Александр Гаврилов
Пропавшая пропащая
1
Когда Квашнин сказал Лене, что хочет отправиться за озеро к своим родичам-неандертальцам, она спросила: «А я как же?..» и приготовилась плакать. «Ты что, малявка, разве ж я тебя брошу? Я обязательно вернусь», ответил он ей тогда. Лена ему, конечно, поверила, и вопрос был исчерпан.
И вот двадцать три года спустя Квашнин возвращался правда, не из-за озера, а из подмосковной Лобни и думал именно о том, что Лену ему придётся бросить. Ещё не рассвело, пассажиры дремали; по окнам автобуса постукивала снежная крупа. Квашнин смотрел в темноту и продолжал думать о Лене.
Первый раз он увидел её в школе. Он перешёл в шестой класс и, разумеется, глазом бы не повёл в сторону девочек-первоклашек, появившихся в школе первого сентября. Однако Лену он приметил сразу: наряд праздничный, косички крендельком уложены и эскорт из родственников на месте, а она точно щеночек брошенный такой неприкаянный у неё был вид. Вот эта щенячья неприкаянность и привлекла Квашнина; в чём, в чём, а в неприкаянности он разбирался. Распознав родственную душу, он возликовал и на него напал смех: так неожиданно детонировала в нём радость. Весь день он, обычно замкнутый и немногословный, вертелся юлой, тормошил товарищей и дурачился без меры. «Чего это с Лёхой, взбесился что ли?» дивились одноклассники. А он радовался: предчувствие большой, крепкой дружбы веселило ему сердце.
Жили они в разных деревнях Лена в Плотниково, центральной усадьбе колхоза (где и располагалась школа), Квашнин в соседних Соломенцах и из-за разницы в возрасте друг друга не знали. Знакомство их состоялось приблизительно через неделю после первого сентября. В тот день с утра зарядил дождь; Квашнин скучал на предпоследнем уроке, смотрел в окно и видел, как высыпали из школы отучившиеся своё первоклашки. Одних малышей встречали на машинах, других просто с зонтами, а те, кто жили поближе, разбежались по домам сами. Лена жила неподалёку от школы и дошла до своей улицы быстро, но на краю дороги остановилась (всё это время Квашнин не упускал её из вида). Потом она походила туда-сюда, потыкала перед собой сапожком и встала, понурила голову. Квашнин понял, что остановила её разбитая, раскисшая от дождя дорога. Он попросил разрешения выйти и поспешил на выручку. «Ну что, застряла? сказал он и, присев на корточки, добавил: Залазь». Лена без колебаний забралась ему на спину. Он перенёс её через дорогу, проводил до дома и представился:
Меня Лёшкой зовут, если что
Я знаю.
Откуда же ты знаешь?..
У девочек ваших, соломенских, спросила.
На вопрос Квашнина, зачем ей понадобилось узнавать его имя, она пожала плечами. Так он узнал, что не только он её приметил, но и она его. Школьные насмешники над их странноватым союзом, как водится, позубоскалили, но вскоре привыкли и перестали обращать внимания. Взрослые пытались вспомнить, в какой степени родства находятся Квашнины с Пименовыми. Вспомнить не могли, только путались. А с лёгкой руки Валентины Сергеевны, матери Лены, к Квашнину прилипло прозвище Зятёк. «Вон, Зятёк наш идёт», завидев Квашнина, хмыкали плотниковские мужики.
И Квашнину и Лене с семьями не посчастливилось. Отец Лены беспробудно пил, пока не утонул на лесосплаве в возрасте двадцати девяти лет. Мать молодая красивая и чрезвычайно энергичная долго не горевала, принялась налаживать личную жизнь. Налаживала так самозабвенно, что для дочери времени почти не оставалось. Дедушек-бабушек и других родственников у девочки было негусто, да и те вечно пребывали в каких-то застарелых дрязгах. Так она и росла принцессой кукольного бессловесного царства.
У Квашнина было по-другому. Несмотря на проказливость, за всё своё детство он получил не более пары-тройки оплеух; всегда был вовремя накормлен, одет не хуже других, но не мог припомнить случая, чтобы мать его поцеловала или хотя бы словесно приласкала. Никаких «сыночков» или «Лёшенек» он от неё не слышал. Лёшкой звала. С прохладцей встречали его и дед с бабкой родители матери. Так уж, видно, у них было заведено.
Отец мрачный, нелюдимый молчун другой раз ерошил маленькому Квашнину волосы, скалил в усмешке крупные прокуренные зубы и спрашивал: «Ну что, охота, небось, девок пощупать?..» И хотя дальше этого общение их заходило редко, Лёшку к отцу тянуло. Он жалел его: чувствовал, что за отцовской сумрачностью скрыта большая тайная печаль.
Родителей отца Квашнин не видел ни разу, знал только, что живут они в глухой деревне за озером. Поговаривали, что отец в юности по неосторожности застрелил из ружья младшую сестру, из-за чего от него отвернулась вся родня. Когда в сорок неполных лет он умер от рака лёгких, на похороны из-за озера приехал только его двоюродный брат неолитического вида мужичина, чем-то неуловимо похожий на покойного. После поминок родственник подозвал одиннадцатилетнего Лёшку, погладил по голове и спросил: «Ну что, племяш, девки-то не дают ещё?..»
После смерти отца крохи семейственного тепла улетучились из пятистенка Квашниных окончательно, и Лёшка стал зябнуть. Как мать ни старалась топила печь, пекла пироги, блины с оладьями, говорила с Лёшкой громко и весело теплее ему не становилось. Он чувствовал себя заброшенным. Спасаясь от неприкаянности, Лёшка пристрастился к чтению. Однажды ему случилось прочитать книжку о приключениях доисторического мальчишки, благодаря чему он сделал открытие: всё указывало на то, что его отец выходец из схоронившегося в заозёрных лесах племени неандертальцев. Проштудировав древнейшую историю, он в своей мысли утвердился и даже сочинил теорию, по которой выходило, что неандертальцы (они представлялись Лёшке грубоватыми, но простодушными, милыми существами) вовсе не исчезли с лица земли, а живут себе, поживают бок обок с людьми и крепко хранят свою тайну. Лёшка был горд родством с древним стойким народом и настолько этой идеей проникся, что даже ходить стал, как когда-то ходил отец и как, по его мнению, должны были ходить неандертальцы сутулясь и косолапя. Только вот зеркало его огорчало: сколько Лёшка в своё отображение не всматривался, никакой первобытной дремучести он в себе не находил. Долгоносый светлоглазый мальчишка каких кругом пруд пруди разве что челюсть крепкая, квадратом, да шрам над губой (с берёзы упал) чуть-чуть суровости придавали.
Именно тогда, когда Лёшка готов был отправиться в заозёрные леса на поиски родственных душ, ему и встретилась Лена. Он менял девочке надетые не на ту ногу тапочки, подвязывал шарфик, на закукорках переносил через лужи, а в зимние метели обязательно провожал до дома. А она без тени сомнения протягивала ему руку веди, мол, куда захочешь.
Так продолжалась, пока Квашнин не окончил школу и не ухал в Тверь учиться в техникум. Видеться они стали совсем редко и порядком друг от друга отвыкли, зато после окончания техникума стали встречаться каждый день. Было это в августе месяце. Обычно в сумерках они прогуливались где-нибудь за околицей, потом возвращались в деревню, усаживались на первую подвернувшуюся скамейку и сидели там до глубокой ночи. Странные это были встречи: со стороны посмотреть влюблённая парочка, а приглядеться нет, не похоже. Не то что поцеловаться или там обняться за руки не взялись ни разу. Так и ходили: она истомлённая созреванием, он придавленный сводом надуманных «этических принципов». (Никак не мог взять в толк, что девочка давно выросла и требует внимания другого рода, нежели первоклашка.) Август был на исходе, небо полнилось звёздами; а они, безрадостные, всё кружили в романтических сумерках, кружили, да так ничего и не выкружили измучились только оба. Не сумели преодолеть барьера братско-сестринской любви, хотя всего-то и нужно было руку протянуть. А осенью Квашнина забрали в армию.
Сразу после демобилизации он махнул в Сургут на заработки (мечтал вернуться в родное захолустье на авто премиум класса). Отработал полтора года и когда вернулся домой, узнал, что Лена вышла замуж за грека (российского) и укатила куда-то в южном направлении. Квашнин сильно тогда расстроился: глупость несусветная замуж в восемнадцать лет, да ещё за грека. Ни с одним греком он знаком не был знал только, что народ этот любит повеселиться, но тут как-то вдруг проникся к ним недоверием.
Потом Квашнин снова уезжал (в деревне на жизнь было не заработать), не бывал в Соломенцах по полгода, а другой раз и больше. В один из таких приездов, он узнал, что Лена с греком развелась, вернулась домой и начала попивать. Он тут же пошагал в Плотниково. Последний раз Квашнин видел Лену девушкой-подростком, поэтому увидев молодую женщину, слегка смутился. В растянутом вороте кофты ключицы полочкой, округлости в лице, да и во всём прочем как не бывало, но всё равно красивая. Просидели до ночи, выпили бутылку вина. Лена предложила переночевать у неё, но Квашнин отказался, ушёл. Хоть на первый взгляд и обрадовалась она ему и улыбалась, и смотрела ясно, однако ж видно было, что и улыбки, и ясность её нездорового свойства, с сумасшедшинкой того и гляди в истерику сорвётся. Расспрашивать он её ни о чём не стал: побоялся хрупкое равновесие нарушить.
На другой день с утра снова пошёл. Всё-таки решил выяснить, что её гложет. Подходил к дому, когда Лена усаживалась в коляску «Урала». За рулём пьяненький мокроносый мужичок.
Куда собралась? спросил Квашнин.
Извини, Лёша. Надо в одно место съездить, сказала Лена. Мокроносый газанул, и они уехали.
Так она и каталась то на шабашку (питаться всё ж таки было нужно), то к очередному «жениху», то просто пьянствовать. Попадала, разумеется, в истории. Капитан уголовного розыска Глеб Баринов, местный уроженец и друг детства Квашнина, предупреждал: «Смотри, Ленка, допрыгаешься: грохнут кого-нибудь твои кореша по пьяному делу соучастницей пойдёшь». «Пропащая! цокали старухи. А ведь кака девчоночка была: пригоженька, складненька, да умненька вот они, греки-то»
Со временем грек забылся. Квашнин всё так же уезжал, а когда возвращался, первым делом шёл в Плотниково. Застать Лену дома удавалось не всегда: в запое она моталась по округе, меняя места дислокации, как какая-нибудь нелегалка-подпольщица. Приходилось искать; телефоны у неё долго не задерживались, теряла. Если Лена была в запое, Квашнин добросовестно пытался её «вытащить» (с переменным успехом), если же выпадали дни «завязки», они устраивали дружеские посиделки. Пили чай, но другой раз Квашнин позволял себе рискнуть и покупал бутылку вина. Личных тем в разговоре они по давно заведённому обычаю избегали и, несмотря на длинные паузы, обоим было легко и просто. Правда, так было не всегда. Временами она встречала его с прохладцей. Смотрела в окно, спрашивала что-нибудь вроде: «Как дела? Есть хочешь?» и смолкала. Ничего тягостней таких встреч и придумать было нельзя. Квашнин списывал это на раздражённость, расшатанность нервов и прочие последствия пьянства, хотя и сам в это не очень верил.
Лет десять кряду после того, послеармейского заезда в Сургут, колесил Квашнин по промороженным весям Сибири и Поморья. Поначалу работал на лесопильнях, стройках, даже на лесоповале себя испытал, потом прибился к нефтяникам и на том остановился. Привык, освоился, зарабатывал неплохо и, возможно, так бы всё и продолжалось, если бы не случай. Проснувшись как-то под утро в общажном бараке на окраине таёжного посёлка Малый Кряж, Квашнин вышел по нужде и не смог зайти обратно. Вроде и не новичок и концентрация спящих тел в помещении была в допустимой норме восемнадцать человек на пятьдесят с лишним квадратов ан нет, показалось невозможным зайти обратно. Померещился ему страшный запах распада, запах скотомогильника; началась рвота. Куски жгучей кислятины вылетали из него на снег, и снег сделался чёрным. Тогда Квашнин понял, что запас его прочности подошёл к концу.
Через сутки он был в областном центре, а вечером того же дня улетел в Москву. Домой решил не заезжать, созвонился с одним земляком, который уже несколько лет подвизался в столице, и переночевал у него на съёмной квартире. На другой день он подыскал недорогой, но вполне приличный хостел и принялся за поиски работы.
Устроился кладовщиком на хладокомбинат. Невеликая по московским меркам зарплата компенсировалась доступностью уценённых, в том числе и деликатесных продуктов (была даже возможность приторговывать, но Квашнин этим не занимался натура претила). Арендовать квартиру в одиночку выходило накладно, точнее сказать, никак не выходило, поэтому приходилось кооперироваться по несколько человек. Квашнина это не устраивало: та же выходила общага. Позвонил в риэлторскую контору, где ему подыскали недорогую комнату в Лобне. Приблизительно через месяц он познакомился с Верой и вскоре перебрался к ней.
Вере тогда было тридцать шесть (на два года старше Квашнина), хотя, пожалуй, выглядела она моложе его. Высокая, фигуристая, миловидная блондинка, но подать себя не умела совершенно. Одевалась, как бог на душу положит; при ходьбе сутулилась; разговор вела сбивчиво, причём смотрела не на собеседника, а куда-то вниз и вбок как бы бычилась отчего выглядела немножечко дефективной.
Жили они на редкость мирно и, в общем, не скучно. Летом, обычно по будням, ездили на дачу. Домик с участком в нецелые пять соток располагался рядом с озером Круглое, в двадцати минутах езды от Лобни. Когда Квашнину удавалось пораньше освободиться с работы, они на Верином «Фольксвагене» отправлялись туда искупнуться. На выходные выезжали в Москву гуляли на ВДНХ, бывали на концертах и даже в театре.
Квашнин был доволен: тихий ухоженный городок; уютная квартирка; славная, милая женщина чего ещё желать? И он старался: устроился на вторую работу на том же хладокомбинате и зарплату получал завидную для многих. За полтора года, что они с Верой прожили, была обновлена мебель и полностью заменена бытовая техника всё на деньги Квашнина.
Несмотря на всю эту лобненскую благодать, на Квашнина временами накатывало: и его планы по карьерному продвижению (метил на место завсклада), и мечты о «трёшке» в новом краснокирпичном доме, и даже мысль о будущем отцовстве, всё начинало казаться бессмысленным, зряшным вздором. Невнятная застарелая неудовлетворённость оживала в нём вдруг и принималась его глодать, лишала покоя. Он становился похож на лунатика: сбивался со счёта; отвечал невпопад; застывал посреди рабочего дня на пандусе и стоял так столбом, пока не окликали. (Быстрая, вёрткая мысль-догадка о причине приступов у Квашнина мелькала изредка, дразнила его вот-вот осенит однако не давалась, пряталась.)
В деревню Квашнин ездил один, без Веры, за что она на него каждый раз дулась. Последний раз он был там в начале лета и в ближайшее время поездок не планировал. Но в середине ноября позвонила мать (она уже давно перебралась в райцентр) и сказала, что в их доме кто-то выбил стёкла, и возможно, побывал внутри. Попеняла, что он до сих пор не законсервировал дом как положено. Взяв на пятницу отгул, Квашнин собрался ехать. (Ездил автобусом, не желая по какой-то странной прихоти пользоваться машиной.)
Собирая саквояж в дорогу, Вера вздыхала: «Странный ты всё-таки, Лёша, и охота тебе на автобусе тащиться, да ещё с пересадкой. Не понимаю» «А тебе понимать не к чему солдатское дело слушать и исполнять», шутил Квашнин.
По стёклам автобуса постукивала снежная крупа; Квашнин думал о Лене и морщился как от кислого. Бросить, отстраниться от неё окончательно было решением благоразумным с одной стороны, с другой это выглядело если и не предательством, то чем-то вроде того. Квашнин в таких вопросах был щепетилен, поэтому думал, морщился и не мог ничего решить.