Как-то раз вечером, когда наша милая Лиля укладывала нас спать, у нее сильно разболелась голова. Она просила нас не шалить и поскорее угомониться, чтобы ей можно было пойти лечь. Мы, две старшие, исполнили ее желание, а маленькая Анна, уже лежа в постельке, не хотела ее отпускать: хотела, чтобы Лиля сидела около нее, и начинала громко реветь, как только добрая Лиля, думая, что Анна уже спит, тихонько подымалась со стула. Это длилось довольно долго. Я же лежала и думала: «Какая Анна гадкая! Когда мы умрем, то мы, т.е. я и Алина, Мамá, Папá и Лиля, пойдем в рай, а Анна должна будет пойти в ад; ведь она гадкая, нехорошая Но как же мы сможем радоваться в раю, когда Анна будет в аду? Нам же не будет хорошо в раю, раз мы будем знать, что Анна в аду Тут что-нибудь да не так Не могут хорошие наслаждаться в раю, когда злые будут в аду». И вот, со свойственной мне самоуверенностью, я решила, что ада нет и не будет, и я спокойно заснула. Моя уверенность в несуществовании ада была так сильна, что я и на следующий день никого не спросила, есть ли ад или его нет.
Фото 5. Анна на службе в аптечном киоска судна Портюгаль
Прошло много лет, Анне было уже 42 года. Она была старшей сестрой милосердия на госпитальном судне «Портюгаль», плавающем на Черном море во время войны с немцами 1914 года. Было утро. Судно шло по направлению к малоазийскому берегу Черного моря, чтобы забрать оттуда раненых. Все сестры, уже напившись кофе, были на палубе; только одна, бывшая накануне дежурной, мирно спала в нижнем помещении парохода. В это время неприятельская мина подводной лодки ударила в судно. Оно сотряслось. Началась паника. По распоряжению капитана все стали надевать спасательные пояса. Анна вспомнила о находящейся внизу сестре и бросилась за ней. Несмотря на протесты старшего врача, она продолжала бежать. «Я, как старший врач, запрещаю вам это!» крикнул он ей. Анна обернулась, улыбнулась, махнула рукой и скрылась. Она успела разбудить молоденькую сестру, заставила ее не одеваясь надеть спасательный пояс, и они обе стали подниматься по лестнице. В это время вторая мина расколола судно пополам. Их захлестнуло водой. Молодая сестра была подобрана русскими моряками, подоспевшими на своих миноносцах к месту катастрофы. Анна погибла.
Место ей в раю. Она положила душу свою за друга своя. А я так уверенно когда-то отправляла ее в ад. Взрослые люди в мыслях своих тоже отправляют злых людей в ад. Но разве перед величием милосердного Бога мы, взрослые, не такие же дети, каковою была я в свои шесть лет? Дети и мы, которые судим; дети и те, которых мы судим. «Не судите, да не судимы будете».
Простит ли меня Господь Бог за мою ересь? Но я прожила долгую жизнь не опасаясь ада ни для себя, ни для других.
3. Мой дед, барон Егор Федорович Мейендорф
Фото 6. Барон Егор Федорович Мейендорф
Настала осень 1876 года. У меня уже был второй брат, Василий (мы звали его Валя). И вот всей семьей мы поехали в Петербург навестить деда. Не думаю, чтобы отец мой успел скопить за три года достаточно средств для такого далекого, дорогого путешествия. Очевидно, инициатива шла от деда и он взял все расходы на свой счет. Путешествия в то время не были еще столь удобны, как теперь. До станции железной дороги из нашего имения было далеко. Ехали почти целый день. Проехав верст 40, мы остановились на постоялом дворе. Хозяин двора был, как обыкновенно в той местности, еврей. Он встретил нас с любезной улыбкой, отвел нам одну из своих душных комнат, засиженных мухами, принес кипящий самовар, и мы сели завтракать привезенной с собою провизией: жареными цыплятами, куриными котлетами, молоком, творогом, фруктами; взрослые пили чай; нам, детям, чаю не давали: считалось, что детям чай вреден. А в это время в экипажи наши запрягали другую смену лошадей, присланных туда накануне. В каждый экипаж впрягалась четверка. Итого на это передвижение требовалось 16 лошадей и 4 кучера.
Отец и мать с няней и двумя малышами ехали в карете, остальные в так называемом нами рыдване. Это была безрессорная колымага; передние и задние колеса были расположены очень далеко друг от друга. На длинных балках, которые их соединяли, покоился широкий шарабан. Внутри его, на заднем сидении, свободно помещались трое; напротив еще трое; вместо козел на том же уровне опять три места, из которых одно для кучера. Все это находилось под одной клеенчатой покрышкой, обнимавшей всех там сидящих и сверху и сзади, и с боков; по бокам были широкие, ничем не закрывавшиеся отверстия для входа в этот «Ноев ковчег». Экипаж был поместительный, удобный и чрезвычайно легкий; в глуши в те времена о красоте экипажей не думали. Сзади над колесами привязывался багаж.
Прошу прощения у моих читателей, что так подробно описала наш любимый рыдван: так приятно вспоминать его, и вспоминать, как мы в нем ездили и в лес, и на хутор, и в город, и в гости к соседям
После остановки мы снова уселись по местам и вечером приехали на станцию Ольвиополь; приехали заблаговременно: мало ли что могло задержать нас в пути? Там долго сидели в так называемой дамской комнате. Поздно вечером (мне казалось, что это было среди ночи) сели наконец в вагон.
В Казатине предстояла пересадка. И не только пассажиры должны были пересесть в другой поезд, но надо было, получивши багаж, снова сдать его до следующей пересадочной станции.
При одной из таких пересадок трехлетний Юрий был поручен отцу; приходилось нести его на руках, чтобы не затерять среди мечущихся неопытных пассажиров. (Железнодорожное сообщение было тогда еще внове). Мы сами были такими же суетящимися, торопящимися, чего-то боящимися путниками. Вот, с Юрием-то на руках, отец и пошел пересдавать багаж. Мы с матерью уже сидели в вагоне, когда отец входит спокойно с билетами, но без Юрия. «Где же Юрий?» вскрикивает мать. Отец, ни слова не говоря, выскакивает из вагона и исчезает из вида. Можно представить себе, что пережила мать до возвращения отца, в этот раз уже с Юрием на руках. Оказалось, что, уплачивая за багаж, он поставил Юрия на стойку среди сундуков и, получив квитанции и сдачу, совершенно забыл о своей роли нянюшки. Хорошо, что Юрий был спокойный, доверчивый мальчик: раз отец поставил его сюда, значит, тут и должен он стоять. Так и простоял он там до прихода отца, не испугавшись, не заплакав и не обратив на себя ничьего внимания.
* * *
Дед мой принадлежал к остзейской знати2. Около Ревеля (по-эстонски Таллинн) у него было наследственное имение, Кумна. Предки его переселились в Эстонию из Швеции во времена шведского короля Густава Адольфа, там обосновались и, вместе со всеми жителями Прибалтийского края, стали при Петре Великом русскими подданными. Таких обрусевших шведов с тех пор много в России.
Родился дед (если не ошибаюсь) в Петербурге3. Времен Государя Александра Павловича был на русской военной службе; сражался при Бородине молодым офицером конногвардейского кавалерийского отряда и верхом проделал весь путь до Парижа, куда русские войска шли вслед за уходящим Наполеоном. Дедушка рассказывал нам, что в Париже войско было встречено с восторгом: их не только осыпали цветами, но на стремя каждого офицера вскакивала француженка с букетом цветов. В дни своей старости ему удалось побывать еще раз в Париже, этот раз ехал он сидя спокойно в вагоне. По его словам, это было куда удобнее, скорее и легче, чем в первый раз.
Не один раз после Отечественной войны приходилось деду участвовать в сражениях. Много было у него и медалей, и орденов, и других воинских отличий. Его конница славилась своей храбростью. Особенно его отряд отличился во время войны с восставшими поляками, при Грохове. Помню такой рассказ про это сражение. Между вражеской цепью и конногвардейской конницей деда была равнина, покрытая ярко-зеленой травой. Дед заподозрил, не болото ли это и не увязнет ли в нем его отряд во время атаки. Он лично поехал проверить это в сопровождении адъютанта.
Фото 7. Мыза Кумна дом Мейендорфов сегодня
Они подъехали так близко, что он услышал приказ вражеского офицера своим солдатам: «Не стрелять!» Было ли это человеколюбие, или воинская честь не позволяла стрелять по одиночкам, или, наконец, принял он их за парламентеров, но вернулись они невредимыми. Воодушевленная храбростью своего командира, конница по его приказу смело бросилась в атаку и, врезавшись глубоко в ряды неприятеля, захватила восемь пушек. К сожалению, пехота в этот момент не поддержала кавалерию. Будь иначе, восстание уже при Грохове было бы ликвидировано. За дело при Грохове дед получил золотое оружие.
При каком-то сражении деда спасла его лошадь Амазонка. Он был ранен в ногу, а она вынесла его из боя и в полусознательном состоянии принесла к своим. Еще при моей памяти Амазонка доживала свой век в имении деда. В честь ее в имении моего отца самая красивая верховая лошадь называлась также Амазонка. Помню, как моя мать, еще молодой женщиной, ездила верхом на первой из них.
Не могу не упомянуть о том, что мне рассказывали об отношении деда к своим солдатам. Известно, что во времена Николая Павловича, при котором протекала дальнейшая служба деда, телесные наказания были в полном ходу. Военные части выезжали на учения не иначе как везя с собой розги для наказания провинившихся или зазевавшихся солдат. Дед розог с собой не брал. «Мне они не нужны», говорил он. «Если вы не хотите их употреблять, то хоть для острастки берите», говорили ему. «Мне и этого не нужно: меня и так все слушаются». Не мудрено поэтому, что он был глубоко и искренне любим своими людьми4.
Семья у деда была большая: пять сыновей и две дочери. Отец мой5 был один из младших. В семье его называли Фриц. Родился в 1842 году. Мать свою6 он помнил очень смутно: ему не было и шести лет, когда она умерла от рака на груди, вскоре после рождения своего младшего сына, Александра. Поэтому в семье нашей осталось о ней мало воспоминаний. Судя по портрету, она была брюнетка, с красивыми большими глазами и с правильным овалом лица. Она была наполовину гречанка; ее мать была рожденная Мавро-Иени7; ее отец, барон Брискорн8, был немец9Звали ее Ольга Федоровна. Она была православной, т.к. по русским законам того времени, если один из родителей был православным, то и дети должны были быть православными. Поэтому и ее все дети были православными, в том числе и мой отец10. Воспитание мой отец получил в Пажеском Корпусе.
Фото 8. Семья барона Егора Федоровича Мейендорфа. Слева направо: Елизавета, Николай, Кондратий, Егор Федорович, Ольга, Богдан (Феофил), Александр, Федор (отец тети Мани)
Это было военное закрытое привилегированное учебное заведение. По окончании его отец служил в той же Конной Гвардии, что и дед. Прослуживши лет десять, отец в чине полковника вышел в отставку и уехал, как я уже упоминала, в деревню. Это было лет двенадцать после освобождения крестьян от крепостной зависимости.
Сельского хозяйства отец совсем не знал. Приходилось учиться всему. Но он не унывал. Энергичный от природы, он не долго ходил на поводу у своего поляка-управляющего. Управляющий оказался вором.
Фото 9. Елена Павловна Мейендорф перед крыльцом своего дома в Кумне.
Служащие и рабочие, очень скоро полюбившие своего нового барина, решились донести ему, что ночью, тайно, по приказу управляющего отправляются подводы с зерном на продажу. Отец, сейчас же пройдя через сад, около которого шла дорога в город, очутился на их пути, остановил их, и дело обнаружилось. Управляющий был пойман с поличным и рассчитан.
После этого отец не взял никакого управляющего и, пользуясь советами окружающих, продолжал управлять имением самостоятельно. Правой рукой его стал очень честный, умный и впоследствии очень преданный ему тот столяр, который по приезде нас в имение помогал отцу меблировать наше жилье. Помню большой красивый буфет для посуды, который Семинский (так его звали) соорудил по рисункам отца. Так или иначе, отец, волею судьбы, стал помещиком. Было, конечно, нелегко; но его любили, и дело шло. Любили его за его корректность, за его уважение к крестьянину, за то, что он никогда не задерживал плату, за то, что между ним и последним рабочим не было никакого средостения: он лично каждую субботу расплачивался с поденными; каждый месяц с месячными; все записи вел сам.
Он не был ленив. Любви к себе он не искал: никогда не занимался какой-либо благотворительностью. Отношения к людям были у него чисто деловые, и как раз это-то и нравилось гордому малороссийскому народу.
От прежнего помещика была унаследована винная лавка, стоявшая среди села и дававшая немалый доход. Отец мой сейчас же закрыл ее. Живший около села еврей, Дувид, имел еще и тайный «шинок». Он был очень удивлен поступком отца и говорил: «Не знаю, почему пан барон имеет такую ласку до меня». Но тот же «пан Дувид» не понимал и обратного к себе немилостивого отношения.
В обычае края было, что при каждом помещике «крутился» свой жидок: он входил во все интересы хозяйства, всюду совал свой нос, всегда предлагал свои даровые услуги, особенно по распознаванию цен, по приводе хорошего покупателя (тоже еврея из города) и т. д. Трудно было отцу отучить его от этого назойливого, ежедневного, непрошеного содействия.
Помню я, как этот Дувид, отправленный прочь из кабинета отца, околачивался у нас в детской, в надежде, что, авось, понадобятся его услуги, а когда и из детской его попросили уйти, то он подолгу простаивал в прихожей. Моя сестренка Анна побаивалась его и, когда она капризничала и плакала, то хохлушка-подняня подходила к двери и говорила: «Пане Дувид идыт на сюда», и Анна замолкала. Надо сказать, что моя мать не позволяла пугать нас ни «буками», ни наказаниями; и няни, и наша милая воспитательница Лиляша, никогда и не прибегали к этим методам, но с простой хохлушки что возьмешь? При этом «пан Дувид» не был ни домовым, ни «букой», а живым человеком, всегда старавшимся быть любезным и приятным. Только борода у него была рыжая, длинная, всклокоченная, и Анна боялась его.
Этот же Дувид был в то время арендатором водяной мельницы, находившейся в селе; запруженная маленькая речка образовывала пруд, к которому с одной стороны прилегала наша усадьба, а с другой виднелись белые хаты крестьян с их садиками и огородами, спускавшимися к реке. Жил Дувид со своей многочисленной семьей на выезде из села. Закон, оберегая крестьян от эксплуатации со стороны евреев, позволял им селиться только в городах и местечках, но отнюдь не в селах или деревнях. Они не имели права обладать там недвижимой собственностью. Поэтому дома их были очень оригинальной постройки: под балками, на которых покоились их деревянные домики, виднелись маленькие, но прочные колеса; дом мог быть перевозим с места на место и, следовательно, был движимой собственностью, а не недвижимой.
Уездный город Умань был верстах в двенадцати от нашей Томашовки. Отец часто ездил туда и умел сам находить покупателей на зерно, фрукты и избыток огородины. Своим примером он показал нам, детям, что самостоятельным становится тот, кто не ленив. Не только на внешние дела по хозяйству уходила неутомимая энергия отца. Купленный помещичий дом был накануне полного развала: из окон и полов дуло; печи (отопляемые соломой) грели плохо, лестница, ведущая с балкона в сад, грозила обрушиться, обои в комнатах были старые и грязные. И вот я помню отца, собственноручно размазывающего клейстер по разложенным на полу обоям, им же разрезанным на куски нужной длинны, да еще так, чтобы рисунок приходился один к другому. Это нам, детям, казалось особенно замечательным.