В этом саду я научилась заботиться обо всем живом. Меня смущало: как что-то может называться живым, и при этом так медленно проявлять свою способность к жизни. Я хотела, чтобы все происходило мгновенно: чтобы бутон за день превращался в спелый плод. Но через садоводство бабушка хотела научить меня многим вещам, не связанным с садоводством, и одной из таких вещей было терпение. Мы выращивали мохнатый женьшень, репу, похожую на белые тапочки, и огурцы с морщинистой кожурой. Мы сажали зеленый перец на солнце и сушили стручковую зеленую фасоль на деревянных палках ее длинные пальцеобразные плоды безвольно тянулись к земле. Помидоры были капризны и требовательны, поэтому мы постоянно ухаживали за ними, лаская желто-зеленую кожицу, которая наполнялась таинственной энергией.
Травы казались мне более интересными из-за их целебного применения: у нас были кусты махуан [2] с жесткими ветвями и семенами, которые выглядели, как маленькие красные фонарики, и хуанлянь [3], который мы использовали как краситель и для улучшения пищеварения.
Мы выращивали чайху [4], забавное растение со стеблем, идущим сквозь лист, как хвост воздушного змея, для предотвращения болезней печени. Самыми переменчивыми были хуанци [5] растения с мохнатыми стеблями и маленькими желтыми цветками. Моей бабушке было труднее всего их выращивать, потому что хуанци не любил нашу влажную почву, и семена приходилось растирать на пемзе и замачивать на ночь. Хуанци всегда пользовался популярностью у торговцев и соседей, которые закупались у моей бабушки. Его сушеный корень растирали в порошок, принимали с женьшенем для укрепления организма. Трава бесконечности так его называли.
«Ты выучишься и станешь настоящей мастерицей», говорила мне мама. Она была невысокой и стройной, с кожей цвета молока, за исключением рук, покрытых небольшими красными отметинами. Когда я была совсем маленькой, она позволяла мне сидеть у нее на коленях и смотреть, как она ткала шелк, проходясь по нему челноком, словно по лошадиной гриве. Когда мне исполнилось десять, я наконец стала достаточно взрослой, чтобы помогать ей с более важными делами: например, варить шелк, чтобы он стал мягким.
Это мама научила меня хорошо работать руками. Мама показывала мне, как нарезать картофель лентами и как складывать бумагу, чтобы сделать веер. Работа в саду оставляла мозоли на ладонях, а мама шлифовала их пемзой, чтобы они снова были готовы к деликатной работе. Как бы грубы ни были руки, истинная мягкость кроется в доброте сердца, говорила она.
Пока мама учила меня работать руками, отец учил работать головой, удивляя в неожиданные моменты каверзными и занимательными вопросами. «Чем отличается ребенок от взрослого?» спросил он на мой одиннадцатый день рождения. Однажды, когда я не доела свой обед, он спросил, не глядя на меня: «Сколько зернышек риса нужно, чтобы накормить деревню досыта?» В другой раз, когда я пробежала по траве босиком и вернулась в слезах с занозой в левой пятке, он спросил: «Когда отцу бывает больнее всего?» Он следил за мной любопытными, знающими глазами, словно видел во мне маленький корешок, готовый вырваться на поверхность и расцвести.
Это мои самые любимые воспоминания о времени, проведенном дома: все заботились и любили меня, и каждый знак этой любви передавался через то, чему меня учили. Деревня могла исчезнуть, а наш дом мог разрушиться, но, пока у меня были мама, папа и бабушка, я знала, что способна на все мы были вчетвером, умелые, сильные и связанные любовью.
В спокойные моменты мама звала меня к себе на колени и вплетала ленты мне в волосы. Сперва прически были простые: всего один-два узла и косички но по мере того как я росла, она добавляла в них золото, бусы, кисточки, цветы. Я стала думать о своей голове, как об отражении любви моей матери. Чем сложнее получалась прическа, тем безграничнее была ее любовь.
«Если бы мы жили в Чжифу, говорила она, поправляя ленту на моем венце, твои многочисленные таланты привлекли бы столько женихов, что ты не знала бы, что с ними делать». Она всегда так говорила, мечтая о том, какой была бы наша жизнь, если бы мы остались. Я часто слышала, как она с нежностью говорит о Чжифу, но в моем сознании город оставался туманной мечтой, к которой я не могла получить доступ.
Если бы мы жили в Чжифу, думала я, мои ноги уже были бы сломаны и перебинтованы. Я знала, что делают со стопами девушек в городе. Быть хозяйкой дома означало навсегда сломать себе ноги, выйти замуж за богатого мужчину, рожать ему детей, а потом состариться, пока ноги превращаются в комья засохшего, потрескавшегося теста. Это было не то будущее, которого я хотела. В нашем селе самые честолюбивые семьи ломали дочерям ноги в пять лет это был лучший возраст для перелома. В пять лет кости еще не слишком твердые, но девочка уже достаточно взрослая, чтобы выдержать боль. Она вырастет в женщину с крошечными стопами, идеальную жену или наложницу для богатого горожанина. Если какой-нибудь подруге ломали ноги, я не видела ее много дней, и даже когда заходила ее проведать, то не могла у нее оставаться из-за удушающего запаха гниения кожи и костей. В конце концов, эта гноящаяся стопа превращалась в картофелину, а та превращалась в копыто, так что, когда мы играли на улице, мои подруги не могли бегать, прыгать и летать, а вместо этого сидели, опустив забинтованные безжизненные ноги на землю, ожидая дня, когда родители продадут их замуж.
Мои родители не бинтовали мне ноги, возможно, потому, что боялись, что я не выживу, возможно, потому, что не рассчитывали, что мы когда-нибудь покинем рыбацкую деревню. Я этому радовалась. У меня не было желания превращаться в игрушку городского мужчины. Я мечтала стать рыбаком и провести остаток своих дней на лодке, с большими и гордыми стопами моей единственной опорой посреди качки волн.
А потом, когда мне исполнилось двенадцать, мои родители исчезли. Пустая кухня, их темная спальня, нетронутая кровать, незапертый и открытый кабинет моего отца, повсюду разбросанные бумаги. Одинокий ткацкий станок моей матери. Это утро было похоже на любое другое утро, за исключением того, что мои родители ушли и не вернулись ни в ту ночь, ни в следующую, ни в ту, что наступила потом.
Я ждала, сидя на крыльце, потом в маминой ткацкой мастерской, потом ходила кругами по кухне, пока у меня не заболели ноги, потом складывала и разворачивала одеяло в их спальне. Бабушка следовала за мной, умоляя съесть что-нибудь, выпить что-нибудь, лечь спать, отдохнуть, заняться чем-нибудь. «Ты должна сказать мне, куда они делись», плакала я. Все, что она могла сделать это сунуть чашку чая мне в руки и растереть шею.
Я упрямо ждала. Я не спала три ночи.
Утром четвертого дня к нам пришли двое мужчин с вышитыми на одеждах драконами. Они протопали по нашему дому, драконы извивались и вертелись, пока мужчины переворачивали горшки и разрезали наши подушки. Они разломали мамин ткацкий станок, хотя видели, что в нем ничего не спрятано. Я чувствовала, как соседи с широко открытыми и испуганными глазами выглядывают из своих окон.
Мы знаем, что они здесь живут, сказал один из мужчин. Известно ли вам наказание за сокрытие преступников?
Здесь нет никого, кроме нас, снова и снова возражала бабушка. Мой сын и его жена умерли много лет назад. Все сгинуло в огне!
Потом они повернулись ко мне, оскалив зубы. Человек, который нас допрашивал, приблизился. Я не могла перестать смотреть на дракона на его рукаве, красно-золотого, с черным глазом, с языком, похожим на взлетевший хлыст.
Послушай меня, сказал он. Я знаю твоего отца. Ты должна рассказать нам, где он.
Он говорил без угрозы, спокойно и уравновешенно. Мне пришли на ум все те люди, что посещали наш дом. Они тоже знали моего отца. Они могли бы рассказать нам, где он. Я вспомнила человека, которого встретила в нашей столовой, того, что дал мне конфету. Мы могли бы начать с него.
Я открыла рот, чтобы рассказать им все, что знала. Но то ли по моей ли собственной воле, то ли по воле бессмертных изо рта не вырвалось ни звука. Что-то похожее на руку сжало мою шею и надавило, когда я попыталась сделать вдох. Я покачала головой, пытаясь выдавить из себя слова.
Бесполезно, сказал другой мужчина своему спутнику. Сумасшедшая женщина и немой заморыш. Ты уверен, что это правильный дом?
Первый мужчина ничего не сказал. Он уставился на меня, затем поманил другого мужчину. Они оба развернулись и вышли через парадную дверь. Их одежды сверкали на солнце, а я смотрела, как улетают драконы.
Никогда и никому не рассказывай о своих родителях, сказала мне бабушка после их отъезда. Отныне мы должны вести себя так, словно больше никогда их не увидим. Так будет лучше для всех.
Но я не хотела слушать. Я верила, что мои родители вернутся. Я заправила их постель и разгладила их одежду. Я вплела в волосы самую замысловатую ленту знала, что она понравится маме. Я даже попыталась склеить ее ткацкий станок с помощью пасты, которую нашла в кабинете отца. Я буду здесь к их возвращению, и они обрадуются, когда меня увидят. Так прошел тот день и каждый день после этого.
Когда наступила осень, а моих родителей не было уже три месяца, я подумала о женщине, с которой делила свое имя. По сюжету мать Линь Дайюй умерла, когда та была очень маленькой, вскоре после этого умер ее отец. Я задумалась, не исчезли ли мои родители из-за моего имени. Вдруг они исчезли, потому что такова была моя судьба.
Если ты позволишь себе так думать, сказала мне бабушка, ты, скорее всего, воплотишь это в жизнь.
Как будто это и так не воплотилось в жизнь, сказала я. Еще никогда я не ненавидела Линь Дайюй так сильно.
Весной пришло письмо от неизвестного отправителя: мои родители арестованы.
Со дня на день, сказала бабушка, поджигая письмо. Со дня на день за тобой придут люди, поймавшие твоих родителей.
Я ничего не понимала, а бабушка не дала мне ответов. Она одела меня в мальчишескую одежду и дала мне стеганую куртку. Она обрила мне голову. Я смотрела, как на пол черными полумесяцами падают пряди, стараясь не плакать при мысли о маме и о том, что у меня больше не будет волос, которые она смогла бы украшать, если когда-нибудь вернется.
Отправляйся в Чжифу, сказала мне бабушка, набивая ватой черные мужские туфли и примеряя их мне на ноги, затеряйся в городе. У тебя хорошие руки ты найдешь честную работу.
А что будет делать бабушка? спросила я.
Бабушка будет делать то же самое, что и всегда, сказала она. Бабушка будет выращивать хорошие травы, чтобы лечить людей. Они мало что могут сделать с такой сумасшедшей старухой, как я. А вот за тебя стоит переживать.
Сосед Ху посреди ночи пригнал свою повозку. Я взобралась в нее сзади с мешком одежды, булочками-маньтоу и несколькими монетками из запасов моих родителей. Бабушка пыталась дать мне еще, но я сжала пальцы в кулаки и накрыла ими карманы. Ей понадобятся эти деньги, когда вернутся те люди в драконьих одеждах.
Не пиши мне писем, сказала она, натягивая шапку на мою лысую голову. Я уже скучала по своим длинным волосам, скучала по теплу, которое они давали шее. Был конец суровой зимы, и я дрожала от ночного бриза. Письма будут перехватывать. Вместо этого давай говорить друг с другом, когда идет дождь.
А что, если там, куда я еду, не идет дождь? спросила я. Мы сможем говорить только изредка.
Так и должно быть, сказала она. Иначе мое сердце будет разбиваться снова и снова.
Я спросила, увидимся ли мы когда-нибудь. Я плакала. Я вспоминала своих подружек постарше, которых в детстве отсылали прочь их семьи, отчаянно пытавшиеся облегчить бремя лишнего рта. Я и подумать не могла, что меня тоже отправят прочь. Но моих родителей больше не было, и, лежа в повозке соседа Ху, закутавшись в стеганую куртку, я знала, что моя жизнь поворачивается к чему-то новому и гораздо более трудному. Прошли те времена, когда мы играли в канаве за нашей деревней. Я больше не буду помогать бабушке разливать чай на заходе солнца. Я больше никогда не увижу своих подруг. Я больше никогда не буду спать в своей постели.
Наш дом стал пустой оболочкой без своих обитателей. Меня здесь не будет, когда в этом году в саду вырастет первый перец, и не будет, когда придет время снять с него первую пробу горьковато-сладкую, прохладную, непривычную. Почему-то именно мысль о перце превратила мои слезы в рыдания.
Бабушка прижала руки к моим глазам, словно могла вытереть поток моих слез. Затем поправила брезент, чтобы прикрыть меня.
Когда будет безопасно вернуться, сказала она, ты поймешь это.
Я не могла разобрать в темноте, плачет ли она тоже, но ее голос был сдавленным.
Пока повозка соседа Ху увозила меня прочь, я прижимала к груди мешок с одеждой и еще теплыми маньтоу, пытаясь удержать в памяти лица родителей, бабушки, моего дома. Складочки кожи в уголках глаз моего отца, когда он улыбался. Теплое место между мамиными волосами и затылком. Успокаивающий свет из комнаты родителей, когда я просыпалась от кошмара. Эти образы вращались передо мной, как четки для молитв, за которые нужно было держаться. Никогда не забуду, повторяла я себе.
Повозка соседа Ху наехала на камень, и брезент, покрывавший меня, соскользнул вниз, открывая беззвездное ночное небо. Я подняла голову, чтобы еще раз взглянуть на свой дом. В темноте фигура бабушки казалась сгорбленной и нечеткой. Мне пришло в голову, что я никогда раньше не смотрела на нее настолько издалека.
Ей понадобится помощь в саду. Это ее куртка сейчас на мне. Хватит ли ей теплой одежды на следующую зиму? Я должна была позаботиться о том, чтобы кто-то приходил проверять ее каждый день. Слезы снова залили мое лицо. Я смотрела, как бабушка становится все меньше, пока темнота не поглотила ее, пока мне не осталось лишь воображать, что она все еще там, перед нашим домом, ждет, смотрит, не двигается со своего места, пока не убедится, что мы уехали. Я взмолилась, чтобы дождь пошел поскорее.
3
Это история девочки, которая прибыла в Чжифу в кузове повозки.
Путь занял шесть дней. Я лежала в повозке соседа Ху, засыпала и просыпалась, ела маньтоу из своего мешка и думала, думала.
Я должна стать новым человеком. Я больше не могла быть Дайюй, но могла бы стать кем-то другим, кем-то, в ком меня невозможно будет узнать. Я стану Фэном, мальчиком так будет безопаснее. Без дома, без родителей, без прошлого. Без бабушки.
На пятый день пошел дождь. Одна из осей сломалась, и повозка перевернулась, а вместе с ней и я. Сосед Ху с руганью опустился на колени и починил сломанную ось. Вернувшись под брезент в грязной, прилипшей к коже одежде, я слушала, как дождь пальцами барабанит по дереву, и улыбалась, думая о бабушке. «Твоя Дайюй скучает по тебе», прошептала я, закрыла глаза и представила, что бы она мне ответила.
На шестой день я проснулась от яркого солнца на лице и запаха океана. Из-за этого запаха мне показалось, что мы так и не уехали из рыбацкой деревни, но это чувство чего-то знакомого длилось недолго. Сосед Ху снял брезент и помог мне выбраться из возка. Мы были в каком-то переулке. Вокруг нас шумели голоса на диалектах, которых я никогда раньше не слышала.
Удачи, сказал он, нерешительно похлопав меня по спине. Скажу твоей бабушке, что ты добралась.
Он смотрел на меня с безнадежностью, словно в последний раз ожидал увидеть меня живой. Я старалась не показывать ему, что заметила это, вместо этого кланялась и благодарила его за беспокойство. Сосед Ху вернулся к своей повозке и вывел ее из переулка.