Екатерина Вайсфельд
Мама, которую я любил
Согласно исследованиям НИИ детства Российского детского фонда, каждый третий выпускник детского дома станет человеком без определённого места жительства, каждый пятый преступником, а каждый десятый покончит жизнь самоубийством.
Научно-исследовательский институт детства Российского детского фонда
Это тонкое, изящное, в чём-то талантливое автобиографическое повествование, написанное тобой в те времена, когда мы обрели друг друга, полюбили, а затем возненавидели.
С тех пор как я избавилась от всех гнетущих материальных благ, от всего хлама в жизни и завернулась во что-то наподобие тюремной робы, но глухого чёрного цвета, найдя в этом аскетическое удовольствие и решимость очиститься от мирского греха (всё, как ты и хотел), эта рукопись единственно ценное (особенно поздние вставки, написанные тобой от руки), что я решила сохранить до дня моего Страшного суда. Хочется вспомнить, как всё было, и понять, почему всё произошло именно так
Часть 1
1
Я попал в эту квартиру, когда мне было девять лет. Здесь я провёл лучшие моменты своей жизни. И самые горестные, проклятые минуты. Потому что любил сильнее смерти. Как подраненная птаха, бьющаяся в невидимое и твёрдое, как иридий, стекло. Выпавшая из гнезда, ещё не набравшаяся сил и опыта для дальнего перелёта, разбившая в кровь свои тоненькие и хрупкие лапки и почти без чувств упавшая наземь. Вот с кем бы я мог себя сравнить тогда за своё убогое птенцовое оперение, затвердевшее, почти омертвевшее, как у голубя, попавшего в гудрон.
Зато у меня было большое человеческое сердце, которое билось, сотрясая рыхлую перегнойную землю. Оно билось так усердно, что прохожие шарахались в сторону, испугавшись невидимого источника звука, напоминавшего гул и вибрации проходящего глубоко под землёй поезда. Это был звук раскалывающейся тверди, в самом ядре которой лежал я. Никем не узнанный, брошенный, отданный на волю судьбы. Вымазанный, выпачканный, оборванный, вечно голодный. Маленький человек, с которым никто не хотел состоять в родстве.
При рождении я был отдан в детский дом. И не знал своих родителей. Поэтому единственной моей целью было сбежать. На свободу. На поиски счастья.
Сейчас, когда мне за двадцать, я могу посмотреть назад. И описать всё, имея опыт пережитого.
За стенами моей тюрьмы мне рисовался чудный мир. Мир детства, где давали всласть поесть мороженого, где круглые сутки крутили интересные фильмы, где разрешали гулять допоздна и где меня, возможно, ждала мама. Даже имя ей придумал Лара. В детдоме приходилось всё время жить в страхе и прятаться в трюме воображаемого корабля, колыхавшегося на волнах, вечно попадавшего в бури, во время которых я каждый раз боялся, что он не выдержит, развалится на части, и я никогда не увижу маму. Но мне повезло.
В намеченный для себя день я сбежал. Я давно уже вынашивал план побега. Рисовал на бумаге странные изогнутые линии судьбы, используя красный, зелёный и синий цвета фломастеров. Неровные, но податливые линии жизни, сердца, головы сплетались, расходились, шли параллельно, обрывались и снова возобновлялись и в конце превращались в знак бесконечности. В ночь перед побегом не спал. Сидел на подоконнике и разглядывал в темноте свои детские каракули, плотно прижимая лоб к окну. Я был так близорук, что по стеклу расползлась испарина. За ней на улице мерцал свет дальнего фонаря, но как только я вглядывался, его лучи рассеивались и растворялись в кромешной тьме. С пола через ступни к моей спине подкрадывался сквозняк. Где-то снова было настежь открытое окно.
Я всё время чего-то ждал. И это ожидание стало моим мироощущением, моим окружением, мелодией моего сердца. Надеждой и тоской по несбыточному пропитался сам воздух моей судьбы. В ожидании теплились дальние фонари жилых домов. В нём был великий смысл моей жизни и моего счастья
И тут мне взгрустнулось. Слеза покатилась по щеке и бухнулась на мою пёструю карту жизни, размазав чёткие линии. Клякса, ошибка или, наоборот, счастливый знак? Я раненый пират, и меня ждёт мой деревянный корабль, обитый жестяными пластинами. Меня ждёт мостик и штурвал.
«Вперёд!» скомандовал я и скомкал расплывшийся план побега. Кто-то закашлялся и перевернулся во сне. Я юркнул в постель, холодную и неуютную. Меня бил озноб от сквозняка. «Измените мою жизнь! Вам же под силу! Я прошу, умоляю, заклинаю!» обращался я к неведомым богам. Позже согрелся, но не одеялом и не тревожным сном, а своим твёрдым намерением сбежать из этого дома, где стены окрашены в болезненно-зелёный цвет. Из дома, где старые скрипучие кровати, где переломаны все игрушки и кормят жидкой манкой с квадратным куском сливочного масла, растекающимся желтоватой жижей поверх сваренной крупы. Я не знал другой жизни, но знал одно: спасение за оградой. Там мир моих грёз.
Мог ли я трезво судить, что ждёт меня за стенами? Знал ли реальность более жестокую, чем моё пребывание в этой тюрьме, где нужно было защищаться от нанесённых обид, терпеть унижения? Где на меня орали воспитатели, где приходилось врать, подстраиваться, бояться? Здесь я всех ненавидел.
Наступил день под кодовым названием «катапульта». Крики воспитателей, скудный завтрак. Я уже не мог усидеть на месте. Крутился, елозил на стуле, моя нога плясала под столом. Было волнительно. Казалось, что каждый хитрый глаз знает, что я что-то задумал, поэтому я набирал полный рот каши, раздувал щёки и по-партизански молчал. Аппетита не было, но я впервые заглатывал еду насильственно жадно, с мыслью о том, что предстоит голодать. Три куска белого хлеба умыкнул в карман. Эх, ещё бы сосиску на дорожку, но по четвергам давали рыбу, и то только на ужин. Хлеб в кармане раскрошился, белый мякиш уже нещадно заветрился. «Ничего, и такое съем», думал я. Надо бы ещё поныть, чтобы дали дополнительный кусок.
Что взять с собой? А что я имею ценного? Что я вообще имею здесь своего, кроме майки, штанов, носков и трусов? Они по праву мои, потому что я их ношу, сам складываю на стуле стопочкой перед сном (иначе можно получить оплеуху) и на них пристрочены бирки с моим именем. Нет ничего, что бы я мог взять с собой.
Я убегу, и они не сразу хватятся меня, в этом я уверен. Потом поднимут вой и бросятся вдогонку. Но я буду уже далеко. Мои ноги, быстрые, как ураганный ветер, обуты в зашнурованные истоптанные коричневые ботинки. Но я люблю свою обувку, потому что она тоже моя. Её подошва носит моё имя Смельчак. Таким хочу быть: грустным, как Пьеро, и смелым, как Робин Гуд.
И вот я сбежал! И там, за пределами бледно-зелёных стен, встретил маму.
2
Я сидел на площади у фонтана. Дул сильный ветер. Прыгающие струйки воды то и дело обращались то в одну, то в другую сторону площади. Моросили по голому камню, брызгали на прохожих, дёргались и рассыпались. Я бы уже давно прыгнул от невиданной для мая-месяца жары в фонтан, устроил там драку с водой и вымок до самой нитки, а потом упал бы и дико захохотал. Но сил не было. Во рту ни крошки с самого утра, весь день на солнцепёке, весь день один. Впервые по-настоящему один. И вроде бы уже не так страшно, ведь за это время со мной так ничего и не случилось. Но всё же казалось, что что-то не так
Помню, слез с лавки, подошёл к фонтану, сел перед ним на корточки, подставил ладошку под струю воды, потом вторую. Блаженная прохлада Хотелось пить. Нагнулся, и закружилась голова. Просто голоден Вернулся на скамейку и зажался в самый угол, подобрав под себя ноги. Меня, видимо, презирали, думали, что бездомный, и рядом никто не присаживался. Через какое-то время шум на площади стал затихать, мягкость приближающейся ночи убаюкивала. Живот, сжавшийся с голодухи, отпустило, голова перестала кружиться. Размытый сон тихим шагом подкрадывался на смену усталости. Я изредка вздрагивал и зябко ёжился. Было холодно. Неведомый сон о прекрасном вдруг превратился в кошмар. Меня кто-то тронул за плечо. Я мигом очнулся.
Эй, парень, ты живой? раздался женский голос.
Меня вырвали из самой глубины ночи.
А-а-а!!! Не трогайте меня!!!
Ты чего орёшь? Ночь же. Не ори!
Незнакомка отшатнулась. Я притих.
Ты чей? Где твои родаки? Потерялся, что ли?
Я один! Не трогай меня! Отойди Мне нормально здесь, добавил на тот случай, если эта идиотка решит допытываться дальше. И вжался в угол скамейки ещё сильнее.
Ты бездомный, что ли? с лёгким раздражением спросила она. Чё-то не пойму.
Детдомовский! Эту фразу я произнёс с неожиданной для себя резкостью и даже гордостью. И тут же отвернулся, закусив нижнюю губу, чтобы не расхныкаться. Заскрёб ногтем по скамье.
Сбежал, значит? Ну-ну, знакомо Из какого детдома? Не из Егорьевского?
Нет.
Ясно. И как давно сбежал? Сколько уже тут торчишь?
Она шагнула ко мне.
Недавно, только не трогайте меня! торопливо предупредил я и притворно потянул носом, будто был простужен.
Да не трогаю я тебя! Достал Волнуюсь, может, голодный Хочешь, накормлю?
Нет! выпалил я и тут же об этом пожалел. Прикрыв голову руками, отвернулся.
Ну и чего ты выпендриваешься? Дальше так будешь сидеть, ждать, пока тебя попрошайничать заставят? Ты что, не знаешь, сколько здесь уродов шатается? Вот честно, поломают тебе ноги и пошлют меж машин ползать. Или на педофила наткнёшься, он тебя в задницу отымеет. Хочешь, да? Идём, говорю, накормлю, поспишь у меня, а завтра ментам тебя сдам.
Нет! Лучше тут! Не хочу есть! огрызнулся я. Между тем разбуженный желудок снова заныл, стало подташнивать, я испугался и подставил ладонь ко рту, сплёвывая голодную слюну.
Молодая женщина несколько секунд смотрела на меня, беспризорника, и вдруг расхохоталась:
Посмотри на себя, крендель, ты с собой, что ли, решил покончить? Жизни не знаешь, сидишь здесь, от гордости аж поплохело. Да? Чё, блевать потянуло? Думаешь не знаю какого это, не жрамши целыми днями?
Я отвернулся. Когда же она, наконец, свалит?
Ладно, давай серьёзно. Как тебя зовут?
Дима, сухо ответил я, заметив, как высоко над её головой в чёрном небе белым пятном светит луна.
Я хорошая, Дим. Не трону тебя. Давай вставай Не поверю, что жрать не хочешь.
Всё внутри кричало: «Да-да! Хочу Ну, конечно же, хочу!»
Нет, не хочу.
Какой же упоротый мальчишка, покачала она головой, оглядывая площадь. Ну что мне с тобой делать? Тут, что ли, бросить? Или знаешь что, я прямо сейчас вызову сюда патруль.
Неожиданно она схватила меня за руку, чтобы не убежал.
Отпустите! Убивают!.. заорал я снова, пытаясь вырваться.
Дурак, пропадёшь тут! К бомжам попадёшь, они тебя
Нет! Дура, отпусти меня!
Знаю, сама была детдомовской, всё знаю! выкрикнула она в тот момент, когда я сумел вырваться и ринулся бежать.
Последние слова зацепили. Я остановился и удивлённо оглянулся.
Я тебе всё расскажу о себе. Не бойся.
Постояв полминуты, решил вернуться к скамейке. Незнакомка взяла меня за руку, и я покорно согласился идти, куда поведут.
3
C площади мы прошли в переулок, уже довольно пустынный, затем свернули налево в Сытинский тупик, который упирался в Палашёвский. Три ступеньки вниз и вышли к небольшому жилому дому странной формы. Похоже, его левую часть отсекли топором. Она была глухая, с ободранным фасадом и как будто даже кривая. Я шёл, не поднимая глаз, стараясь не озираться по сторонам. Решил, что если со мной что-то случится, то это будет только моё счастье. Нам ещё в детдоме старшаки рассказывали истории о том, как детей воруют и продают в рабство или расчленяют на органы. Ни того ни другого я себе не представлял и считал эти байки тупыми страшилками. Нас специально пугали, чтобы мы от ужаса мочились в штаны. А сейчас подумалось: «А почему это не может быть правдой?»
Мы подошли к подъезду. Незнакомка обернулась. Окинула взглядом с головы до ног.
Ты точно детдомовский? строго спросила она.
Да.
Она посмотрела ещё пристальнее, пытаясь в моём лице выявить лукавство, затем недоверчиво оглядела внутренний двор позади меня.
Ладно, пошли, приложила ключ к домофону. У меня здесь квартира. Если вдруг в гости кто притащится, не обращай внимания. Тебя не тронут.
После этих слов я напрягся. Расчленяют на органы, насилуют, продают
Вообще никто не должен.
Уф
Мы вошли в маленький подъезд, где не было лифта, а на жилую площадку приходилось по одной квартире. Наверх вела крутая лестница. Дом казался обездоленным. Все жильцы давно спали. За их дверьми царила глубокая ночь, а одна, чёрная, была опечатана.
На третьем этаже моя спасительница остановилась и полезла в сумку. На пол упала связка ключей.
Чёрт! еле слышно произнесла она нагнувшись. Затем открыла дверь, и тёмный пугающий коридор встретил меня запахом чужого мира.
Я застыл в прихожей, боясь сделать следующий шаг. Хозяйка скинула туфли, положила сумку, прошла по коридору, включила свет в ближней комнате и позвала меня.
Там находилась кухня. От проёма до середины тянулась барная стойка, справа у окна стоял маленький низкий диван с красными декоративными подушками, рядом стеллаж, набитый глянцевыми журналами, слева шкафчики и матово поблёскивающая мойка. Везде был приглушённый свет.
Ванная прямо по коридору. Найдёшь? Кстати, забыла представиться Регина, сказала она, стоя ко мне спиной и рассматривая полки холодильника.
Ванная была маленькая, в самом дальнем углу квартиры, совмещённая с туалетом. Белый кафель, тёмно-синий пол, тусклое освещение. Под ногами мягкий ворсистый коврик. Я мыл руки с особой тщательностью, чтобы потянуть время. Сердце испуганно билось. Всё напоминало бредовый сон. Моментами я даже забывал дышать и чуть не терял сознание. Обратно почти бежал, стараясь не глядеть по сторонам, представляя, что у каждой стены притаились призраки. Когда вернулся на кухню, Регина указала на высокий барный стул. На него пришлось взбираться. На столе уже ждала еда и кружка горячего какао. Я сидел и смотрел на всё это, не решаясь прикоснуться без дозволения хозяйки.
Давай лопай быстрее, а то я спать хочу, сонно улыбнулась она.
Я схватил вилку и стал огромными порциями запихивать макароны в рот. Щёки раздувались, и Регина, наблюдая за мной, посмеивалась. Я ел быстро и жадно, при этом успевая отрывать взгляд от тарелки, чтобы рассмотреть свою спасительницу.
У неё были волнистые, тщательно уложенные волосы, усыпанные серебристыми блёстками. Густые ресницы, какие я только в мультиках видал. Сильно накрашенные глаза, которые смотрелись хищно под тонкими, высоко вздёрнутыми бровями. И красный напомаженный рот с двумя маленькими вампирскими зубками, сильно обнажавшимися при смехе. Доброты в этом лице было всего ничего, зато много сумрачной печали.
Пойду постелю тебе. Будешь спать в моей гардеробной, усмехнулась Регина. Это комната. Честно. Просто я там свои наряды для выступлений храню. На диванчике поспишь, места хватит. А я у себя в спальне буду, за стеной.
Я молчал, в недоумении уставившись на неё сонными глазами.
В комнате, где Регина приготовила мне постель, было спокойно и хорошо, несмотря на горы вещей, набросанные как попало. Здесь же хранились и многочисленные коробки из-под обуви, с крышками и без. Некоторым туфлям на высоком каблуке коробки не досталось, и они парами стояли на полу. Платья, представлявшие собой непонятные полоски ткани, расшитые стразами, болтались на вешалках, как шёлковые платки. Другие наряды, скомканные, лежали на стульях, а то и под ними. Дверца шкафа была приоткрыта, и с неё свисали огромные боа из перьев. Тут же корсеты, пояса, ленты, чулки Ещё на полу стояли чемоданы, чемоданчики, коробочки поменьше, а на столике с подсветкой была разбросана косметика. В таком огромном количестве, что на поверхности невозможно было найти место даже для кружки с какао.