Даня, ты понимаешь, извини, что так получилось, после того как мы справились с гробом, начал сбивчиво объяснять Сева. Дядя умер, ну что тут поделаешь. Сердечный приступ.
Да ты что, я понимаю. Мне, наверное, неудобно у вас оставаться теперь, так я завтра уеду.
Нет-нет, ты что. Оставаясь, отдыхай, мы же договаривались, я тебя приглашал. Нет, не обижай.
Ну а как же тогда?
Нет, ты останешься. То же мне придумал Только вот, Даня, поможешь с похоронами?
Конечно. Какие могут быть разговоры? Сделаю всё, что скажешь.
Благодарю. Пойдём я тебе твою комнату покажу.
Среди ночи меня подняли с постели. Я, когда Сева меня привёл в маленькую комнату, где пахло сыростью, а форточка, не говоря уже о самих окнах, отродясь не открывалась, отказавшись от ужина, разделся и сразу лёг. Усталость давала о себе знать, пригибая голову к подушке. Есть мне с дороги никогда не хотелось, а вот спать да это я любил. Процесс восстановления сил был прерван на середине: меня кто-то тормошил за плечо, крепко впившись в него пальцами. Продрав глаза, вижу, что надо мной склонился Сева. Свет он не зажигал, но и луны,заглядывающий через ажурную белую занавеску, мне оказалось достаточно, чтобы его признать. Ну да, лицо его казалось не совсем реальным в глазницах собралась тьма, рот провалился, а кожа слабо светилась, но это был мой друг, никаких сомнений. Едва я продрал глаза, как он мне заявил:
Пошли.
Куда, Сева, куда пошли?
Могилу рыть.
Подожди я пытался спросонья сосредоточиться, сообразить, что он от меня хочет. Какую могилу?
Ты обещал.
Я, я обещал?
Да. Помочь с похоронами.
А, ну да А почему сейчас-то, ночью почему?
Так надо Ну ты идёшь?
«Тьфу. Да ну на. Что происходит-то? Ну уж если обещал, то конечно, ерунда какая», думаю я и встаю. Быстро одеваюсь и следую за Севой, который ведёт меня в гостиную, подводит к столу, на котором гроб стоит, но уже открытый. В горбу лежит худой, жилистый мужчина в костюме, с жёлтым лицом и длинным носом, впалыми щеками и коротко и как-то неаккуратно, клочками, остриженными чёрными, блестящими, прилизанными волосами. Каким бы истощённым мертвец не выглядел, а нести его гроб из машины до дома было одним мучением. Кости у него из чугуна отлиты, что ли? Из скрещенных на груди покойника руках торчит свечка, красным пёрышком пламени скупо освещающая помещение. Около стола, на табуретке, сидела мать Севы. Пока мой друг готовил гроб к переноске, хлопотал, Марина Николаевна не проронила ни слова, ни кинула ни одного взгляда на меня или куда-то ещё как сидела с опущенной головой, так и продолжала сидеть доже тогда, когда мы, кряхтя от натуги, стали гроб выносить из дома. Сева шёл впереди, я за ним, а между нами, у нас на плечах покоился гроб, я водрузил его себя на левое плечо и правый угол изголовья придерживал левой рукой, Сева, соответственно, подпирал правый угол гроба в ногах покойника, а левый придерживал.
Спустились с крыльца, и Сева, почему-то, прямо к калитке не пошёл, а завернул налево и направил наш тандем за угол дома. Я, конечно, удивился, но не о чём расспрашивать его не стал, берёг силы. Мы прошли насквозь задний двор, через ещё одну калитку вышли к огороду, миновали и его, подошли к заросшему бурьяном небольшому пустырю. Около двух высоченных красавцев тополей, мирно шуршащих серебряной листвой, Сева остановился.
Стоп, скомандовал Сева. Мы опустили гроб на землю. Фу-у, наконец.
Что, здесь? Мало сказать, что я был удивлён, я просто ничего, вообще ничего не понимал.
Да.
Но это странно.
Что странно?
Да всё! Почему, например, не на кладбище? На кладбище это же так ну везде так люди делают. Подобрать слова точно описывающие ситуацию мне было трудно, и трудно понятно почему.
В этих местах так принято. Давай копать. До рассвета успеть надо.
Ну и объяснение, ничего себе! Как это «в этих местах так принято»? В каких это «местах»? Не, да ну их на хрен всех вместе с их долбанными правилами.
Рассвета!? чуть ли не крикнул я.
Разозлила меня эта ситуация, но копать я всё же начал. За полтора часа мы на пару с другом отрыли в податливой жирной земле могилку, неглубокую, метра на полтора. Сева сказал, что этого вполне хватит. Хватит так хватит. Опустили гроб (тоже помучились) и закопали. Натрудившись до седьмого пота, я на дрожащих ногах отправился обратно в дом, спать, а Сева около могилы задержался уж не знаю для чего, да мне и безразлично было.
Утром, после того как Марина Николаевна накормила меня сытным деревенским завтраком жирные блины на закваске, сметана, в которой ложка стоит, яичница с салом, творог с мёдом, овощной салат с пахучим подслнечным маслом, Сева попросил меня съездить в местный райцентр за продуктами на поминки. А пока я буду ездить, они дом приберут и людей позовут.
На обратной дороге из города, около парома, когда я остановился и ждал переправы, я опять встретил старушку, ту самую, которая меня мертвецом облагодетельствовала. А я-то и забыл про неё у Мышевых спросить совсем из головы вылетело, кто она такая; кто она им приходится. Старушка подошла к машине и, поздоровавшись, обратилась ко мне:
Спаси тебя Христос. Не откажи мне, слабой немощной женщине, помоги ещё раз.
Опять? Ну что у вас там опять приключилось?
Пойдём, милок, сам увидишь.
От неприятного предчувствия у меня сердце захолонуло, сжало в паху. Отвела меня бабка за тот же пригорок, что и в прошлый раз, а там, в тенёчке, прямо в пыли лежит тело, завёрнутое в саван. Приехали. Я присмотрелся и мне стало совсем худо: всё тело замотано в белые тряпки, а лицо открыто, и это лицо точь-в-точь как у того, которого мы ночью под тополями закопали.
Вот видишь, несчастье-то какое приключилось, стала объяснять бабка.
С кем? угрюмо спросил я.
Вижу, что узнал ты покойника, но только это не он.
Как это? Что вообще за чушь она городит?
Это его брат. Близнец. Такая у них, значит, судьба помереть в один день. Один утром, другой поздно вечером. С теми, кто одинаков с лица, такое часто случается. Отвези ты его, бога ради, к брату.
А почему без гроба?
Так денег на гроб нет, касатик.
Я покивал головой, а сам отошёл в сторону, чтобы позвонить Севе, но телефон опять не работал, пропадал в зоне отсутствия сети. Вернувшись, я посмотрел на бабку: старушка блаженно улыбалась и показывала глазами на покойника, мол, давай начинай, чего медлишь?
Знаете что, бабушка, а не поискать ли вам кого другого, а? Не хотелось мне совсем с этим связываться и так второй день отпуска шёл насмарку, пускай сами Мышевы со своими мёртвыми родственниками разбираются.
Зачем другого, милок? Ты же к ним едешь. А покойнику жарко, нельзя ему на солнце долго лежать, дух пойдёт. Возьми, век благодарить тебя будем, сделай милость.
Жалостливо просила бабуся, и, как ни прискорбно было это признать, она была права. Кто везёт, на том и едут. Она здесь до завтрашних петухов проторчать может, и никто не поможет, не согласиться к себе в машину покойника сажать кому охота? а у меня багажник открытый.
Ладно. Возьму, я согласился. Не хотел, а пришлось.
Без гроба ворочать, как деревянного, окоченевшего покойника оказалось сподручнее, с его погрузкой, на этот раз, я управился самостоятельно. Не успел я тело брезентом прикрыть, как бабка мне под нос кирзовые сапоги суёт и кулёк с конфетами:
Возьми, сестре их отдашь. Понял?
Понял, что ничего не понял.
А?
Давайте, говорю.
Конфеты-то возьми. Вот. Это «последка», её на поминках надо кушать. Передать не забудь, а сам не ешь.
Да хорошо, хорошо. Не собираюсь я вашу последку есть.
У-у, надоела мне эта бабка, надоела. Как только пришёл паром, я по газам, окутал бабулю облаком пыли и вперёд. Встречала семья Мышевых меня по традиции около калитки, встречала хмуро. Стоило мне развернуться, Сева подорвался к кузову, стал расстёгивать, а мать его, такая же измождённая, худая, как покойник, стояла молча, смотрела исподлобья, потом подошла, взяла сапоги и конфеты и ушла в дом. С покойником мы корячились без её присмотра. Поминок Мышевы в этот день справлять не стали, не знаю почему. Может, совместить хотели, хотя или да чёрт их знает.
Ночью, около двух, Сева меня разбудил опять. Повторилась та же история: Сева предложил мне снова идти закапывать покойника, хоронить второго его дядю.
Да что у вас тут происходит? одеваясь, возмущался я.
Похороны, сказал Сева, сказал так, что выходило будто я непроходимый тупица. И немного подумав добавил: Извини, друг, вот такое горе у нас, и вздохнул.
Да ну я только рукой махнул.
Второго мертвеца мы прикопали рядом с первым. Хоронить его мне было намного легче, привык, наверное. Скажу только, что засыпать покойника закутанного в саван морально труднее, чем гроб, того и гляди, глаза откроет, выпрыгнет из могилы или ещё какой фортель выкинет. Прям наваждение. Землю кидаю, а сам стараюсь не смотреть туда, работаю лопатой, как землеройная машина.
Закончив, я уже хотел идти обратно, досыпать, когда меня Сева остановил:
Погоди Надо в село на том берегу съездить, в Богоявленское, батюшку пригласить. Сможешь?
«Опять он меня усылает. Это я удачно заехал отдохнуть. Выдумал про батюшку какого-то. Зачем?»
Он что, священник?
В некотором роде, ответил непонятное Сева.
В смысле?
Он батюшка, но без церкви. Понял, нет?
Нет. Я тут вообще ничего не понимаю у вас.
Ну неважно, проговорил раздражённо Сева. Ну, съездишь, нет? Очень, друг, надо. Прошу тебя, как человек прошу! сказал и заколотило его, вот-вот в падучей забьётся. И так это быстро случилось, без перехода, вот он спокойный, а вот он уже жилы внутренней натугой истерики рвёт.
«Ну вот это вот совсем не к чему. Чего голосить-то? Да с таким надрывом ещё». Смотреть на Севу стало страшно, как он над могилой трясся. Я согласился съездить, передать батюшки приглашение (только не знаю, на что я его приглашал). А как же иначе? Меня же друг просил, да ещё как просил-то нервно и убедительно убедительно до мурашек ужаса, побежавших по спине от копчика до затылка.
Батюшка жил в большой двухэтажной избе на краю села, звали его Григорий Васильевич. Открыл мне дверь сам. Низенький мужчина средних лет, волосы серые, сваленные, еле плешь прикрывающие, с редкой бородкой, свисающей нечёсаной мочалкой на грудь, с толстой богатырской шеей борца тяжеловеса, грудью бочкой, кривыми ногами, длинными руками, с редкими да гнилыми зубами и глазами филина. То ещё восьмое чудо света.
Здравствуйте, Григорий Васильевич.
Бог в помощь, крякнул батюшка. Зачем пришёл? вопрос его прозвучал грубовато.
Меня к вам послали Мышевы, из Верхней Залихани, у них
Знаю, перебил меня противный батюшка. Передай им, что буду, сказал и захлопнул перед моим носом дверь. Гостеприимно, ничего не скажешь.
Подъезжаю к переправе, а мне прямо под колёса кидается бабка та самая. Едва успел затормозить. Открыв окно, я, чуть не обматерив её, заорал:
Что же ты, бабушка, творишь!? Смерти ищешь?! Посадить меня хочешь?!
Она в слёзы и ко мне, встала около двери и давай кланяться мне.
Помоги ты мне еще раз, ради Христа, добрый человек. Помоги в последний раз, перевези на ту сторону моего третьего сыночка.
«Сыночка? Ах вот кто она такая. Мать Перевезти третьего?»
Внутренне ужасаясь, я иду за бабкой (получается, что бабушкой Севы). На обочине дороги, прямо в пыли лежит третий покойник и даже без савана. Одет он в старый коричневый костюм, какого-то чудного, старинного фасона. Но главное лицо лицо у него то же самое, что и у тех остальных. Три трупа три близнеца.
Фу, нет, увольте меня от этих дел. Я вам Харон, что ли?
Бабка заплакала громче, запричитала, слезы по её щекам покатились размером с ягоды чёрной смородины. Жалостливо она плакала, выла в голос. Бухнулась передо мной на колени и поползла, протягивая свои обвитые венами, скрюченные артритом руки к моим ботинкам.
В общем, неудобно было оказываться, я согласился, хотя и ругал себя, мысленно, на чём свет стоит. К покойнику в нагрузку я получил ворох какой-то скверно пахнущей тухлым лесом ветоши и сумку с яблоками мелкие, побитые, явно падалка.
Ну подъехал я к дому друга. Мышевы меня ждут. Показал я Севе покойника, объяснил ему всё и про бабку, и про батюшку, а он посмотрел на меня этак неприязненно и нагло так спрашивает:
Ты что, один приехал?
Конечно. Ты что, меня не слушаешь? Я же твою бабушку встретил и вот, я показал на его мёртвого дядю.
Она мне не бабушка!!! крикнул гаубичным выстрелом Сева.
Да ты что орёшь-то? возмутился я.
Мать Севы, увидев, что я привёз вместе с покойником, то что мне бабка в нагрузку всучила ветошь, полугнилые яблочки, сказала, как кипятком обожгла:
Ты что же это привёз? Мы тебя кормим, крышу на головой дали, а ты? Где нормальные гостинцы, где? Где как у людей принято, где? Много ты себе позволять стал, парень!
Вы с ума сошли? Какая крыша? я, конечно же, растерялся от такого несправедливого обвинения. Ну что это, в самом деле? Я им в похоронщики не нанимался. Горб себе каждую ночь ломаю, машину свою в катафалк, можно сказать, переделал, а меня куском хлеба попрекают. Да идите вы! Знаете что, если я вам не угодил, то я сейчас же уезжаю. И не надо на меня орать, за постой и еду я вам заплачу, не сомневайтесь. Само собой, я обиделся.
Сева, поняв, смекнув, что палку они с мамой перегнули, сказал:
Погоди.
Ну что?
Видно, что ему неудобно, но пересилив себя, Сева продолжил:
Погоди, не уезжай. И матери сказал: Мама, ты не горячись, иди в дом, я сейчас. Марина Николаевна, закусив губу, забрав ветошь и яблоки, ушла, но я слышал, как она себе под нос бормотала: «Я ему покажу, ишь какой быстрый. Что привёз-то? Гниль одну». Слушай, Сева снова обратился ко мне, извини мать. Видишь, она не в себе. Да и я тоже Не серчай, друг, оставайся. Переночуй хотя бы эту ночь, ну куда ты сейчас поедешь, уже девятый час. А завтра решай, никто тебя не гонит, одолжение сделаешь, если останешься.
Хотел я отказать, да не смог. Досадно. Как же я так мямля. И вот теперь, ночью, (я даже не ложился спать, а если бы лёг, то всё равно бы не заснул меня трясло всего и мысли в голову лезли разные), я под подмышки нёс покойника, закостеневшего, прямого, как палено, неприятное ощущение, когда касаешься мёртвой плоти пускай и через ткань. И голова мёртвого дяди мне макушкой в низ живота упиралась, мокро холодила. И тут меня прорвало, сам от себя не ожидал. Третью ночь не сплю, и днём с мёртвыми тоже вожусь. Выбесила меня, наконец, простота семейки Мышевых. Стоило мне ощутить своим телом покойника, я взбунтовался не стал помогать Севе, а обратно на стол его родственника (или кто он там ему, не знаю) положил.
Ты что? удивился Сева.
Нет. Не пойду. Хватит с меня.
А Сева посмотрел на меня внимательно и выдал странное, но мне уже знакомое:
Как тебе не стыдно, ведь мы для тебя столько сделали.
Вы? Для меня?.. Опупел? Уж если говорить о том, кто для кого что сделал, то это я Севу два раза на работу пристраивал, а не наоборот, да и сейчас
Немного разрядвишись, выпустив пар, я пошёл к себе, начал собираться в дорогу. За мной следом в комнату зашёл Сева.
Ты куда? спросил он.
В Москву.
Погоди.
Нет. Годил уже.
Ты же мне обещал с похоронами помочь.
Нет.
Стой! Сева встал в дверях, перегородив мне путь.
Отойди, с угрозой сказал я, и он, посмотрев на меня, поняв, что я не шучу, отошёл в сторону.
Я шёл по дому, а он бежал за мной и униженно (и я уверен, что лицемерно) уговаривал не уговорил. Я вышел из дома и к машине. Открыл калитку в спину мне несутся упрёки, угрозы, просьбы, сделал шаг и тут свет померк мне на голову накинули мешок, повалили с ног и потащили
Страшно болела челюсть и тело было как не родное. С трудом открыв глаза я обнаружил себя сидящим за столом, связанным, крепко примотанным к стулу. Перед глазами плыло, двоилось. Приморгавшись, я стал различать отдельные предметы. Верхний свет в доме не горел, хотя, судя по всему, на дворе забавлялась своей властью ночь, гостиная освещалась свечами. За столом сидели, помимо меня, Мышевы: мать напротив меня, её сын по правую руку от меня; во главе стола двое батюшка в золотой рясе, а рядом с ним бабушка Севы, которая не бабушка. В огне свечей все их лица казались словно сшитые из пергамента, не живые и не мёртвые, а потусторонние, такие, будто в чьи-то старые портреты силы тьмы вдохнули подобие жизни.