Нельзя сказать, что эти двое имели в руках редкое ремесло или обладали иными способностями: они, честно говоря, пребывали скорее в поиске своей стези. Но для столь первобытной страны, как Русская терра инкогнита, любой иностранец был на вес золота. И каждому были рады.
Перед самым отъездом друзья встретились в пивной, где собирались каждую пятницу, чтоб обговорить все детали предстоящего путешествия, а заодно попрощаться с любимым заведением.
Поздравь меня, Юрген, сказал Дитрих, едва поздоровавшись. Вчера Хильда родила мне сына.
Какого по счету? спросил Юрген.
Откуда я могу знать? Я же умею считать только до десяти! ответил Дитрих, раздражённый забывчивостью друга. Десятый был уже давно. После его рождения я бросил подсчеты.
А как назвал? поинтересовался Юрген, отпивая пиво из высокой кружки.
Гансом, ответил гордый отец.
Но у тебя уже был Ганс! удивился Юрген.
Он давно вырос, я его лет пять не видал. Живёт сам по себе. Зачем же хорошему имени пропадать?
Да, ты прав, согласился Юрген. Но ты, надеюсь, не собираешься откладывать наш отъезд из-за крестин?
Ни в коем случае! Хильда сама разберётся. А если что, брат поможет. У её братца деньги водятся, уверенно проговорил Дитрих, а затем добавил, зима скоро наступит, нам надо торопиться.
Но почему ты хочешь попасть в Москву именно зимой? спросил Юрген настороженно. Я слышал, там стоят такие морозы, что все вынуждены пить только спиртное. Воду невозможно налить в стакан, она тут же замерзает.
Зимой почти все местные жители впадают в спячку, а значит, нам грозит меньше опасности. Мы сможем спокойно осмотреться, приступить к делу. Глядишь, до весны успеем управиться и домой вернуться, ответил Дитрих.
Хорошо бы, вздохнул Юрген, осушив вторую кружку пива.
Старый Клаус, который вернулся из Московии прошлой весной, рассказывал мне, что в большинстве своём люди, населяющие тамошние леса, есть помесь человека с медведем, говорил Дитрих, запивая сосиску. Похожи они могут быть и на людей, и на медведей, каждый по-разному. Но до весны они обычно спят, как медведи, что для нас с тобой может оказаться очень даже удобным!
Да как же это может быть, чтобы с медведем? удивился Юрген.
Очень просто: страна огромная, всюду лес, людей мало, деться некуда. Вот и вынуждены многие с медведями жить, пояснил Дитрих.
Но почему же их так мало? Ведь говорят, что москвитянки производят на свет не меньше пяти детенышей, причем каждые полгода? спросил Юрген.
Слишком мало выживает, ответил Дитрих, сочувственно вздохнув.
Я слышал, что раньше там люди с собачьими головами встречались. Снизу все как у человека, а голова собачья, заметил Юрген.
Сейчас уже нет, убеждённо произнес Дитрих. Старый Клаус ни одного такого не видал. Хотя с рогами встречались! пояснил Дитрих, ради объективности.
Страшновато как-то, поёжившись сказал Юрген. Может не поедем?
Нет, раз решили, значит решили. Уже и повозка готова, недовольный колебаниями друга, проговорил Дитрих.
Но ведь в Москве по улицам, помимо московитов и медведей гуляют и другие звери из леса! всё ещё колеблясь, заметил Юрген.
Да, гуляют, причем самые разные, спокойно отвечал Дитрих. Но их легко можно поймать руками. Представь, если даже не получится главное наше дело, ради которого мы затеваем все это путешествие, то мы сможем наловить соболей, куниц и прочей пушнины. На одном этом можно заработать целое состояние.
Раньше ты говорил, что там можно раздобыть столько золота, сколько сможем увезти? сомневаясь произнёс Юрген.
Конечно можно, ведь московиты не умеют им пользоваться по назначению, снова вздохнув, произнёс Дитрих.
А разговаривать они умеют? спросил Юрген с надеждой.
Умеют, но не все, ответил Дитрих, помолчав. Многие только мычат, зато некоторые и на человеческом языке говорят, да так, что даже понять можно!
А где же нам-то жить там всю зиму, ведь они наверняка в берлогах спят, раз полумедведи? спросил Юрген.
Нет, ну что ты! Там и дома, и церкви есть. Московиты вовсе не полумедведи, а помесь. Это разные вещи! Все мы твари божьи, в конце концов, заметив испуг в глазах друга, лукавил Дитрих.
Но говорят, что московиты чудовищно жестоки! Они каждый день до полусмерти избивают друг друга, не могут удержаться даже во время мытья, стегают раскалёнными прутьями. А их несчастные лошади от побоев имеют по два горба на спине, взволнованно говорил Юрген.
Всё это было раньше, когда они должны были обороняться от амазонок, а горбатые лошади им были нужны для того, чтобы не выпасть из седла во время боя. За горбы легче удержаться, объяснял Дитрих.
Но ведь в Москву так долго ехать! всплеснул руками Юрген. Мы итак всю жизнь в пути из Дортмунда в Дюссельдорф, из Дюссельдорфа в Марбург, всё больше раскисал он.
Такая уж профессия наша, сказал Дитрих, ободряя друга. Приходится гастролировать.
Ох, надоело, признался захмелевший Юрген.
Кто же виноват, что во всей Германии ни у кого не водится в карманах больше двух талеров? Мы страдаем вместе со всеми, изрёк печальную истину Дитрих.
А в Московии, думаешь, карманы толще? не слишком обнадёженно спросил Юрген.
Зачем нам карманы, когда мы сможем пройтись по домам, спокойно собрав золотишко? Пока московиты погружены в спячку, сделать это пара пустяков!
Ах, вот зачем тебе понадобилось ехать зимой! догадался, наконец, Юрген.
Ну конечно! Зимой нам никто не сможет помешать, втолковывал простую вещь Дитрих.
Но ведь мы можем замерзнуть заживо, опять с хмельной тревогой говорил Юрген.
Опасность такая, конечно, существует, вздохнул Дитрих. Зато во время русских морозов ты сможешь своими глазами разглядеть слова, выходящие из уст. Они застывают, стоит только их произнести. Где-нибудь ещё ты мог бы такое увидеть? выложил Дитрих свой главный козырь.
Правда? удивлённо промямлил Юрген.
Ну конечно, засуетился Дитрих. Старый Клаус говорил, что иногда эти слова валяются на улицах, как ледышки, до самой весны, пока не растают.
А если по нужде захочется? выпалил Юрген. Тогда что делать станем?
Ничего, выкрутимся придумаем чего-нибудь, ответил Дитрих не совсем уверенно. Если что, можно и потерпеть. Мы же ненадолго уезжаем.
Бросаемся мы с обрыва вниз головой, честное слово! сказал протрезвевший вдруг Юрген.
Спустя пару месяцев друзья были в России, застав её объятую лютыми холодами. Рассказы старого Клауса очень пригодились, поскольку всё оказалось почти так, как он описывал. Первый страх, одолевший Юргена и Дитриха, когда они только-только попали в дикие леса Московии, быстро улетучился, и друзья начали действовать. Поначалу они промышляли по-старому, отчего пару раз были пойманы и биты батогами, а однажды попали в острог и чуть не угодили в Сибирь. Но Юргену удалось бежать, а Дитрих пришёлся по душе коменданту острога, и тот назначил его тюремным счетоводом, узнав, что немец умеет считать.
Со временем Дитрих сделал неплохую карьеру, поступив в Податной приказ. Став сборщиком налогов, он разъезжал по дворам, собирая медяки и гроши, а заодно наблюдал диковинный быт московских аборигенов. Наблюдениями своими он делился с другом, который, вернувшись в Германию, написал правдивую книгу о России, начинавшуюся такими словами: «Неправда что москвитяне происходят от бурого медведя и едят без помощи рук. Лгут те, кто говорит, что видел оборотней и ведьм, в которых по ночам превращаются здешние жители. Всё обстоит совершенно иначе. Белые медведи, которые и есть настоящие предки московитов, очень смышлёные животные»
Департамент мелких обид
Марыся Тухольская до позднего вечера пропадала на работе. Каждый день, за исключением редких выходных. Оттого, наверное, и личная жизнь у Марыськи не клеилась катастрофическим образом, и Збышек не перезванивал уже вторую неделю. Очень уж напряжённая и ответственная досталась работа Тухольской, ведь служить ей выпало в Институте Национальной Памяти, где серьёзные учёные заняты важной деятельностью, жизненно необходимой. Я бы сказал, миссией на благо всей Хольши и хольского народа!
Институт подсчитывал обиды и прегрешения, которые были причинены нам, холякам, за всю историю, в течение которой эти гады, (ну соседи, то есть, с запада, с юга, и особенно с востока) чинили всякие подлости в ответ на нашу благородную и просвещённую политику.
Обиды и пакости, а также причинённые нам оскорбления и случаи урона нуждаются в чётком учёте, классификации и популяризации. Чтоб не дай Бог никто из нас забыл какую-нибудь из обид столетней давности или даже пятисотлетней, а уж тем более не простил. Исчисление обид дело сугубо важное, дело государственной значимости! Особенно подсчёт обид, причинённых этой злобной, гадостной империей, что лежит к востоку от наших границ Лусской Федерацией. Однажды мы соберём полный список обид и предъявим ей так, что уж отвертеться не сможет: она у нас на коленях будет стоять, мы заставим её покаяться, мы её ползать заставим и унижаться. Ну и, разумеется, принудим на веки вечные платить компенсации, в немалом размере!
Однако нам ещё предстоит большая работа по сбору всех эпизодов, по учёту и тщательному подсчёту всех обид и пакостей. Вот к этому священному делу и была причастна Марыся Тухольская, хотя и работала она младшим сотрудником в отделе мелких обид.
Дело в том, что весь институт, как учреждение серьёзное, с самого начала был разделён на несколько департаментов-отделов: самый высший и старший занимался крупными обидами и большими пакостями, которые были нам когда-либо причинены. В этом отделе сидели только самые проверенные люди, с учёными степенями. Они почти еженедельно на доклад к президенту республики ездили, сообщить: нарыли новых обид, за которые мы можем принудить кого-то покаяться и заплатить, или не нарыли? Другие отделы-департаменты средние обиды подсчитывали. А Марыська по молодости лет оказалась зачислена, честно говоря, в департамент самых мелких обид. Там считали всякие давно забытые эпизоды, которые имели место в истории, когда в кого-то из наших предков кто-то плюнул, на ногу наступил, обсчитал или обругал на улице. Это тоже важно. И за всё это мы заставим покаяться и заплатить, когда наступит подходящий момент.
Непосредственная деятельность Марыси заключалась в штудировании летописей, источников давней поры, исторических документов и выуживании оттуда эпизодов, в которых имели место подобного рода обиды, причинённые кому-то из наших предков. Тухольская добросовестно процеживала архивы, ломала голову над старославянским языком, но отчего-то попадались всё больше эпизоды, когда наши бравые хольские воины, отправившись в поход во имя славы державы и распространения просвещённых идей, немножечко жгли, немножечко грабили, немножечко насиловали и пытали. Нет, разумеется, они делали это гораздо гуманнее, чем могли бы сделать эти гады лусаки, то есть проклятые лусские варвары. Но вся беда состояла в том, что фронт работ для Марыси был обозначен рамками средневековья. А в ту пору на нас лусаки-то не нападали и никак почти нас не обижали, а мы сами периодически их пощипывали, опустошали их городки и деревни и даже отхватили у них в конце концов огромный кусок территорий.
Короче говоря, несмотря на то, что пропадала Марыся на своей работе до позднего вечера, работа её не клеилась почти также, как и личная жизнь. Периодически Марыську вызывал начальник департамента мелких обид пан Клоповский, и устраивал выволочку.
У пана Клоповского было много заслуг перед наукой и перед Родиной. Пан Клоповский был ходячей энциклопедией мелких обид. Он помнил такие мельчайшие пакости, которые не сумел бы удерживать в памяти ни один человек, даже самый обиженный. Пан Клоповский уже подсчитал кто и сколько должен нам заплатить за эти обиды, кто и как должен покаяться.
Пан Клоповский заслуживал огромного уважения. Марыся это понимала. Но отчего-то, попадая в его кабинет и глядя на его раскрасневшуюся физиономию, на маленькие глазки, которые наливались кровью, когда он рассказывал о своих новых открытиях, Тухольской очень хотелось взять его за шиворот, двинуть ему как следует между глазёнок и бросить в окошко, чтоб он летел кувырком, а потом записал бы в свой список ещё одну обиду, коль не переломал бы шею, свалившись со второго этажа.
Ну куда это годится, дорогая моя Марыся? как обычно начал пан Клоповский, вытащив отчёт о проделанной работе, который на прошлой неделе представила Тухольская. Тебе кажется, что это работа? Ты считаешь, что так можно относиться к истории обид, причинённых хольскому народу? всё больше распалялся пан Клоповский, а глаза его опять наливались кровью. Ты не нашла ни одной мелкой обиды, причинённой нам за всю четверть века, которую обозревала?
Марыся пожала плечами, потупилась и уронила плечи, ссутулившись и понимая, что ничего хорошего её не ждёт. Так и вышло. Пан Клоповский перешёл на крик, срываясь местами на пронзительный визг.
Тухольская, бушевал начальник, ты позоришь хольскую науку! Ты позоришь всю нацию! Ты саботируешь работу! Ты препятствуешь восстановлению национальной памяти, подсчёту обид и пакостей! Теперь я понимаю, почему мы до сих пор не ездим в Лоскву как победители, как хозяева положения, способные по-настоящему диктовать условия и прижать к ногтю всю эту лусскую сволочь! Пойми, Марыся, отчего-то слегка утих пан Клоповский, детальный подсчёт мелких обид дело ничуть не менее важное, чем составление перечня крупных подлостей, совершенных против нас гадами-соседями, всегда хотевшими нас уничтожить и подавить. Марысенька, наступит момент, и главные отделы нашего института вычислят всё, что мы можем предъявить, всё, за что не собираемся прощать. Но вдруг этого окажется недостаточно? Вот тогда-то наш отдел вынет из широких штанин свои бумаги, свои перечни многочисленных мелких обид, и мы способны будем просто завалить Лоскву всем этим! Тогда-то мы возьмём за горло проклятых лусаков! Мы возьмём Лоскву за жабры, мы заставим её покаяться и так согнуться в поклоне, что у неё хребет переломится! Мы потребуем огромных компенсаций, а главное, будем настаивать на передаче, то есть на возвращении нам законных земель на востоке, всех наших Всходних Кресов, которые достались нам в честной борьбе в давние годы, но потом были подло отобраны у нас в бесчестных авантюрах, затеянных нашими врагами. На востоке не будет никакой Велоруссии, никакой Своленской и Грянской областей. Всех незаконно проживающих там оккупантов-лусаков мы выселим в Моркуту и Вагадан. А заселятся в пределы Кресов твои детишки, когда они у тебя, наконец, появятся, мои внуки и правнуки и прочие законные хозяева этих территорий, то есть хольский народ!
Я понимаю, пан Клоповский, тихо ответила Марыся, когда повисло тяжелое молчание. Я давно осознала всю важность нашей работы, всё её государственное значение. Но что поделать если за исследуемую четверть века я не нашла ни одной обиды, причинённой нам лусскими варварами?
Что делать? Работать надо лучше! Внимательнее надо быть! ответил пан Клоповский, и глазки его блеснули недобрым огоньком. Я нарочно после прочтения твоего отчёта проштудировал те источники, анализ которых ты провела, и нашёл там сразу несколько эпизодов, мимо которых никак нельзя пройти, которые и являются тем самым масштабом обид, что выискивает наш отдел, Марысенька! Мелкие обиды, не спорю, но именно такими мы и занимаемся.
А что это за эпизоды? поинтересовалась Марыся.
Ну взять хотя бы случай с королевским посольством, прибывшим в Лоскву ко двору царя Ивана Бронзого, начал Клоповский, открыв свою папочку. Посол в сопровождении стражей и советников прибыл ко двору. Однако поселили его в каком-то курятнике, не иначе, который они нагло называли лучшими палатами Кремля, горестно вздохнул пан Клоповский. Чтоб поиздеваться, добавил от себя пан. Постель выдали несвежую, продолжил перечисление обид пан учёный, кормили постной и невкусной едой, прислуживали плохо. Но это ещё мелочи. Самое обидное впереди, повышая голос говорил начальник департамента мелких обид. Во время приёма дьяк или писарь царя Ивана чихнул в самое лицо посланнику Хольши! Нагло чихнул, скорее всего нарочно! А царь, этот тиран, это дикое животное, усмехнулся, увидав это, и едва не загоготал! И ты считаешь, что это не является обидой, нанесённой хольскому народу? И ты считаешь, что это можно простить? Ты думаешь, такое стоит забыть и не рассказывать об этом детям и внукам?