Я открываю глаза и вижу, как Диамант яростно пишет в своей книжке. Он поднимает взгляд.
Вы ученый, Мод. Его голос напряжен от притворной веселости.
Правда? Возможно, когда-то я и была неким подобием ученого, по меньшей мере играла эту роль.
И проницательный!
Я улыбаюсь и делаю вид, что мне приятно это слышать, хотя какая сейчас от этого польза?
Это я вам об этом сказала?
Да. Ты очень хорошо описываешь свой опыт. Он возвращается к записям. Но нам все еще предстоит узнать, что случилось с твоими братьями.
Меня передергивает от боли.
Это вполне может быть ключом к вашей болезни. Как только мы справимся с этим, я гарантирую вы будете здоровы и готовы к выписке.
Он захлопывает книгу, будто ставит точку, будто дело уже сделано.
А что потом? Куда мне идти дальше?
Ну, я не вижу причины, по которой вы не могли бы вернуться к избранной профессии и научным исследованиям.
Вернуться к исследованиям?
Мои глаза обращаются к окну, где закатное солнце нежно целует осенние листья. Какими же яркими красками внезапно вспыхнул мир, как много в нем стало света и надежды. Так значит, не все потеряно. Еще есть надежда на новое и лучшее будущее.
Глава 11
Я ученый? Может ли это быть правдой? Интересно, какими знаниями я владела, какие эксперименты ставила. Наверняка их было много. Воспоминания о них должны храниться где-то в моей голове. Я вытаскиваю карандаш из рукава, достаю тетрадь из-под окна и открываю чистую страницу. Там были растения, микроскоп и
Ничего. Мою голову заполняют шум, бормотание и стоны, колокола и часы, там нет места растениям или латинским названиям, да и вообще ни для чего больше в ней места нет.
Проходит около часа, а я записываю всего два слова: «боярышник» и «вода».
Тик. Так. Часы отсчитывают секунды. Хотелось бы остановить этот маятник, но никто не говорит мне, где он. Они притворяются, что не слышат его, как и колокол. «Какие часы? говорят они мне. Какой колокол?» Все это делается, чтобы окончательно свести меня с ума. Однажды я найду эти часы и навсегда остановлю их.
Постепенно проблеск надежды угасает. Нельзя позволить ему исчезнуть. Нет, я должна беречь его, как последний уголек в камине. Необходимо раздуть это пламя, вернуть его к жизни. Мне просто надо прочесть пару книг, чтобы вспомнить.
Как же не терпится попасть в галерею, но я стараюсь скрыть это от персонала. Малейший проблеск волнения и я обречена пускать слюни на любые книги, какие бы мне ни дал капеллан.
Подбородок играет на пианино. У нее слишком толстые пальцы, поэтому вместо одной ноты она постоянно выдает две сразу. Это не имело бы большого значения, если бы она не ударяла по клавишам с такой силой, словно ненавидит их.
А вот и священник, сидит за столом. Он видит, как я тороплюсь к нему, и съеживается, бедный. Неужели я внушаю такой ужас? Замедляю шаг и пытаюсь улыбнуться. Кажется, это сбивает его с толку. Он колеблется, глаза бегают туда-сюда, берет одну книгу за другой. Наконец он хватается за «Большие надежды», возможно, чтобы отбиваться ею от меня.
Не сегодня, спасибо.
Его лицо сморщивается.
Мне хотелось бы взять что-нибудь по науке, если у вас есть такое, говорю я.
Он разглядывает меня сквозь очки.
По ботанике, если можно. Кажется, это слово ему незнакомо. Растения? Любая наука подойдет. Биология? Химия? Ну должен же он хоть что-нибудь из этого знать. О природе, о мире снаружи. Я указываю на окна.
Он сгладывает и облизывает губы.
Должен призвать вас обратиться к Священному Писанию.
К Писанию?
Науке не под силу объяснить бесконечную сложность творения Господня.
И все же
Он исчезает под столом, где должна быть спрятана еще одна коробка, и вылезает оттуда с огромным томом в кожаном переплете.
Книга Бытия.
Его глаза горят священным огнем или лихорадкой или, возможно, это из-за очков кажется, что они так выпучены.
Книга Бытия объясняет все, что человеку нужно знать о тварях на суше и в море, о деревьях и растениях, о звездах в небе. В его голосе звучит праведное рвение, а на губах играет улыбка надежды, которая сникает и увядает при виде выражения моего лица. Человеку с Он нервно смеется. С душевным недугом, такой леди, как вы, лучше уповать на Господа, а не на людей.
У вас есть хоть какие-нибудь научные труды?
Он откашливается.
Нет.
Тогда я возьму «Большие надежды». Я хватаю книгу со стола. Значит, никакой науки для меня, точно не сегодня, впрочем, я уже сильно сомневаюсь, что вообще когда-нибудь смогу снова читать, потому что слишком занята скрежетом зубовным.
Я сажусь туда же, где и в прошлый раз. По комнате бегает женщина носится из одного конца в другой, только рыжие волосы развеваются за ее спиной. Вперед назад, вперед назад, отскакивает то от одной стены, то от другой, будто мячик. Наверное, это она бегает по лестнице.
Я сижу к ней спиной. Так мне почти не видно ее. Она не более чем назойливое мельтешение в краю глаза. Она хотя бы не смеется. Этого я бы не вынесла. Нужно что-то с этим сделать. Пока она держится от меня подальше, все хорошо. Пока она остается в другом конце галереи.
Стрелки часов движутся. В галерее еще более шумно, чем раньше. Слишком много женщин собралось вместе. Какой же шум стоит из-за всех этих выкриков, квохтанья и смеха. Сколько из них, как и я, ходят к Диаманту в кабинет? У всех уже есть по тетради? А карандаши в рукаве? Кровь стынет в жилах от одной мысли.
«Большие надежды» так и лежат неоткрытой у меня на коленях. Я не слышу собственных мыслей. Пытаюсь сосредоточиться на обложке книги и не слушать беготню рыжеволосой одержимой, и ее сбивчивое дыхание, и пианино, и пение. Много сил уходит на то, чтобы не слушать все повторяющиеся и повторяющиеся звуки.
Пианино не смолкает. Бам-бам-бам громыхает Подбородок по клавишам. Она поворачивает голову, когда принимается петь, шевелит губами, выжидающе поднимает брови. «Дейзи, Дейзи, дай же мне ответ, ответь»
Вот бы она заткнулась, закрыла свой рот эту бездонную дыру с черными зубами и вонью, вонью Мои уши заполняет вода, и я не вижу ничего, кроме его рта.
Нет. Нет. Все не так. Я спутала ее с кем-то другим. У нее желтоватые зубы, а не гнилые, не черные.
Уже какое-то время передо мной стоит девушка и улыбается. Она небольшого роста, с туго зачесанными черными волосами и светло-карими глазами. У нее мягкий овал лица и по-детски гладкая кожа. Ей не больше тринадцати.
Это моя любимая книга. Она указывает на «Большие надежды».
Я прижимаю ее к груди. Вдруг она заметит кровь на странице и все расскажет.
Мне она не нужна. Я уже прочла ее, сообщает она.
Я тоже. Теперь мы с ней словно соревнуемся. И не раз.
Так почему бы тебе не прочесть что-нибудь еще? Она указывает на священника. У него много книг.
Я не хочу. Наверное, она здесь недавно, и никто не сказал ей держаться от меня подальше. Надо было сказать ей. Правда стоило.
Тебе стоит держаться от меня подальше, предупреждаю я.
Девочка садится рядом и складывает руки на коленях.
Почему?
Потому что я опасна.
Ее карие глаза заглядывают в мои.
Мне не страшно.
Ты не знаешь меня.
Мы могли бы дружить. Она оглядывает комнату. Тебе нравится читать, мне тоже. Остальные здесь все сумасшедшие.
Мне не нужен друг. Надо отвернуться, я злюсь на себя за навернувшиеся на глаза слезы. К тому же ты тоже сумасшедшая, а я не хочу дружить с больными.
Она встает и уходит.
Я не отрываю взгляд от «Больших надежд». И еще долго не поднимаю глаза, а когда наконец набираюсь смелости, вижу, что она сидит в другом конце комнаты с книгой и уголки ее рта опущены.
Почему я не могу быть дружелюбной, открытой, нормальной? Это не в моей природе, как говорит Уомак. Зло течет по моим венам, говорит он. Возможно, так и есть.
Звонят к обеду. В столовой я втискиваюсь на краешек скамьи. Нас кормят склизким, жирным супом с ветчиной и горошком. Мясо жилистое, а горох почти весь бежевый и твердый, будто только что из упаковки, только теплый и мокрый.
Все едят. Хрустят, чавкают.
Подбородок тыкает меня в спину.
Ешь давай.
Горох не доварен.
Она фыркает.
Ишь как вы проницательны, мисс высокородие!
Больные смеются с разинутыми ртами, еда летит во все стороны, стекает по подбородкам. В углу стоит странный мужчина с наполненными гневом глазами.
Высокородная. Высокородная, выплевывает он слова.
У женщины рядом со мной нет зубов. Она шлепает челюстями. Шлеп-шлеп. Розовые челюсти. Блестящие пронзительные глаза. Шлеп-шлеп. Чтобы заглушить весь этот шум, я напеваю себе под нос мелодию, которую, кажется, слышала где-то:
Птичка-певунья в золотой клетке
Отталкиваю миску есть все равно не хочется и поднимаюсь. Пол уплывает от меня.
Что с ней стряслось? доносится издалека голос Сливы.
Она как-то странно вела себя за обедом.
Не получается разлепить глаза веки слишком тяжелые. Слива произносит что-то еще, но я слишком устала, чтобы разобрать ее слова, да и к тому же меня где-то ждут, ведь я теперь наемный работник и не могу просто так сидеть без дела.
Этот нелепый эксперимент отбросил Мэри на много лет назад, говорит Уомак.
Да, доктор. В голосе Подбородка звучит удовлетворение. Я почти вижу, как сияют ее глаза, а губы растягиваются в довольной ухмылке.
Неважно. Для меня это все пустяки. Нет, это все абсолютно ничего не значит, ведь я где-то в другом месте, на мне нежно-зеленое платье искусной работы, и я должна вычистить камин и разжечь огонь, протереть книги, стереть пыль с полок и отполировать шкафы.
Пробирки запылились, колбы тоже, а еще мензурки, пипетки, котелки, оловянные кастрюльки, и все это я должна отмыть. Ах да, и еще полка с желтыми банками, занавешенными паутиной. Их тоже надо протереть. Мне становится душно, будто это меня заперли в банке с желтой жидкостью, лишив кислорода и свободы. Эти глаза, полные отчаяния глаза. Я отверну их всех к стене. Да-да. Тогда их можно принять за маринованные овощи или за странные растения из дальних стран, пушистые и с хвостиками.
Перед глазами темнота, из соседней палаты доносятся храп и стоны. Лисица кричит где-то вдалеке, ее зов долетает будто из другого мира. Она охотится, рыскает по полю в поисках добычи. Закрыв глаза, пытаюсь представить себя этой лисицей, которой никто не запретит скитаться, идти куда ей вздумается. Я мечтаю, что бегу, перемахиваю через забор и обретаю свободу.
Примечания
1
Имеется в виду медицинская система XVIII века, сводившаяся к тому, что причины болезней кроются в нарушении магнитного равновесия в организме. Учение венского врача Франца Месмера дало начало теории гипноза, однако позже выродилось в спиритизм, оккультизм и, по сути, лженауку. В Великобритании рубежа XIXXX веков месмеризм и вовсе превратился в увеселительный номер: в мюзик-холлах им развлекали публику наравне с электрическими экспериментами, фокусами и чревовещанием. Например, вызывали добровольца из зала, погружали в состояние гипноза и заставляли потешать зрителей какими-нибудь трюками (здесь и далее прим. переводчика).
2
Сентиментальная баллада A Bird in a Gilded Cage, сочиненная Артуром Дж. Лэмбом и Гарри фон Тизлером, одна из самых популярных британских песен 1900-х годов.
3
Oranges and Lemons детский стишок, широко известный в Британии, первые печатные экземпляры относятся к 1744 году. В нем перечисляются колокола старинных церквей вблизи лондонского Сити, звон каждой напоминает о денежном долге, который в итоге кредитор взыскивает собственным мечом с головы должника.
4
Книга Иова: 14:1-22.
5
Откровение Иоанна Богослова: 14:13.
6
«Зеленые рукава» (англ. Greensleeves) английская народная песня, известная с XVI века.
7
«Лондонский мост» (англ. London Bridge is Falling Down) известный с 1744 года народный детский стишок.
8
От англ. price награда, цена.
9
Видимо, обитатели Эштон-хауса прочли имя героини как «мистер Ловелл», хотя на самом деле подразумевалось «Мод Ловелл».
10
Книга пророка Захарии: 14:12.