордовы шнуры, льющиеся, как расплавленный металл. Сначала сознание отмечало фантастическое их многообразие, а уж затем абсолютную подчиненность ходу планет.
«Оправдание астрологии» так можно было назвать эту картину. Чуть смещался один из плывущих шаров, и величайшее смятение происходило в нитях: тысячи их обрывались, а какие не обрывались, меняли цвет и качество, вплетались в совершенно иные подвижные нитяные гобелены.
«В чем смысл? подумал Леон. Видеть ход планет, знать, что все мы нити в Божьей пряже, в этом нет большого смысла».
И вдруг увидел, как золотые искры-точки собрались в золотой же пчелиный рой, рой составился в точечную, как древнеегипетское изображение, руку, пальцы руки бережно выбрали из разноцветного и разнокачественного мнимого хаоса дорогую им нить, и за мгновение до очередного смещения планет переместили избранницу в иную плоскость. Таким образом она уцелела, хотя ей было назначено прерваться вместе с тысячами, оставшимися на прежнем месте.
«В этом есть смысл, успел согласиться Леон, напрасно я не верил в астрологию».
Тут же вновь очутился в свинцовом мраке, только на сей раз с явственными признаками, по крайней мере, одной из пар пифагоровых онтологических принципов, а именно верх низ. Леон совершенно определенно летел вниз, и его спасение заключалось в том, чтобы схватить летящую ему навстречу вверх золотую искру-точку, по мере приближения обнаруживающую очертания маленького квадратика. К загадочному квадратику была устремлена трепещущая душа Леона. Несколько раз он пытался ухватить. Но квадратик, подобно солнечному зайчику, проходил сквозь бестелесную Леонову руку-сито. Леон вдруг подумал, что свинцовый мрак это дуло ружья, хранящегося у него под кроватью. Но что тогда светящийся во мраке квадратик? Неужто пуля? Или наоборот жизнь? Изловчившись, растопырил пятерню навстречу ускользающему светящемуся квадратику, и о, счастье! на сей раз удалось! Да, вне всяких сомнений, то была жизнь.
Потому что в следующее мгновение Леон обнаружил себя сидящим над пустой рюмкой в «Кутузове» рядом с Катей Хабло.
Ну как? спросила Катя.
Я был неправ, пробормотал Леон, удивляясь странному ощущению, что астрологический предмет по-прежнему у него в руке. Не веря, поднес сжатый кулак к глазам, осторожно, как будто там была готовая улететь бабочка, разжал пальцы. На ладони лежали талоны на приобретение «Азбуки секса» Дж. Г. Пирса и романа «Отец» А. Дюма.
Светящийся квадратик оказался звоном будильника, вплетенным в мгновенный утренний (дневной?) сон.
Я мигом, поднялся из-за стола, ласково потрепал Катю по щеке Леон, одна нога здесь, другая там, не скучай!
Я никогда не скучаю, ответила Катя. У меня всегда одна нога здесь, другая там.
Прозвучало двусмысленно, хотя Леон знал, что именно она имела в виду.
Эй, рыженькая! щелкнул пальцами, пролетая мимо стойки. Если девочка попросит, плесни, о кей? по исполненному гневного изумления взгляду рыжей барменши понял, что та до сих пор не подозревала об их присутствии в заведении. Я с Валериком расплатился, рассмеялся Леон, я всегда плачу вперед.
Через пару минут он был в книжном магазине «Высшая школа».
Периодически промышлявшая здесь ободранная бабушка (сердце ее принадлежало пустым бутылкам, но не брезговала она и макулатурой, и прочим вторсырьем, включая такое экзотическое, как моча беременных женщин) как раз получала от почтенного гражданина в очках и в шляпе (советского интеллигента) два червонца за толстого зеленого Солженицына.
Произведя нехитрое математическое действие (книга стоила семь рублей), Леон установил косвенную цену талона тринадцать рублей. Но следовало учитывать то обстоятельство, что ободранная бутылочно-сырьевая бабушка продавала непосредственно книгу, то есть товар. Леон же право на приобретение товара, то есть своего рода вексель. К тому же его талоны имели мятый, непрезентабельный вид. Да и продать их можно было только знающему человеку. Многие из стоящих в магазине плохо разбирались в талонах.
Леон сунулся было к печальной, одинокой женщине, задумчиво поглядывающей на «Азбуку секса», но она оказалась из тех, кто повсюду подозревает обман, а потому почти всегда упускает собственную выгоду. Не только в книжных делах. Внимательнейшим образом изучив талон, дама тонко улыбнулась, дав понять Леону, что ее не проведешь, вернула.
Вы не волнуйтесь, доверительно сказал Леон, отдадите деньги, когда возьмете книгу. Я уступаю очень дешево.
Но дама только плотнее прижала к себе сумочку.
Не состоялась продажа талонов и спортивноватому, в шапочке-петушке мужчине, хотя тот изъявил стопроцентную готовность. Леон еще только излагал условия, а дядя уже согласно кивал, улыбчиво поглядывая на Леона.
Как-как, говоришь, фамилия этого? Дюба? задал он странноватый для посетителя книжного магазина вопрос.
Леон понял: нет разницы, отдать ли чек в винном магазине алкашу, здесь талоны спортивноватому дяде.
Меня ждут, я сейчас! бочком протиснулся к выходу. Где, с грустью подумал Леон на проспекте, где золотая рука, направляющая мою нить?
Золотой, направляющей нить руки не было.
Леон как-то враз смирился, что талоны не продать.
Решил вообще не возвращаться в «Кутузов».
Вспомнил про ружье под кроватью. Раньше удерживало, что не все в жизни изведал. К примеру, водки не пил. Нынче выпил. Но это было не то, ради чего стоило оставаться. Главное, подумал Леон, наиглавнейшее. Как без этого? Мне скоро исполнится пятнадцать лет.
Он обратил внимание, что из подворотни ему делает знаки некий Дима человекообразное существо двухметрового роста, весом в два центнера, поросшее густым черным волосом, с явными признаками вырождения или душевного заболевания на огромном, как страшная карнавальная маска, лице.
Несмотря на, мягко говоря, нерасполагающую внешность, Дима успешно занимался книжным бизнесом. Более того, разбирался в книгах, по-своему их любил. Первейшим для него делом было сразу насмерть не перепугать потенциального покупателя, которому трудненько было распознать в Диме знатока литературы и букиниста. Дима обычно держал в руках, как декларацию о намерениях, какое-нибудь дефицитное издание, скажем, «Так говорил Заратустра» Ницше или «Современный американский детектив».
Леону приходилось вступать с Димой в деловые отношения. Дима выказывал себя толковым и ненаглым партнером. Он был неглуп, разговаривая с Димой, Леон забывал про его не вполне человеческую внешность.
Еще на заре перестройки, когда не было человека хуже Сталина, Дима высказал соображение, что собрание сочинений Сталина самовозрастающий капитал.
Леон подумал, что Дима преувеличивает, но недавно наткнулся на объявление в «Книжном обозрении»: «Куплю прижизненное собрание сочинений Сталина. Цена значения не имеет. А. Гогоберидзе, Тбилиси».
«Плюсквамперфектум, давно прошедшее, как говорят немцы, усмехнулся Дима, когда Леон рассказал ему про объявление. Полный прижизненный Сталин сейчас идет за доллары». «Отчего же не переиздадут?» удивился Леон. «Так, как раньше, нынешним безграмотным ублюдкам не издать, ответил Дима. В старых книгах овеществлена эпоха, а в нынешних стремление слупить деньгу. Кто хочет Сталина, хочет настоящего Сталина, не станет брать дешевку».