Я знаю, какие слова она хочет от меня услышать. Я боюсь их произнести.
Сегодня ты закончила учиться, говорит она, проводя ногтями по столешнице. Завтра ты возьмешь своих первых клиентов. Моя милая маленькая девочка, которая так хорошо говорит по-английски. Ты заработаешь нам состояние этими своими грустными глазами.
Еще одна пауза. Я ненавижу ее за эти слова мои глаза, такие непримечательные, такие полностью мои, теперь стали вульгарными и оскверненными из-за нее.
Но все, что я могу ответить, это: «Да, госпожа Ли». Она это знает. Даже наслаждается этим. Потому что мы обе знаем, что произойдет, если я не подчинюсь: есть такие лачуги, называемые стойлами, где девушки заперты, как скот, а единственные их клиенты это моряки, подростки и пьяницы. Я знаю, что тела этих девушек истощены, надломлены и больны, и большинство из них увозят в больницу, которая вовсе не больница, а мрачная комната без окон в глухих переулках Чайнатауна. С запертой дверью. Внутри стоит лампа, чашка воды, чашка вареного риса. Смерть никогда не дожидается этих девушек слишком долго.
Такая девушка, как ты, и дня не продержится в стойле, говорит госпожа Ли, словно слышит мои мысли. Здесь я кормлю тебя. Я даю тебе красивую чистую одежду. Я делаю тебя красивой. Я даю тебе кровать. Сколько китайских девушек могут сказать то же самое? Мы не какая-нибудь жалкая дыра с Бартлетт-Элли. Мы лучший бордель во всем городе. Здесь у тебя все самое лучшее. Оглянись. Лучше этого не станет.
Вы правы, госпожа Ли, говорю я ей. Я буду усердно работать, чтобы заплатить за вашу доброту.
Я знала, что ты будешь хорошей девочкой, говорит она, протягивая руку, чтобы погладить меня. Ее глаза вспыхивают от удовольствия. Я чувствую ее раскрытую ладонь на черепе, словно осьминога, стекающего по моей голове и сжимающегося, чтобы задушить меня.
Завтра, выдыхает она, мы тебя откупорим.
Она позволяет мне уйти. Я встаю и чувствую, что мои зеленые атласные штаны намокли. Она наблюдает, как я иду к двери, как изо всех сил пытаюсь ее распахнуть.
Прежде чем я выхожу, она обращается ко мне:
Еще кое-что. С сегодняшнего вечера у тебя будет спальня Нефрит.
Но где же будет спать сама Нефрит? спрашиваю я. Бордель разделен на три этажа, большинство из нас живет на втором этаже, где у нас общая комната для сна и еще две для развлечения клиентов. Третий этаж с отдельными комнатами зарезервирован для лучших девушек, таких как Ласточка, Ирис и Нефрит, до того, как ее живот начал расти. Только девушки, которые приводят самых дорогих клиентов, имеют собственные комнаты. Я еще ни одного не привела.
Госпожа Ли не отвечает. Охранники понимают, что это знак того, что она со мной закончила, и выталкивают меня за дверь. Я возвращаюсь наверх в нашу спальню и собираю свои немногочисленные вещи: рабочую одежду, косметику, ленты и шпильки для волос. Комната Нефрит находится в конце коридора на третьем этаже, она одна из самых больших. Дойдя до нее, я стучу в дверь, ожидая, что она будет там.
Госпожа Ли тебе не сказала? говорит Ирис, ее круглое лицо выглядывает из соседней комнаты. Они забрали Нефрит ночью.
О, говорю я. Нет, не сказала.
Она все равно не может работать здесь, пока у нее внутри растет эта штука, говорит Ирис. Какой мужчина захочет потасканную шлюху?
Она ухмыляется и исчезает в своей комнате. Я делаю то же самое. Но это не моя комната. Это комната Нефрит. Нефрит, которую я видела всего несколько часов назад, сейчас движется к стойлам, где будет брать с клиентов по двадцать пять центов, по пятьдесят, если повезет. Интересно, что будет с ребенком. Женщины в стойлах не задерживаются дольше двух лет, рассказывал мне кто-то, когда я впервые попала в казарму для рабов барракун. Либо ты умираешь от болезни, либо ты умираешь из-за мужчины. В ответ я тогда спросила: «В чем разница?»
Я зажигаю лампу. Комната Нефрит опрятна, от стены до стены выкрашена в темно-алый цвет. Зарешеченное окно смотрит на серую улицу внизу. Комната по-прежнему пахнет ею, тонкий аромат цитрусовых наполняет воздух. Она пробыла здесь так долго, дольше любой из нас.
Ей не могло быть больше двадцати, двадцати одного года. Говорила ли она что-то про семью в Китае? Не могу вспомнить. Я начинаю забывать, какая информация принадлежит какой девушке. Мы анонимный клан тел и историй, и, возможно, мы все направляемся в одно и то же место. Имеет ли это значение? Это всего лишь вопрос времени, когда каждую из нас схватят посреди ночи и заменят на другую, более молодую и красивую девушку.
Целый месяц мне удавалось оставаться в безопасности, нетронутой. Когда я впервые приехала, я пообещала себе стать как можно меньше. Если на меня смотрел мужчина, я превращала свое лицо во что-то уродливое. Было не так сложно показать то, что я чувствовала внутри. Но я была глупа, думая, что у меня есть выбор. Меня купили не просто так, и теперь я должна выполнить обещанное.
В этот момент я думаю о Бай Хэ, девушке с фарфоровой кожей из историй моей деревни. Когда-то я считала, что ее кожа была ее бременем. Но теперь, сидя здесь и осознавая, что завтра к этому времени у меня больше не будет девственности, я осознаю истину: кожа Бай Хэ не была бременем. Быть девушкой вот ее бремя. И раз такое бремя существует, то ни одна из нас не освобождена от него, даже я.
2
Это история о корзине с углем, которая плыла по океану.
Путь в Сан-Франциско занял три недели, по крайней мере, мне так сказали. Из комнаты в Чжифу, меня, плотно упакованную в корзину с углем, поместили в кузов повозки, и когда мы наконец остановились, я услышала нарастающий шум океана.
Повсюду голоса, мало чем отличающиеся от шума на рыбном рынке. Они были торговцами, но на этот раз большинство из этих голосов были иностранными.
Поставь вон туда, сказал кто-то рядом со мной. Эти две на тот корабль. Как вас зовут?
Теперь голос Джаспера:
Груз в Сан-Франциско. Собственность наставника Эна и его имущество для передачи туну «Радостный обряд».
Да, сэр, сказал другой голос, внезапно испугавшись. Мы хорошо осведомлены о вашей особой посылке.
Меня подняли, уголь посыпался на шею. Они снова уносили меня, но что-то в шуме океана, поспешных голосах и языках, которые пришли с ними, подсказывало мне, что с этого следующего этапа пути будет трудно вернуться.
Если бы я знала все, что знаю теперь, я бы заплакала. Всё, что я могла видеть, стенка корзины. Единственное, что Джаспер позволил мне видеть. Кажется, последнее, что я услышала, был чей-то голос возможно, его голос, поющий на прощание.
Позже, когда крышка соскользнула, я представила, как выпрыгиваю наружу. Но когда я попыталась вытянуть себя вверх, уголь прижал мои бедра ко дну корзины. Я подумала, что уже близка к тому, чтобы самой превратиться в кусок угля. Один из людей Джаспера смотрел на меня сверху вниз.
Даже не вздумай звать на помощь, сказал он, опуская руку, чтобы развязать веревку вокруг моего рта. Если закричишь умрешь.
Я кивнула. Что угодно, лишь бы вытащили тряпку изо рта.
Ешь, сказал он. В другой руке у него был маньтоу размером со скомканный носок с серой и дряблой корочкой. Я уставилась на булочку, а затем набросилась на нее. Когда я закончила это не заняло много времени, мужчина снова потянулся вниз, на этот раз с флягой в руке. Я снова дернулась, но он оттолкнул мою голову назад.
Я сам, сказал он.
Я кивнула и еще больше запрокинула голову, отчаянно нуждаясь в чем-то, что могло бы охладить мои внутренности. Он прикоснулся к моей губе, мой рот был полуоткрыт. Мне хотелось, чтобы в этот момент вся вода мира вошла в мое тело. Но она закончилась прежде, чем мне удалось смыть с губ прикосновение этого человека. Мужчина снова поднял фляжку и закрутил крышку. Затем он засунул тряпку обратно мне в рот и закрепил ее веревкой.
Я буду возвращаться каждые два дня, сказал он. Может, три. Веди себя тихо.
А потом он закрыл крышку.
Что можно рассказать о том, каково это находиться в таком тесном пространстве в темноте? Мое тело было скрючено, колени упирались в подбородок, спина изогнулась, как обезьяний хвост. Через некоторое время боль в согнутых конечностях стала настолько невыносимой, что я задумалась, смогу ли вытолкнуть себя из корзины со всей силой, которая накопилась в моих ногах. Но это была всего лишь мечта. После первого дня боль стала тише, а затем притупилась до шепота. Когда я спала, а спала я все время, то клала голову на колени, и волны океана качали меня в сторону далекого берега это был не совсем сон, а лихорадочное состояние между сном и явью.
У меня были видения. Воспоминания приходили ко мне легко, но я больше не могла отличить, что произошло на самом деле, а что нет. Все плыло, как далекая песня памяти и желаний.
Я видела своих родителей перед тем, как их забрали: улыбку отца и его седеющую бородку. Я видела, как руки моей матери взлетали, словно птицы, когда она работала за ткацким станком. И я видела бабушку, занятую садом, с загорелым от солнца лицом. Я задумалась, шел ли дождь с тех пор, как я покинула Чжифу. Я решила, что если я плыву в океане, то я плыву по этому дождю. И поэтому я поговорила с бабушкой, рассказав ей, как сильно я скучаю по ней, и обо всем, что произошло со мной с тех пор, как я видела ее в последний раз, но не о самом ужасном, так как не хотела, чтобы она волновалась. Потекли горячие и быстрые слезы, и я ловила их ртом, представляя, что это соленая свинина или вяленая рыба.
Я видела наставника Вана и школу каллиграфии, даже чувствовала едкий запах туши, свеженанесенной на длинные листы бумаги. Окна классной комнаты были открыты, а во дворе сушились новые свитки. Я пыталась прочитать все иероглифы, но они показались не более чем пауками на снегу.
Кого я не видела, так это Линь Дайюй. Я знала почему. В своей истории Линь Дайюй никогда не покидала Китай вместо этого она умирает там. По мере того, как корабль уносил меня все дальше и дальше от дома, я задавалась вопросом, не разлучились ли мы с ней наконец. Маленькая Дайюй была бы в восторге и торжествовала мы наконец-то избавились друг от друга, наши истории разделились. Но теперь, когда Линь Дайюй больше не было, повзрослевшая Дайюй испугалась.
Разве это не то, чего я всегда хотела? Вот что значило остаться одной впервые в жизни.
На третий день крышка корзины снова соскользнула, и как было обещано, опять появился тот человек с маньтоу и флягой воды.
Хочешь встать? спросил он, когда я закончила. Я кивнула. Он полез в корзину и схватил меня за руку, потянул. Я почувствовала, как меня поднимают, острая боль пронзила коленные суставы, чуть не согнув меня пополам.
Мои ноги так долго не вытягивались, а теперь их выпрямляли против их воли, каждый шаг истязал кости, невостребованные мышцы и бездействующие сухожилия. Я прикусила губу, чтобы не закричать, позволив говорить слезам. Пока снова не смогла стоять. Пока не смогла видеть.
Мужчина отпустил меня. Я схватилась за край корзины, перенеся весь свой вес на руки. По стонущим стенам и темноте я поняла, что мы находимся на нижнем уровне, судя по всему, в трюме. Своим ограниченным зрением я смогла разглядеть верхушки ящиков, контейнеров и других корзин, подобных моей. Некоторые были сложены друг на друга, а какие-то стояли в одиночестве. Какие из них были полны настоящих припасов, настоящей еды, настоящих специй, а сколько прятали других девушек, как я? Они все были девушками Джаспера? Они принадлежали другим плохим людям?
Достаточно, сказал мужчина. Давай вниз и перестань осматриваться.
Пожалуйста, приходите завтра снова, взмолилась я, прежде чем он заткнул мне рот тряпкой. Я не могла представить еще три дня без еды, воды или возможности постоять на ногах. Мои штаны испачкались и провоняли из-за того, что я несколько раз справила нужду, когда терпеть стало невозможно. Он ничего не сказал. Я опять скорчилась в корзине, чувствуя, как потянуло гнилостной вонью от того небольшого количества экскрементов, что из меня вышли.
Сиди тихо, сказал мужчина. Он захлопнул крышку. Так все и продолжалось. Мужчина приходил в основном ночью, когда на корабле было тихо, кормил меня, давал постоять несколько минут за-раз. Однажды он даже вытащил меня из корзины и велел прыгать на месте. Я так и сделала, чувствуя, что мои ноги словно чужие: мышцы бедер тряслись на костях неловко и болезненно. Из меня подолгу ничего не выходило, тело стало немощным на одних маньтоу и воде. Нечего переваривать, нечего выделять. Мешочек на шее проделал маленькое углубление в грудине, его мятная прохлада была единственным, что отделяло меня от удушья.
Забвение. Сперва лихорадочное, как будто мой разум отрывался от самого себя. В ушах был жар, в пространстве за глазами буря. Все вокруг казалось горячим на ощупь. Это и есть умирание помню, подумала я.
Потом блаженство. Я поднялась сама над собой, воспарила надо всем. Я могла видеть океан, могла видеть корабль, могла даже видеть себя, скрюченную, измученную и худую, обнявшую колени. Но это было хорошо. Это было даже красиво. Человек внутри этой корзины был кем-то другим. Я была под защитой, я была дикой, я была внутри всего. Я забыла про голод и боль. Я знала только искристое сияние.
С большей ясностью, чем в любой другой момент в своей жизни, я тогда вспомнила, как за день до всего, что произошло, отец принес домой вишни, потому что знал, как мама их любит. Я не любила вишню эти ягоды были либо слишком сладкими, либо слишком кислыми, а из-за косточек плоды становились еще более неудобными для еды. Мне не нравилось, как их красная плоть окрашивала пальцы и уголки рта.
Но мама их любила. Она сделала бы что угодно, лишь бы их поесть. Когда в тот день отец принес домой вишни, я еще не видела ее такой радостной. Она разве что не взлетела из-за ткацкого станка, захлопала в ладоши и запрыгала. Улыбка на ее лице была широкой, как луна.
И мой отец высыпал вишни в миску, а мы собрались вокруг, каждый вытащил по вишенке с еще не оторванным черешком. Я смотрела, как мама держит свою пухлую и блестящую ягодку в ладонях, будто в молитве. Затем она положила ее в рот, все еще сжимая в пальцах черенок, и через мгновение только черенок от нее и остался.
Ты проглотила косточку, сказала я в недоумении. Мне всегда снились кошмары о том, как что-то застревает у меня в горле.
Она улыбнулась в ответ на мой ужас.
Иногда, сказала она, мне приходит в голову, что если я буду проглатывать вещи, которые люблю, они вырастут у меня внутри.
Не будь такой, как она, предостерег меня отец, но он тоже улыбался. Я никогда не любила вишню, но мне нравилось это воспоминание о маме, папе и бабушке, которая любила вишни больше, чем белые персики, но меньше, чем яблоки. И обо мне. Мы были вместе, мы собрались, чтобы принять участие в чем-то, что делало исключительно счастливым лишь одного из нас, но тем самым оно сделало счастливыми нас всех. «Когда я смотрю, как ты ешь, мой желудок наполняется», говорила мне мама. Я поняла, что она имела в виду. Когда я наконец вырвалась из этого воспоминания, то почувствовала себя сытой им.
В другие разы я думала о Линь Дайюй, желая, чтобы она пришла. Она могла бы забрать меня отсюда, и мы парили бы над миром, наши тела были бы тонкими, как бумага, легкими, как последний день зимы. Я хотела бы залезть ей в рот, спать в ее теле долгие годы. Чтобы она вырастила меня внутри себя. В разгар своего забытья, думаю, я хотела бы полюбить ее.
Но Линь Дайюй не пришла.
Иероглиф «радость», 樂, шелковые нити над деревом. Как музыка в лесу, мелодия, скользящая по верхушкам деревьев. «Этот иероглиф выглядит так, как ощущается радость, говорил мне наставник Ван. Как будто ты находишься надо всем вокруг, как будто ты не можешь не воспламениться».