Мою жизнь описать следует
А что описывать-то? Нечего. Нечего или не стоит. Ведь он сам почти ничего не помнит из этой жизни. Совсем, например, забыл детство: так, мерещится порой день какой-нибудь летний, какой-нибудь случай, какой-нибудь сверстник Кошку чью-то опалил однажды секли. Плеточку со свистулькой подарили и несказанно обрадовали. Пьяный отец подозвал как-то ласково, с грустью в голосе:
Поди ко мне, Тиша, поди, родной!
И неожиданно сгреб за волосы
Если б жив был теперь шибай Илья Миронов, Тихон Ильич кормил бы старика из милости и не знал бы, едва замечал его. Ведь было же так с матерью, спроси его теперь: помнишь мать? и он ответит: помню какую-то гнутую старуху навоз сушила, печку топила, тайком пила, ворчала И больше ничего. Чуть не десять лет служил он у Маторина, но и эти десять лет слились в один-два дня: апрельский дождик накрапывает и пятнит железные листы, которые, грохоча и звеня, кидают на телегу возле соседней лавки серый морозный полдень, голуби шумной стаей падают на снег возле лавки другого соседа, торгующего мукой, крупой, халуем, гуртуют, воркуют, трепещут крыльями, а они с братом бычьим хвостом подхлестывают жужжащий у порога кубарь Маторин был тогда молод, крепок, сизо-красен, с чисто выбритым подбородком, с рыжими бачками, срезанными до половины. Теперь он обеднел, шмыгает старческой походкой в своей выгоревшей на солнце чуйке и глубоком картузе от лавки к лавке, от знакомого к знакомому, играет в шашки, сидит в трактире Даева, пьет понемножку, хмелеет и приговаривает:
Мы люди маленькие: выпили, закусили, расплатились и домой!
А встречая Тихона Ильича, не узнает его, жалко улыбается:
Никак ты, Тиша?
А сам Тихон Ильич не узнал при первой встрече, нынешней осенью, брата родного: «Да неужели это Кузьма, с которым столько лет скитались по полям, деревням и проселкам?»
Постарел ты, брат!
Есть малость.
А раненько!
На то я и русский. У нас это живо!
Закуривая третью папиросу, Тихон Ильич упорно и вопросительно глядел в окошко:
Да неужели так и в других странах?
Нет, не может того быть. Бывали знакомые за границей например, купец Рукавишников, рассказывали Да и без Рукавишникова можно сообразить. Взять хоть русских немцев или жидов: все ведут себя дельно, аккуратно, все друг друга знают, все приятели и не только по пьяному делу, все помогают друг другу; если разъезжаются переписываются, портреты отцов, матерей, знакомых из семьи в семью передают; детей учат, любят, гуляют с ними, разговаривают, как с равными, вот вспомнить-то ребенку и будет что. А у нас все враги друг другу, завистники, сплетники, друг у друга раз в год бывают, мечутся как угорелые, когда нечаянно заедет кто, кидаются комнаты прибирать Да что! Ложки варенья жалеют гостю! Без упрашиваний гость лишнего стакана не выпьет
Мимо окон прошла чья-то тройка. Тихон Ильич внимательно оглядел ее. Лошади поджарые, но, видно, резвые. Тарантас в исправности. За кем бы это? Поблизости ни у кого нет такой тройки. Поблизости помещики такая голь, что без хлеба по три дня сидят, последние ризы с икон продали, разбитого стекла вставить, крышу поправить не на что; окна подушками затыкают, а по полу, как дождь, лотки и ведра расставляют сквозь потолки как сквозь решета льет Потом прошел Дениска-сапожник. Куда это? И с чем? Никак с чемоданом? Ох и дурак же, прости ты, Господи, мое согрешение!
Тихон Ильич сунул ноги в калоши и вышел на крыльцо. Выйдя и глубоко дохнув свежим воздухом предзимних синеватых сумерек, опять остановился, сел на лавочку Да, вот тоже семейка Серый с сынком! Мысленно Тихон Ильич сделал ту дорогу, которую одолел Дениска по грязи, с чемоданом в руке. Увидал Дурновку, свою усадьбу, овраг, избы, сумерки, огонек у брата, огоньки по дворам Кузьма сидит небось и читает. Молодая стоит в темной и холодной прихожей, возле чуть теплой печки, греет руки, спину, ждет, когда скажут: «ужинать!» и, поджав постаревшие, подсохшие губы, думает О чем? О Родьке? Брехня все это, будто она его отравила, брехня! А если отравила Господи Боже! Если отравила, что должна она чувствовать? Какой могильный камень лежит на ее скрытной душе!
Мысленно он взглянул с крыльца своего дурновского дома на Дурновку, на черные избы по косогору за оврагом, на риги и лозинки на задворках За полями влево, на горизонте, железнодорожная будка. В сумерки мимо нее проходит поезд бежит цепь огненных глаз. А потом загораются глаза по избам. Темнеет, становится уютней и неприятное чувство шевельнется каждый раз, когда взглянешь на избы Молодой и Серого, что стоят почти среди Дурновки, через три двора друг от друга: ни в той ни в другой нет огня. Детишки Серого, как кроты, слепнут, шалеют от радости и удивления, когда удастся в какой-нибудь счастливый вечер осветить избу
Нет, грешно! твердо сказал Тихон Ильич и поднялся с места. Нет, безбожно! Надо хоть маленько помочь делу, сказал он, направляясь к станции.
Морозило, душистее тянуло от вокзала запахом самовара. Чище блестели там огни, звучно громыхали бубенчики на тройке. Хоть куда троечка! Зато лошаденки мужиков-извозчиков, их крохотные тележки на полурассыпавшихся, косых колесах, облепленных грязью, смотреть жалко! Визжала и глухо хлопала за палисадником вокзальная дверь. Обогнув его, Тихон Ильич поднялся на высокое каменное крыльцо, на котором шумел двухведерный медный самовар, краснея, как огненными зубами, своей решеткой, и столкнулся как раз с кем и нужно было с Дениской.
Дениска, в раздумье опустив голову, стоял на крыльце и держал в правой руке дешевый серый чемоданишко, щедро усеянный жестяными шляпками и перевязанный веревкой. Был Дениска в поддевке, старой и, видимо, очень тяжелой, с обвисшими плечами и очень низкой талией, в новом картузе и разбитых сапогах. Ростом он не вышел, ноги его, сравнительно с туловищем, были очень коротки. Теперь, при низкой талии и сбитых сапогах, ноги казались еще короче.
Денис? окликнул Тихон Ильич. Ты зачем здесь, архаровец?
Никогда и ничему не удивлявшийся Дениска спокойно поднял на него свои темные и томные, с грустной усмешкой, с большими ресницами глаза и стащил с волос картуз. Волосы у него были мышиного цвета и не в меру густы, лицо землистое и как будто промасленное, но глаза красивые.
Здравствуйте, Тихон Ильич, ответил он певучим городским тенорком и, как всегда, как будто застенчиво. Еду в эту самую в Тулу.
Это зачем же, позвольте спросить?
Може, место какая выйдет
Тихон Ильич оглядел его. В руке чемодан, из кармана поддевки торчат какие-то зеленые и красные книжечки, свернутые в трубку. Поддевка
А щеголь-то ты не тульский!
Дениска тоже оглядел себя.
Поддевка-то? скромно спросил он. Что ж, вот наживу в Туле денег, вендерку себе куплю, сказал он, называя венгерку вендеркой. Я летом как было справился! Газетами торговал.
Тихон Ильич кивнул на чемодан:
А это что ж за штука такая?
Дениска опустил ресницы:
Чумадан себе купил.
Да уж в венгерке без чемодана никак нельзя! насмешливо сказал Тихон Ильич. А в кармане что?
Так, кляповинка разная
Покажь-ка.
Дениска поставил чемодан на крыльцо и вытащил из кармана книжечки. Тихон Ильич взял и внимательно переглядел их. Песенник «Маруся», «Жена-развратница», «Невинная девушка в цепях насилия», «Поздравительные стихотворения родителям, воспитателям и благодетелям», «Роль»
Тут Тихон Ильич запнулся, но Дениска, следивший за ним, бойко и скромно подсказал:
Роль проталерията в России.
Тихон Ильич качнул головой:
Новости! Жрать нечего, а чемоданы да книжки покупаешь. Да еще какие! Верно, недаром тебя смутьяном-то зовут. Ты, говорят, все царя ругаешь? Смотри, брат!
Да авось не имение купил, ответил Дениска с грустной усмешкой. А царя я не трогал. На меня брешут, как на мертвого. А я и в мыслях того не держал. Ай я лунатик какой?
Завизжал блок на двери, показался станционный сторож седой отставной солдат с свистящей и хрипящей одышкой и буфетчик, толстый, с заплывшими глазками, с сальными волосами.
Посторонитесь-ка, господа купцы, позвольте самоварчик взять
Дениска посторонился и опять взялся за ручку чемодана.
Спер, верно, где-нибудь? спросил Тихон Ильич, кивая на чемодан и думая о деле, по которому пошел на станцию.
Дениска промолчал, нагнув голову.
И пустой ведь?
Дениска рассмеялся.
Пустой
С места-то прогнали?
Я сам ушел.
Тихон Ильич вздохнул.
Живой отец! сказал он. Тот тоже всегда так-то: наладят его в шею, а он «я сам ушел».
Глаза лопни, не брешу.
Ну хорошо, хорошо Дома-то был?
Был две недели.
Отец-то опять без дела?
Таперь без дела.
Таперь! передразнил Тихон Ильич. Деревня стоеросовая! А еще революцанер. Лезешь в волки, а хвост собачий.
«Авось и ты-то из тех же квасов», с усмешечкой подумал Дениска, не поднимая головы.
Значит, сидит себе Серый да покуривает?
Пустой малый! убежденно сказал Дениска.
Тихон Ильич постучал ему в голову костяшками.
Хоть бы дурь-то свою не выказывал! Кто ж так-то про отца говорит?
Стар кобель, да не батькой звать, ответил Дениска спокойно. Отец так корми. А он дюже меня кормил?
Но Тихон Ильич не дослушал. Он выбирал удобную минуту, чтобы начать деловой разговор. И, не слушая, перебил:
А на билет-то до Тулы есть?
А на кой он мне, билет-то? ответил Дениска. Приду в вагон прямо, Господи благослови, под лавку.
А книжечки-то где расчитывать? Под лавкой-то не расчитаешься.
Дениска подумал.
Вона! сказал он. Не все ж под лавкой. Залезу в нужник читай хошь до свету.
Тихон Ильич сдвинул брови.
Ну вот что, начал он. Вот что: всю эту музыку пора тебе бросать. Не маленький, дурак. Вали-ка назад, на Дурновку, пора к делу прибиваться. А то ведь на вас смотреть тошно. У меня вон надворные советники лучше живут, сказал он, разумея дворовых собак. Помогу, уж так и быть на первое время. Ну, на товаришко там, на струмент И будешь и сам кормиться, и отцу хоть немного подавать
«К чему это он гнет?» подумал Дениска.
А Тихон Ильич решился и докончил:
Да и жениться пора.
«Та-ак!» подумал Дениска и не спеша стал завертывать цигарку.
Что ж, спокойно и чуть-чуть печально отозвался он, не поднимая ресниц. Я каляниться не стану. Жениться можно. По приституткам-то хуже ходить.
Ну вот то-то и оно-то, подхватил Тихон Ильич. Только, брат, имей в виду жениться с умом надо. Их, детей-то, с капиталом хорошо водить.
Дениска захохотал.
Чего гогочешь-то?
Да как же! Водить! Вроде кур али свиней.
Не меньше кур и свиней есть просят.
А на ком? с печальной усмешкой спросил Дениска.
Да на ком? Да на ком хочешь.
Это на Молодой, что ли?
Тихон Ильич густо покраснел.
Дурак! А Молодая чем плоха! Баба смирная, работящая
Дениска помолчал, ковыряя ногтем жестяную шляпку на чемодане. Потом прикинулся дураком.
Их, молодых-то, много, сказал он протяжно. Не знаю, про какую вы балакаете Про энту, что ль, с какой вы жили?
Но Тихон Ильич уже оправился.
Жил я ай нет это не твоего, свинья, ума дело, ответил он, и так быстро и внушительно, что Дениска покорно пробормотал:
Да мне одна честь Я ведь это так к слову
Ну, значит, и не бреши попусту. Людьми сделаю. Понял? Приданого дам Понял?
Дениска задумался.
Вот съезжу в Тулу начал он.
Нашел петух земчужное зерно! На кой ляд тебе Тула-то?
Дюже дома оголодал
Тихон Ильич распахнул чуйку, сунул руку в карман поддевки решил было дать Дениске двугривенный. Но спохватился глупо деньги швырять, да еще и зазнается этот толкач, подкупают, мол, и сделал вид, что ищет что-то.
Эх, папиросы забыл! Дай-ка свернуть.
Дениска подал ему кисет. Над крыльцом уже зажгли фонарь, и при его тусклом свете Тихон Ильич вслух прочел крупно вышитое белыми нитками на кисете:
«Каво люблю таму дарю люблю сердечна дарю кисет на вечно».
Ловко! сказал он, прочитав.
Дениска застенчиво потупился.
Значит, уж есть краля-то?
Мало ли их, сук, шатается! ответил Дениска беспечно. А жениться я не отказываюсь. Ворочусь к мясоеду и Господи благослови
Из-за палисадника загремела и с грохотом подкатила к крыльцу телега, вся закиданная грязью, с мужиком на грядке и ульяновским дьяконом Говоровым посредине, в соломе.
Ушел? тревожно крикнул дьякон, выкидывая из соломы ногу в новой калоше.
Каждый волос его красно-рыжей лохматой головы буйно вился, шапка съехала на затылок, лицо разорделось от ветра и волнения.
Поезд-то? спросил Тихон Ильич. Нет-с, еще и не выходил-с.
Ага! Ну, слава Богу! радостно воскликнул дьякон и все-таки, выскочив из телеги, стремглав кинулся к дверям.
Ну, стало быть, так, сказал Тихон Ильич. Стало быть до мясоеда.
В вокзале пахло мокрыми полушубками, самоваром, махоркой, керосином. Накурено было так, что точило горло, еле светили лампы в дыму, в полумраке, сырости и холоде. Визжали и хлопали двери, толпились и галдели мужики с кнутами в руках извозчики из Ульяновки, дожидавшиеся седока иногда по целой неделе. Среди них, подняв брови, ходил еврей-хлеботорговец, в котелке, в пальто с капюшоном. Возле кассы мужики тащили на весы чьи-то господские чемоданы и корзины, обшитые клеенкой, на мужиков кричал телеграфист, исполнявший должность помощника начальника станции, молодой коротконогий малый с большой головой, с кудрявым желтым коком, по-казацки взбитым из-под картуза на левом виске, и крупной дрожью дрожал сидевший на грязном полу пойнтер, пятнистый, как лягушка, с печальными глазами.
Протолкавшись среди мужиков, Тихон Ильич подошел к буфетной стойке, поболтал с буфетчиком. Потом пошел назад домой. На крыльце все еще стоял Дениска.
Что я вас хотел попросить, Тихон Ильич, сказал он еще застенчивее, чем всегда.
Что еще такое? сердито спросил Тихон Ильич. Денег? Не дам.
Нет, каких денег! Письмо мое прочитать.
Письмо? К кому?
К вам. Хотел давеча отдать, да не насмелился.
Да об чем?
Так житье свое описал
Тихон Ильич взял из рук Дениски клочок бумажки, сунул его в карман и зашагал домой по упругой, застывшей грязи.
Теперь он настроен был мужественно. Хотелось работы, и он с удовольствием подумал, что опять надо корм скотине задавать. Вот жалко погорячился, Жмыха прогнал, придется теперь самому ночь не спать. На Оську надежда плохая. Небось спит уже. А не то сидит с кухаркой и ругает хозяина И, пройдя мимо освещенных окон избы, Тихон Ильич прокрался в сени и прильнул ухом к двери. За дверью послышался смех, потом голос Оськи:
А то вот еще история была. Жил на селе мужик бедный-пребедный, беднее во всем селе не было. И выехал раз, братцы мои, этот самый мужик пахать. И увяжись за ним кобель рябый. Мужик пашет, а кобель сычует по полю и все чтой-то роет. Рыл-рыл да как заво-оет! Что за притча такая? Кинулся мужик к нему, глядь в яму, а там чугун
Чугу-ун? спросила кухарка.
Да ты слушай. Чугун-то чугун, да в чугуне-то золото! Видимо-невидимо Ну и забогател мужик
«Ах, пустоболты!» подумал Тихон Ильич и жадно стал слушать, что дальше будет с мужиком.
Забогател мужик, расстроился, как купец какой
Не хуже нашего Тугоногого, вставила кухарка.
Тихон Ильич усмехнулся: он знал, что его уже давно зовут Тугоногим Нет человека без прозвища!
А Оська продолжал:
Еще побогаче Да А кобель-то возьми да околей. Как тут быть? Мочи нет жалко кобеля, надо его честь честью хоронить
Раздался взрыв хохота. Захохотал и сам рассказчик, и еще кто-то со старческим кашлем.
Никак Жмых? встрепенулся Тихон Ильич. Ну, слава богу. Ведь говорил дураку: верне-ешься!
Пошел мужик к попу, продолжал Оська, пошел к попу: так и так, батюшка, кобель околел, надо хоронить
Кухарка опять не выдержала и радостно крикнула:
У, пропасти на тебя нету!
Да дай досказать-то! крикнул и Оська и опять перешел на повествовательный тон, изображая то попа, то мужика.
Так и так, батюшка, надо кобеля хоронить. Как затопает поп ногами: «Как хоронить? Кобеля на кладбище хоронить? Да я тебя в остроге сгною, да я тебя в кандалы забью!» «Батюшка, да ведь это не простой кобель: он, как околевал, вам пятьсот целковых отказал!» Как ускочит поп с места: «Дурак! Да разве я тебя за то браню, что хоронить? За то браню где хоронить? Его в церковной ограде надо хоронить!»