Камень хуже! возразила старуха. Камень-кибол, камень-латырь, камень твердый, камень мертвый, камень заклят, синь камень у края мира лежит
Ну ты, наговоришь на кони не вывезти будет! прервал ее Жеребец.
Старуха ополоснула кремень, сунула его под нос боярину:
Гляди!
На острие наконечника виднелся свежий отлом. Она вновь начала тискать и мять руку, и Жеребец, изредка прерывая разговор с Еремеем, поскрипывал зубами. Могучие плечевые мышцы боярина вздрагивали, непроизвольно напрягаясь, черная курчавая шерсть на груди бисерилась потом. Наконец, вдосталь побродив в ране своим крючком, костоправка вытянула отломок стрелы и, отложив крючок, принялась густо мазать руку мазью, накладывать травы и шептать заклинания.
Кого убили-то? спрашивала Олфериха, помогая старухе.
Сеньку Булдыря. Ну, мы их тоже проучили! Я сам четверых повалил. Более не сунутся. Все мордва проклятая, язычники. Прав Семен, давно бы надо окрестить в нашу веру!
Мордва да меря хуже зверя! поддержал разговор Еремей.
Меря ничего, мордва хуже! возразил Олфер. Меря своя, почитай! Ты сказывай, сказывай, чего без меня тут?
Еремей уже доложил вкратце о делах домашних и теперь передавал ордынские и владимирские новости. Досказав, осмелился и сам спросить, удачен ли был поход?
Князя удоволим! ответил Жеребец, которому старуха начала уже заматывать руку свежим полотняным лоскутом. Далече зашли нонь, за Керженец, до самой Ветлуги, и еще по Ветлуге прошли!
На Светлом озере не бывал ли, боярин? спросила старуха, собирая в кожаный мешок свою снасть, берестяные туески с мазями и травы. Где град Китеж невидимый пребывает?
Врут, нету там города! отверг Жеребец.
Ой, боярин, покачала головой старуха, не всем он себя показыват! Татары тож узреть не замогли! В ком святость есь, те и видят. На Купальский день о полночь звон колокольный слышен и хоромы явственно видать. Вот тогды поезжай, только не со грехом, а с молитвою, и тут узришь.
Олфериха проводила старуху, вручив ей серебряное кольцо и объемистый мешок со снедью. Костоправка приняла и то и другое спокойно, взвесив мешок, потребовала:
Пошли какого ни то молодца до дому донести!
Слава костоправки шла далеко, и плата была соответственной.
Как с бани придет, перевязь смени, да мази той положишь еще! строго наказала она боярыне. А к ночи не полегчает, зови!
Олфер не поспел изготовиться к бане, как прискакал князь. Прослышал, что Жеребец ранен в схватке. Запыхавшись, вошел в покой. Жеребец встал поклониться.
Сиди, сиди! остановил его Андрей. В плечо? Как давно?
Пятый день. Дурень, без брони сунулся!
Цела будет рука-то?
Чего ей! Вона!
Жеребец трудно пошевелил пальцами. На немой вопрос князя успокоил:
Вызывали уже! Ковыряла тут добрый час.
Все ж ты осторожней, Олфер. Мне без тебя хмурясь, промолвил Андрей.
Жеребец весело показал зубы:
Еще поживем, княже!
Ну, ты в баню походишь? догадался Андрей. Не держу!
Жеребец поднялся, придерживая руку. Перед тем как кликнуть холопа, спросил:
Митрий Лексаныч, сказывают, с полоном из чудской земли воротилсе? Как там, в Новгороде, не гонят Ярослава еще?
Андрей посмотрел в глаза своему воеводе, не понимая.
Мыслю, понизив голос, пояснил Олфер, ордынский выход придержать нать. Как оно чего Куды повернет!
И вновь показал, осклабясь, крупные лошадиные зубы.
Глава 16
Четверо голодных сорванцов сидели, поджав ноги, в самодельном шалаше в дубняке на склоне оврага и спорили. Они уже твердо решили бежать в Новгород, и остановка была лишь за тем, как добыть лодку и где достать хлеба на дорогу. И то и другое требовалось украсть, и воровство это было серьезное, для которого у ребят не хватало ни сноровки, ни дерзости. Матери-то и за чужую морковь готовы были кажинный раз уши оборвать!
А чего! До Усолья можно и на плоту! А там у кого ни то стянем! тараторит Козел, зыркая глазами на товарищей.
Шею намнут в Усолье, тем и кончитце! остуживает его Яша, крупный, толстогубый, с угрями на добром широком лице.
Рябой Степка Линёк, младший из сыновей Прохора, слушает их полунасмешливо, насвистывая. Предлагает:
У кухмерьских у кого угнать, чай?
Или у твово батьки! горячился Козел.
Мово батька лодью трогать нельзя, сам знашь, спокойно отвергает Линёк и прибавляет: Хлеба где взять? Из дому много не унесешь!
С княжой пристани нерешительно предлагает Яша. Там кули лежат с рожью и сторож один. Он когда спит, можно с берегу пролезть и куль тиснуть. Нам куля, знашь, на сколь хватит!
Федю такие мелочи, как лодка и хлеб, интересуют мало. Он откидывается на спину, подложив под голову руки, и, вздохнув, роняет:
А что, братва, примут нас новгородские?
А чего не принять?! Козел поворачивается к нему еще более заострившейся за последний год мордочкой с оттопыренными ушами. Мы в дружину пойдем, немцев зорить будем!
В дружину мальцов не берут! отверг Линь. Тебя любой немец долонью хлопнет, ты и сдохнешь!
Да?! А это видел?
Чего?
А чего!
А ничего!
Козел с Линем задираются уже без толку. Кончается тем, что Козел кидается на Линя и опрокидывает его на спину, но Линь вывертывается и, в свою очередь, прижимает Козла к земле.
Дело говорим, а вы тут! кричит на драчунов Яша.
Линь наконец отпускает Козла, предварительно щелкнув его три раза по лбу.
Успокоившись, еще дуясь друг на друга, приятели вновь усаживаются кружком, и Федя начинает сказывать, полузакрыв глаза, и ребята стихают, завороженные.
Федя сам не ведал, где узнал все то, о чем сейчас, мешая быль с вымыслом, баял приятелям. Одно приносили калики-странники, другое сказывала бабушка в Мелетове, куда они с матерью ходили на Успеньев день, иное вспоминали старики, побывавшие в дальних городах и землях Но все это в Фединой голове перемешалось, соединясь в причудливый сплав, и получилась одна, растянутая на много дней, постоянно обновляемая Федей сказка-мечта.
И вот уже отпадают досадные домашние злоключения, и что нет хлеба и лодьи, и маловато лет жизни Уж прошли годы, уже собрали они дружину удальцов и плывут в Студеное море, где живут одноглазые люди аримаспы с одной рукой и одной ногой, и темно, только сполохи играют, бегают по небу огни, а еще там есть народы, замкнутые в горе, которые просят железа, а за железо дают рыбий зуб и меха. И они там торгуют и сражаются, и вся дружина гибнет от холода и одноглазых людей, и только они одни остаются и плывут назад, и у них полная лодья соболей и горносталей, и серебра, и рыбьего зуба, и всего-всего! И потом они снаряжают новую дружину, куплют себе красные сапоги, и новгородские брони, и шапки с алым верхом, как у самого князя
Не, мне зеленые! перебивает Козел.
Ну, тебе зеленые, соглашается Федя и добавляет: Жемчугом шиты! Вот так, по краю, и тут, от носка, показывает он на своей босой ноге.
Козел, подавленный, умолкает. Он-то и не видал еще ни разу близко шитых жемчугом сапог.
Молчи, Козел! Вот, Козлище, вечно ты! шипят Яша с Линьком. Потому что не от лодки и не от хлеба, а от Фединых рассказов возникла у них эта мечта плыть в далекий Новгород за добычей и славой.
Потом они плыли на Запад, в немецкие земли, продавали соболей, покупали ипский бархат и золотую парчу, и на них нападали свеи, и начинался бой. Свеи все были в железных кованых заговоренных бронях, и их нельзя было ранить ни копьем, ни мечом, но наши стаскивали их крюками с лодей в море, и свеи тонули, захлебываясь в холодных волнах, а они возвращались с полоном и добычей.
А затем мы вернемся в Переяславль!
Девки-то бегать начнут! восклицает Яша.
Девки вырастут. Уже пройдет много лет, и нас никто не узнает! важно поправляет Федя.
Все уже станут старые, дядя Прохор потерял глаза, и они привозят ему волшебной воды. «Ты ли это, сынок?» спрашивает дядя Прохор Линя, и Линёк мажет ему глаза волшебной водой, и дядя Прохор прозревает, но боится признать сына в такой богатой сряде
Федя побледнел от вдохновения. Не важно, что третьеводни его с позором побили криушкинские, а вчера, когда играли в горелки, он никого не сумел поймать и над ним смеялись Тут он делит и награждает, щедро раздает звания, и Яша, поскольку не знает грамоты, только потому и не становится у него боярином.
Затем они вновь отправляются на войну в далекие земли, помогают князю Дмитрию, добираются до Киева и гибнут в бою с татарами, победив самого храброго татарского богатыря
Други, а ежель Борискину лодью увести? предлагает Линёк. Стоит без призору, а?
Задаст!
Не задаст! Бориско мужик смиренной.
Мы вернемся из Новгорода и подарим ему лодью с красным товаром! решает Федя, еще не очнувшись, сам завороженный своею повестью.
В это время слышится сердитый крик:
Ироды, неслухи окаянные! Домой подьте! Живо!
Матка зовет! мрачно заключает Линёк.
Ребята еще сидят поджавшись, гадая, авось пронесет, однако сердитый зов не прекращается, и к нему присоединился визгливый голос Яшкиной старшей сестры.
Яша вылазит первый из шалаша, за ним, с неохотою, следуют остальные
Они так и не собрались в свое путешествие, ни в этом году, ни потом, хотя даже бегали на княжую пристань, глядели на бочки и кули с товаром, суету мужиков, что носили, катали, таскали и перегружали, не обращая никакого внимания на будущих храбрых воинов. По дороге домой их ловили криушкинские, и приятели спасались от них по кустам
Подошла осень. Бежать, куда бы то ни было, стало поздно. А тем часом Яшку отдали в Переяславль к сапожнику, учиться ремеслу. Степка Линь все деятельнее помогал отцу, втягивался в хозяйство все они, прохорчата, были работящие и все реже вспоминал ихние с Федей замыслы.
Феде, который изредка продолжал посещать монастырь, а больше читал дома с братом, тоже некогда стало бегать по оврагам. Грикша учился упорно и в свободное время помогал священнику в церкви, так что матка все чаще перекладывала хозяйственные работы с него на Федора. Федя и вовсе бы бросил книгу, кабы не Грикша. Он нет-нет да и говорил матери, строго сдвигая брови:
Федора тоже учить нать!
Нрав у матки со смерти отца заметно испортился. Она сердито швыряла поленья, ворча на Грикшу, как когда-то ворчала на батю: «Ирод, на мою голову!» дала подзатыльник Проське, та завыла.
Да что ты така поперечная! срывая сердце, закричала мать. Ягод не принесла, где-ка слонялась полдня!
Они там испугались все, русалку увидали! пояснил Грикша.
Да! А мы с девками пошли, всхлипывая и утирая нос, зарассказывала Проська, пошли до кухмерьских пожен, а дождик пошел, мы и сели под елку, а потом побежали, глядим, а она-то и вышла из-под елки, и мы бяжим, а она так идет плавно
Кто ни то из кухмерьских и был-то!
Да! А высокая, с елку вышины, и коса до сих пор. Мы и побежали, и ета русалка дошла до осинника и пропала там. Мы и не смели никуда пойти.
Выдумываешь все! Стойно Федора! ворчливо отозвалась мать. Присев и горестно подпершись рукой, она неподвижно уставилась перед собою, мысленно пересчитывая нынешний небогатый урожай.
Не знай, нонче баранов резать али додержать до Покрова! Чего делать будем? Как дожить-то до новины?
Доживем! солидно отозвался Грикша. Он сидел у окошка, ловя скудный свет, разбирал «Устав праздничной службы». Никанор ищет паренька. Может, Федю отдать ему? предложил он, не отрываясь от книги.
Глава 17
Никанор был старик сосед, тоже княжовский, знакомый и добрый. Он иногда заходил к ним посидеть, побалакать и необидно подшучивал над Федей. Дети у Никанора были уже взрослые мужики и все «в разгоне»: один по кирпичному делу, другой по кровельному, третий кузнечил в Переяславле, и собирались домой они только на праздники.
Как потом, много лет спустя, понял Федя, в ту пору Никанор еще не был так стар, как ему казалось. Он просто рано поседел и рано начал лысеть. Но десятилетнему мальчишке Никанор, с его круглой, как у Николы-угодника, бородою, большелобый и морщинистый, казался уже дряхлым старцем. Никанор ходил косолапя, на кривоватых коротких ногах, и так же косолапо, носками внутрь, слегка переваливаясь, ходили-бегали его взрослые сыновья. Когда они, жаркие от выпитого пива, веселые, с женами и детьми набивались в Никанорову избу, хлопали по спине Никанориху, а та, притворно гневаясь, лупила их чем попадя, подымался шум и гам, а Никанор лучился весь, вскрикивая, правил застольем и весело сыпал неподобные слова. А напившись, свирепо таращил светло-голубые глаза в красных прожилках и начинал спорить и хвастать:
Мы с Шалаем вон какие бревна здымали! Тольки двое!
Молчи ты! обрывала его Никанориха. Шалай был мужик, дак трое нужно мужиков, што медведь! Он и один бревно здымет!
И я! тряс головой Никанор. И я, когда молодой был, меня на селе только Чуха кривой обарывал! А боле никто!
Он закашливался, выжимая слезы из глаз, крепко сплевывал себе под ноги и растирал лаптем. А Никанориха опять ругала деда, что не отойдет плевать к печному углу.
Федю он полюбил, и Федор привязался к старику. Никанор прежде осмотрел Федин топор, пощелкал, похвалил, спросил:
Батькин? Отец еще, поди, правил? (Плотницкий батин топор со смерти отца лежал в коробьи без дела.) Не сильно ярый топор! заключил Никанор. Ярый топор хуже
Потом Федя, надрываясь, вертел тяжелое точило, а дед, взобравшись на скамью и вложив топор в держалку, водил и водил по крутящемуся камню, словно очищая топором с точила бегучую ленту воды, подымая лезвие к носу, проверяя, снова опускал, наконец, когда Федя уже совсем вымотался, разрешал:
Да ты отдохни! Мастеров по топору да по топорищу признают! Мы еще при князь Александре на Клещине терем клали, дак боярин первым делом: «Покажь топоры!» Топор поглядит, похвалит: «Мастер!» Вот! Никанор клал топор лезвием и кончиком рукояти на бревно. Так нужно! Помни! Без снаряду нет мастера! И, усмехаясь, добавлял: Без снаряду и вошь не убьешь, нёготь нужон!
Они клали новую житницу у боярина Феофана. Никанор учил Федю, как хитро, вагами, поворачивать тяжелые стволы, закатывая их друг на друга и легко вращая на весу. Сразу поставил затесывать комли, «сомить».
Вот ето сом! А вот ето называтца залапка, говорил он, делая легкую зарубку-затес на бревне. Счас оборотим, обрубим, а потом будем налажать второе дерево
Укладывая первые бревна, Никанор долго щурился, приседал, сказывал, как криушкински плотники ровняют ряд «по воды» глядя на озеро
Напáрью, напáрью подай! кричал он Феде и тут же хвастал: Видал, Федюха, какая у меня напарья? Ни у кого такой нет!
Через оглоблю смотришь! окликал его Никанор спустя час. Федя не сразу понимал, вопросительно взглядывал в доброе, хитро сморщенное лицо старика.
С изнутра, от себя надо глядеть, тогда николи не подгадишь! пояснял Никанор. А так, через топор, не гляди, накривишь!
С Никанором работать было занятно и весело. Федя старался изо всех сил.
Не смял жало? спрашивал старик. Гляди, етот сук вырубать будешь, не сомни топора!
Доставая сточенный брус поправить топор, он каждый раз говорил Феде:
Дай направлю и твой!
Первое бревно, в котором Федя кое-как сумел выбрать паз, Никанор похвалил, за третье выругал:
Мелко берешь! Только поцеловать придется! Черту подай!
Чертой была двоезубая вилка с загнутыми концами. Ею Никанор проскребал след, докуда рубить.
Ежель углем несмело предложил Федя. Виднее!
Черту надо видеть и так! строго отверг Никанор.
Как кладывашь! уже орал он на Федора к концу первого дня, и тот готовно брался опять за вагу.
Федя был мокрый после работы, но довольный. Хитрое плотницкое дело нравилось ему и раньше. Теперь же, когда открывались потаенные трудности ремесла, о которых, глядя со стороны, он и не догадывался, начинало нравиться еще сильней. И, глядя на положенные ими три венца, он уже и сам видел будущую клеть как бы готовой и говорил дома, что житница у них «красовитая будет!». А потом повторял к месту и не к месту любимую Никанорову пословицу: «Не клин да не мох, дак и плотник сдох!»