Личные покои наставника Вана, закрытые ширмой, находились напротив класса. Мы прошли мимо, не останавливаясь. В последней маленькой комнате было полно материалов: неиспользованных тушечниц, свитков рисовой бумаги. Здесь я и буду спать.
Занятия начинаются, когда солнце прекращает восхождение, и заканчиваются с первыми признаками темноты, сказал наставник Ван, осматривая кладовую в поисках метлы. Будешь подметать наружные ступеньки и двор до и после занятий каждый день. Все остальное, что ты будешь делать со своим временем, зависит от тебя, но имей в виду: твои действия будут отражаться на моей школе, куда бы ты ни пошел.
Он нашел метлу и отдал мне. У нее была толстая ручка я едва могла обхватить ее пальцами. Я попыталась скрыть это от наставника Вана, опасаясь, что это будет означать, что у меня больше нет работы. Но он отвернулся и повел меня через заднюю часть школы в выложенный плиткой дворик. В центре каждой плитки был выгравирован иероглиф. Посреди дворика располагался фонтан, в котором два дракона обвивались вокруг четырех горшков. Фонтан окружал небольшой садик. Я с глубокой тоской подумала о бабушке, а затем попросила воспоминание уйти. Сейчас нужно было сосредоточиться.
Ни одного камня не должно быть пропущено, сказал наставник Ван. Как ты проницательно заметил, школа каллиграфии должна отражать красоту, которую она создает в своих стенах, сохраняя презентабельный внешний вид.
Я кивнула, не собираясь спрашивать, почему же он допустил, чтобы снаружи было так грязно, или почему крыша цвета арахиса выглядит провисшей. Он говорил так, словно каждое его слово было последним, и этого для меня оказалось достаточно.
Солнце теперь стояло высоко в небе, освещая двор.
Урок вот-вот начнется, Фэн, сказал он. Тебе пора заняться делом, мальчик с хорошими руками.
Я поклонилась, потому что это показалось мне уместным, и направилась к крыльцу, держа метлу обеими руками. Солнце над головой последовало за мной. День был прекрасен, цветы прекрасны, каллиграфия прекрасна, каменные плитки прекрасны. Тем не менее я бы не возражала, если бы пошел дождь.
На следующее утро я сделала, как мне велели. Проснулась до восхода солнца, вытащила метлу из шкафа и пошла ко входу в школу. Я подметала каждую ступень по три раза и смотрела, как пыль от моей метлы клубится в утреннем свете, напоминая о том, как мама стряхивала муку с рук. Вернувшись внутрь, я обнаружила тарелку с кашей и листьями молодой горчицы, ожидавшую возле моей спальни.
Все ученики наставника Вана оказались мужчинами. Они зашли в здание, выстроившись в ровную линию, и двигались аккуратно, как будто копируя те иероглифы, которые рисовали. Ровные, суровые лицами, послушные, они опустились на колени на своих местах и закатали рукава, ожидая учителя.
Доброе утро, ученики, сказал он, входя.
Доброе утро, наставник, ответили они стройным хором.
Кто сегодня наблюдал за восходом солнца? спросил он ровным голосом.
Не я, наставник, в унисон раздалось в ответ.
Прошу вас наблюдать за ним завтра, и послезавтра, и каждый последующий день, сказал наставник Ван, и однажды вы поймете, как нарисованные вами иероглифы могут заполнить целый мир.
Студенты молчали, а я впала в транс. Дело было не только в том, как он говорил: размеренно, словно кувшинка, плывущая по пруду, но и в том, что он говорил. Я не поняла, что он имел в виду под этой своей фразой, но знала, что если где-то есть человек, который даст мне ответы на вопросы жизни, то это он.
С тех пор я поклялась, что найду себе место в школе наставника Вана. Все всегда шло одним и тем же чередом: утром я подметала, а затем, когда солнце поднималось, проглатывала свою тарелку каши и маленькое блюдце с овощами, которое ее сопровождало, и торчала в коридоре, наблюдая, как заходят студенты, завидуя их уверенности, тому, что у них был дом, откуда они уходили и куда возвращались.
Днем я гуляла по центру города. Еда наставника Вана была скудной в своей простоте и она всегда кончалась как раз перед тем, как я успевала наесться. Я жаждала мяса, но больше всего скучала по рыбе, приготовленной на пару, которая была неизменным блюдом моего детства. Я мечтала о блестящих креветках и соусе из имбиря, чеснока и ягод боярышника. Для моих родителей и бабушки еда всегда была праздником, но для наставника Вана она оказалась лишь простой задачей, которую необходимо выполнить, прежде чем обратиться к более важным вещам. «Голод это хорошо», сказал он мне, когда я впервые попросила еще одну порцию риса. «Он позволяет духу художника сосредоточиться». После этого я больше никогда не просила добавки.
И вот этот голод изо дня в день приводил меня в центр города. Я хотела поглотить все: и булочки, и кунжутные лепешки, и лапшу ручного приготовления, и неузнаваемые слова иностранцев, и сочный, едкий запах океана. Так вот что это за город, город, который любили мои родители, думала я. Я могла бы съесть всю еду с прилавков, проглотить каждую деревянную балку, поддерживающую всякое здание, и мне все равно хотелось бы еще. Это была новизна. Это была возможность. Это было больше, чем голод в животе он жил и в моем сердце, и я знала, что однажды этот голод поглотит меня всю. Но пока нет. Пока нет.
После полудня я возвращалась в школу и болталась во дворе, запоминая иероглифы на каменных плитках под ногами. Иногда ученики выбрасывали во двор недоеденные яблоки. Если стояла хорошая погода и наставник Ван открывал окна, я могла подслушать урок, позволяя его твердому тенору завладеть собой.
Из этих уроков я узнала, что кисть, тушь, бумагу и тушечницу называют четырьмя сокровищами рабочего кабинета. Я узнала, что помимо нанесения четких линий в правильном порядке, чтобы создать красивую каллиграфическую надпись, художник также должен поддерживать свой внутренний баланс.
«Каллиграфия, провозглашал наставник Ван, это не только способ начертания, но и воспитание характера». Он верил, что каллиграфия это философия, а не одни лишь практические занятия. Каллиграф должен носить ее в себе всю свою жизнь, так, чтобы тушь заменила ему кровь, а кисть руки. Быть каллиграфом означало применять принципы каллиграфии к каждому действию, реакции и решению, будь то на листе бумаги или вне его. «Такими людьми вы можете стать, говорил наставник Ван своим ученикам, людьми, которые всегда обращаются с миром, как с чистым листом бумаги».
Для него не существовало таких вещей, как тревога, опасение, беспокойство или потеря. Когда применялись принципы каллиграфии, ответ находился всегда: увидь иероглиф, и пусть то, что ты знаешь, укажет тебе путь. И жил он так же: представь желаемый результат, и пусть то, что ты знаешь, приведет тебя к нему. И прежде всего необходимы тренировки.
Что делает письмо хорошим? спросил он студентов.
Твердая рука, ответил кто-то.
Терпение и острый глаз, сказал другой.
Отличные навыки, попробовал третий.
Все это верно, сказал наставник Ван. Но вы забываете самое важное: нужно быть хорошим человеком. В каллиграфии вы должны уважать то, что вы пишете, и того, для кого вы это пишете. Но прежде всего вы должны уважать самих себя. Это монументальная задача создать единство между тем, кем вы являетесь, и тем, кем вы могли бы быть. Подумайте: каким человеком вы могли бы стать и как личность, и как художник?
Последовало благоговейное молчание. Студенты услышали достаточно, чтобы питать свои мечты долгие годы. А я? Наконец-то у меня был ответ и путь, который помог бы мне преодолеть бремя моего имени, и судьбу, которая с ним пришла. Если каллиграфия станет ключом к тому, чтобы отделить меня от Линь Дайюй, тогда я буду практиковаться в ней, как наставлял наставник Ван. Я стану той, кто не подчинится воле судьбы и историям, в честь которых я была названа, я стану той, кто полностью принадлежит самой себе, со своим собственным наследием.
И, возможно, тогда родители вернутся ко мне.
6
Я сразу приступила к делу. Держа в руке длинную березовую ветку, я обводила иероглифы на каменных плитках во дворе, размахивая и потряхивая веткой, словно готовилась вызвать что-то из-под земли. Это казалось глупым, и я понимала, что, должно быть, так и выглядела со стороны: мальчик с девчачьей внешностью, девчонка с мальчишеской внешностью, которая что-то понарошку пишет и думает, что он или она может стать храброй. Ветка ощущалась как нечто чуждое руке, движения были неловкие. Когда урок закончился и ученики стали выходить, мне не хватило времени, чтобы скрыть то, чем я занималась. Они увидели, что я царапаю плитки веткой, и начали смеяться, указывая на палку, висящую в моей нетренированной руке. Я уронила ее и побежала в школу в поисках метлы, кусая губу и злясь на себя.
Дайюй из прошлого, рядом с которой еще несколько месяцев назад была бабушка, и чья теплая постель принадлежала только ей, отступилась бы от мечты овладеть каллиграфией. Стараться изо всех сил и быть поднятой на смех за это, та Дайюй такого бы не поняла. Но со мной что-то происходило, происходило с момента, как бабушка отправила меня на повозке в Чжифу. Я жаждала того, что может дать мне каллиграфия, и точно так же, как знала, что никогда не стану женой горожанина, я знала, что каллиграфия должна быть в моем будущем. Это будет нелегко. Это будет именно так, как сказал наставник Ван мне нужно тренироваться.
Первые несколько дней в Чжифу подготовили меня к этому моменту: каждый владелец магазина, который отверг меня, каждый взгляд отвращения, который я твердо встречала, превращались в камень, пока, в конце концов, у меня не оказалось достаточно камней, чтобы выстроить вокруг себя крепость. Пусть их насмешки проходят мимо, подумала я в тот вечер. По крайней мере, у меня есть моя крепость. И она неприступна.
На следующий день после того, как работа была закончена, я снова стояла во дворе с березовой веткой в руке. День был прохладнее обычного, но окна были открыты. Оттуда доносился голос наставника Вана, и я позволила ему окутать меня, когда водила рукой по воздуху.
Присмотритесь повнимательнее, говорил он. Ваш почерк многое рассказывает о вас. По одному взгляду на то, что вы написали, я могу понять ваши эмоции и ваше настроение. Я могу оценить вашу дисциплину и определить ваш стиль. Есть еще много секретов, которые раскроет ваше письмо, и вы встретитесь с ними, когда придет время.
Я жадно ловила каждое слово. Эти знания были драгоценны для меня, это был мой путь в мир. У меня не было формального образования, но в подчинении у наставника Вана я чувствовала, что становлюсь тем человеком, которым, как мне казалось, я хотела быть. Этот человек был сильным и благородным, как мой отец, добросердечным и опытным, как моя мать, тем, кто мог приглядывать за всем с мягкой рассудительностью, как моя бабушка. Если мне удастся стать таким человеком, подумала я, то, по крайней мере, я останусь близка с ними, даже если их больше не будет рядом. А еще я подумала, что все это не будет связано с Линь Дайюй или ее историей.
Настал день, когда мне уже не нужно было обводить каменные плитки, чтобы что-то написать. Вместо этого я подняла взгляд вверх, позволив иероглифам предстать перед глазами: плотным, мускулистым и прямым таким же, как те, что висели в школе наставника Вана. Я рубила и взмахивала рукой в воздухе, пока иероглифы не заполнили все небо. Они приглашали меня ухватиться за них, вылепить их из пустоты. Или, возможно, вылепить их из самой себя.
Теперь я не только подметала ступеньки школы, а еще каждый день убирала класс после того, как ученики расходились по домам. Я молча двигалась по комнате, постоянно опасаясь потревожить влажную тушь, все еще висевшую в воздухе. Я скользила мимо двенадцати рабочих мест с метлой в руке, завороженная символами, оставленными студентами.
К тому времени я уже знала названия и назначение всех инструментов: кисть, бумага, пресс для бумаги, подкладка под бумагу, тушь, тушечница, печать, паста для печати.
«Хорошая кисть гибка, говорил наставник Ван. Одним взмахом она должна написать множество символов, будь то ухо, коготь или гора. Чем мягче кисть, тем больше возможностей она может создать и тем больше вариаций линий».
В классе наставника Вана были кисти всех размеров. Некоторые походили на швабры: их головки были толстыми и тупыми они промокали насквозь, когда их опускали в тушечницы размером с ведро. Другие были меньше костяшки пальца, а их ворсинки собирались в тонкое острие. Мне нравилось, что не существовало единственно верного ответа, какую кисть лучше использовать. «Вопрос не в кистях, говорил наставник Ван своим ученикам. Вопрос в том, чего требует бумага».
Бумага, третье сокровище рабочего кабинета, также бывала разных видов. Одну делали из соломы или травы, другую из бамбука или даже конопли. Наставник Ван предпочитал однослойную рисовую бумагу, на которой тушь очень быстро растекалась. Именно поэтому он ее и любил чтобы стать мастером, каллиграф должен уметь управляться даже с самым чувствительным материалом.
Однажды вечером я заметила, что какой-то студент неправильно написал иероглиф «вечный» 永 вместо того, чтобы начать линию сверху и двинуться вниз, он начертил ее снизу вверх. Все вышло наперекосяк, тяжело. Прежде чем я смогла себя остановить, я опустилась на колени на подушку у стола и взялась за кисть, оставленную учеником. Ее древко было сделано из бамбука, головка из каких-то волос. Наставник Ван однажды сказал ученикам, что когда они станут старше, то смогут сделать кисть из волос своего новорожденного ребенка. Это величайшая честь.
Могла ли я быть такой нахальной? Я окунула кончик кисти в тушечницу, где после дневных уроков осталось небольшое пятнышко туши. Я зачеркнула символ, нарисованный на бумаге ученика, и переписала его, волоча руку по бумаге вес кисти оказался удивительным. Рисование настоящей кистью, а не березовой веткой, ощущалось иначе приходилось учитывать так много всего, например, движение ворса и ртутную природу туши. Каждая отметина, каждая помарка оставляют след. Я привыкла просто двигать запястьем и воображать, что результат оказался идеальным. Теперь, держа живую непослушную кисть в руке, я поняла, что мне еще многому предстоит научиться. Тем не менее я чувствовала, как разные части моего существа встают на свои места, как будто я только что открыла невероятную тайну о самой себе.
Когда я закончила, то села и уставилась на иероглиф. Он вышел далеко не удовлетворительным, но все равно внушительным, свежая тушь вдыхала и выдыхала бумагу вокруг него. «Однажды нанесенные на бумагу, говорил наставник Ван своим ученикам, китайские письмена будут храниться веками, не выцветая. Когда вы обнаружите, что застряли на особенно захватывающем завитке, когда вам покажется, что линии могут выпить всю вашу кровь, помните, что каждый иероглиф несет в себе множество историй и что вы смотрите на целые века прошлого».
Я принялась в восторге рисовать иероглифы, которые выучила на плитках двора, пока не заполнила ими всю страницу. Только когда сверчки заиграли как оркестр, я вспомнила, что еще не закончила свою работу.
На следующий день из окна донесся голос наставника Вана.
Кто это написал? спросил он ученика, на чьей бумаге я рисовала. Ученик настаивал на том, что иероглифы были его собственными, но наставник Ван назвал его лжецом.
Ты горделив и эгоистичен, Цзя Чжэнь, сказал наставник Ван. И твой почерк всегда будет отражать это. А значит, я больше не могу называть тебя своим учеником.