Даниэль Бергер
Кофе с перцем
Художественное оформление Елены Сергеевой
Издательство благодарит литературное агентство Banke, Goumen & Smirnova за содействие в приобретении прав
Автор благодарит Даныяла Ашхаруа за помощь с переводом
© Бергер Д.
© ООО Издательство АСТ.
Не знаю, что является сутью других земель, я ведь нигде не был, но моя родина имеет в своей основе тройственность кофе, перец и кровь.
Здесь у них нет ни объема, ни массы, ни протяженности, словом, всего того, что свойственно материи. Хотя вру вот плотность, пожалуй, есть. В том смысле, что они, то уплотняясь, то вновь разрежаясь, как бы придают местному времени вещественность, вкусом и запахом пропитывая эпохи и минуты послеобеденного сна.
Кофе состоит из круглых атомов, которые, смешиваясь с водой, превращают обычную темноту в густую ночь перед самым новолунием. Тьма окутывает тебя, тяжелит веки, делает слова значительными и неспешными кто вообще решил, что кофе бодрит? Он что, никогда не пил кофе в горячем мареве, смягченном да и то лишь слегка полотняной тенью улицы Банщиков?
А перец Кто отважится провести по перечной доске широким влажным языком, тот немало удивлен будет. Ведь после огня придет сладость. И продержится ровно столько, сколько времени нужно слезе, чтобы омыть глаз. А потом, сквозь слезы, почувствует смельчак и послевкусие, голодное и злое. И увидит, как караван кораблей, груженных жгучим перцем, тонет у самого берега и целый день радует нищих старух обильным уловом рыбы, славно просоленной и перченной, как надо. Но потом рыба надолго уйдет отсюда Уже кости тех старух, что собирали по берегу перченую рыбу, истлеют, а рыба так и не вернется. Пока однажды не принесут люди жертву морю, сверх меры наполнив его своей кровью и кровью тех, кто живет на ближайших островах. Тогда-то рыбаки заново осмолят лодки, зачинят сети и вернутся домой только под утро, усталые и счастливые. Их жены найдут в желудках рыб тяжелые пули и отдадут их сыновьям, чтобы те играли.
Любой вам скажет, что кофе, кровь и перец, будучи взятыми попарно, дадут три сочетания. Скажет и будет прав. Но если он хоть немного знаком с поварским искусством, то отринет закон о неизменности суммы в результате перестановки слагаемых и найдет еще три возможности. Ведь мы-то, повара, знаем, что в каждом блюде важно то, в каком порядке следуют ингредиенты. Вот поэтому-то сочетаний будет шесть.
И я выберу свое кофе и перец.
От крови я отрекся пятьдесят лет назад, в последний раз сойдя на берег в качестве судового кока. Море в тот день было похоже на старика, мучимого густой мокротой. Оно отхаркнуло меня, как многих, застрявших в нем своими нелепыми, развороченными телами. Захлебываясь волнами, как приступами кашля, ругалось море шепотом на нас, на испуганных чаек, на вонючую маслянистую жидкость, вытекавшую из тонущего корабля Море с отвращением сплевывало все это на землю, нарочно метя в скалы, и утирало щербатый рот просоленным рукавом. Из всей команды славного фрегата «Кисмет» только я не разбился о камни. И ныне, перерезая сонную артерию животного а ведь я мужчина, и мне приходится делать это в праздник жертвоприношения, я благодарю Аллаха, Милостивого и Милосердного, за то, что дернувшееся под моим ножом животное не пело ангельским голосом колыбельных своим детенышам. Слава Аллаху, Милостивому и Милосердному! Слава Аллаху!
Кофе и перец
Я счастливый человек. Даже сейчас, когда среди седых волос темные стали попадаться все реже и больные суставы порой совсем не слушаются, а спина к вечеру ноет так, что, будь я собакой, завыл бы Даже сейчас.
Мои сны полны счастья. В них нет ни боли, ни печали, ни уныния, а сомнения, если и прокрадываются ко мне в сон, касаются только приятной возможности выбора. И тогда я, по словам жены, шевелю губами и восторженно поднимаю брови. Там, во сне, я решаю, что подам на стол сегодня.
И едва решу, как сразу же сновидение наполняется в избытке всем, что потребно для главного блюда этой ночи. И продукты всегда наивысшего качества, будь то мраморная, с тончайшим рисунком белой кисти по алому полотну, говядина или живой еще, шевелящий, подобно мне, губами крупный паламут. Валятся откуда- то на стол перцы, краснобокие и полнотелые, баклажаны, блестящие и черные, поскрипывающие от спелости, сладкий лук сам падает под нож.
Щеку обжигает жар от печи. Она ждет, утроба ненасытная, когда я разделю с ней свою любовь. Да, пусть зароком будущего счастья будет запах, источаемый ею, чуть горьковатый запах можжевельника.
А я пока займусь соусом. Чем еще насытить душу, возжелавшую красного мяса из жаркой печи? Может быть, сырым томатным соусом? Мелко рублю нож сечет нежную мякоть, едва касаясь доски. Все эти ваши блендеры-шмендеры, Иблис отец им! Нет, вот нож возьми из хорошей стали и заточи его! И вот уже красная гора увенчана пряной зеленью, а склоны ее сияют частыми кристаллами соли. И соль впивается в томатное тело, вытягивая из него на поверхность сок.
Я замираю. Предчувствие не слаще ли наслаждения?.. Исчезают цвета и звуки. Даже запах, первый помощник повара, скромно уступает дорогу вкусу. Но спите, правоверные, все спокойно! Спите.
Проснувшись, я могу на мгновение удержать в памяти ниспосланный мне вкус. Он становится все слабее, рассеяннее, в то время как разум, наоборот, проясняется. Наконец я открываю глаза, переворачиваюсь на левый бок и, нащупав мягкое горячее бедро жены, говорю: «Доброе утро, Танели! Что прячешь ты от меня в тайнике под холмом?»
«Зайди, говорит Танели. И сам посмотри, Хозяин моих холмов и пещер. Если что найдешь, знай это твое. Никогда не будет во мне ничего от другого мужчины!»
Так мы здороваемся с моей Танели каждое ут- ро вот уже сорок лет, и никогда не надоест нам это.
Потом я пью кофе. Кофе с перцем.
Помню, как в школе учитель рисовал на доске треугольники, круги, писал какие-то цифры и формулы. Формулы надо было знать наизусть, чтобы потом подставлять числа вместо букв и таким образом получать новые числа. Зачем? Нам не объясняли, но во мне тогда поселилась мысль, что без этих формул не сможет прорасти колос, не будут крутиться колеса арбы, а земля она ведь такая же, как глобус, только большая слетит с удерживающего ее стержня и разобьется о небесную твердь.
Поэтому простой веры учителю мне было мало. Как можно ссылаться в таком важном вопросе на каких-то греков, которые придумали все эти штуки и заставили остальных жить по своим правилам? Ужасно несправедливым казалось мне подчиняться грекам, тем более умершим так давно, что даже моя бабушка не помнила никого из них по имени.
И как-то раз я решил проверить самый невероятный и загадочный из всех известных мне тогда фокусов, а именно постоянство соотношения длины окружности и ее радиуса. Первым делом я вытащил из своего ботинка шнурок и привязал его к спичке, чтобы начертить круг. Потом я долго пылил по песку пяткой, рисуя все новые и новые круги с помощью шнурка, рукава от рубашки и длиннющего седого волоса с головы моей бабушки. Результат измерения всякий раз подтверждал правоту ненавистных мне греков, а число π со своими девятнадцатью известными учителю знаками после запятой и, по словам учебника, бесконечным рядом цифр после тех первых девятнадцати не давало покоя.
Зачем Имеющему знание о каждой капле дождя и о каждой песчинке в море создавать число, знаки в котором сосчитать не под силу даже Ему? Или Он знает всё число целиком, и только нам оно недоступно? Но зачем тогда Он сокрыл его от нас? Может быть, на том конце π, после девятнадцати и еще плюс бесконечности знаков, восседает Он на престоле Своем?
Чтобы узнать это наверняка, я впервые в жизни зашел в библиотеку, и попросил книгу с числом π, и увидел в многоточии на конце длинного ряда цифр дорогу, уходящую прямо к звездному небу, и различил я в этом небе все 99 имен Аллаха.
Я спросил библиотекаря, почему люди не ищут новых цифр дальше, там, за многоточием, и он ответил, что в реальной жизни хватает и двух знаков, а значит, и искать дальше незачем, и печатать их только бумагу зря переводить!
«Нет уж, подумал я. Разве может быть ненужной тропа, которая ведет к престолу Всевышнего? Так ли уж важно высчитывать, сколько яблок есть у Фатиха, если у Орхана их семь, и это в три раза меньше, чем у брата его Фатиха? Разве не должны оба они, Фатих и Орхан, выбросить яблоки и отправиться туда, где за пределами длинного ряда цифр, за вратами из трех точек их ждет Тот, у кого истинное величие и все совершенные качества?»
На следующий день, когда учитель спросил меня, сколько яблок осталось в корзине, из которой Фатих и Орхан взяли свои яблоки, я сказал, что не хочу ничего об этом знать, потому что пока эти два дуралея объедались яблоками, их мать перебрала корзину и выбросила из нее подгнившие, а оставшиеся продала, не считая, все скопом на базаре, и только одно укатилось, и поэтому его склевал петух, но так как это было незрелое яблоко, он тут же заболел и умер, и даже сварить его теперь нельзя. Учитель побил меня линейкой и выгнал из школы. Бабушка немного поворчала, погоревала и отправила в город помогать дяде в кафе.
И теперь я по утрам прибегал на базар в овощной ряд, где торговцы еще только доставали из тележек свой товар и, наспех отобрав плоды с чуть потемневшими бочками, отдавали мне их за бесценок. Тяжело груженный овощами, я возвращался открывать заведение, разводить огонь и кипятить воду.
Однажды дядя серьезно заболел. Тетя полдня металась между кухней и столиками, пока не решилась, наконец, сосредоточиться на готовке и доверить мне обслуживание клиентов.
Теперь я должен был быстро посчитать, на сколько наши посетители съели и выпили, принять у них деньги и, найдя разницу, вынести им сдачу. Но ведь ум мой тогда был занят не сотней курушей, а таинственными бесконечными тропами, ведущими к престолу Всевышнего. И я раздумывал, как же случилось так, что люди стали пользоваться не божественными числами, а презренными круглыми двойками, десятками, сотнями и так далее? Скажете, что иначе и овец в своем стаде не посчитаешь? А я отвечу и не стоит их считать. Для всего было бы две меры достаточно и нет. И тогда мужчины, встречаясь в кафе, говорили бы так: сколько у тебя овец, брат мой? Достаточно? О, как радуют слова твои сердце мое! А сколько у вас, уважаемый? Их вовсе нет? Так возьмите от полноты нашей ярок и барашков, чтобы и вы могли радовать нас достатком! И да умножит Всеблагодетельный стада наши
Эй, мальчик, сколько с нас?
Две с половиной лиры, господин.
Но нет, нет. Иблис, бросающий в душу семена гордыни, наверняка опять выкрутится и обратит бесконечность на потеху себе. Вот, скажем, два друга, равные по уму, красоте и талантам, захотят сравняться и в мерах соли, что в доме у каждого. И, отчаявшись прикладывать крупинку к крупинке, а как иначе исчислить разницу? призовут Нечестивого в помощь. И тот придет, вооруженный абаком, и, пощелкав костяшками, убедится, что и соли у тех друзей отмерено поровну. Но, упорный в своих планах, он скажет им: «Я нашел, что у Кемрана в доме соли больше, чем у Салиха!»
И когда Кемран поблагодарит за помощь и попросит разделить соль поровну с другом его, этот лжец ответит ему так: «Я не могу отделить излишек соли в доме твоем, ведь он меньше наименьшего числа во Вселенной
Ты чего задумался, парень? Принеси-ка мне сдачу, я тороплюсь.
Да, господин, сейчас!
меньше, чем число, спрятавшееся за таким длинным рядом нулей, что их количество, наоборот, превышает наибольшее число во Вселенной! Нет, Кемран, я не могу сравнять соль между вами». Сказав это, Иблис уйдет, посмеиваясь. А Кемран скажет своему другу Салиху: «Раз это число столь мало, то не будем печалиться, брат. Во всем остальном мы равны, и да не будет между нами никакого раздора!»
Но той же ночью Салих проснется, услышав Иблиса в сердце своем, и затоскует. И с тех пор любая пища, приготовленная женой или старой матерью его, будет казаться ему пресной, ведь в доме его отныне соли недостаточно, в то время как у Кемрана соли полно и стены дома его не выдерживают этого изобилия и вот-вот треснут
Эй, Фарук, отнеси тем женщинам гёзлеме и чай.
Да, тетушка!
Отвернется Салих от друга своего, и озлобится, и замыслит ужасное: дождавшись, когда не будет никого в доме Кемрана, он прокрадется тайно и зачерпнет из мешка полную меру соли
Фарук, ах ты негодник! Чай уже остыл! Где ты ходишь?
Да-да, сейчас, тетушка, уже бегу!
и убьет внезапно вернувшегося друга своего Кемрана, и жену его, и обоих сыновей. И выпьет всю кровь их, так вкусна и солона она ему покажется!
О Аллах, избави меня от ровного счета и точных подсчетов, веди меня золотыми путями Своими вверх по лестнице из чисел, не знающих конца! В Тебе мое пристанище, в Тебе мое утешение!
Пребывая в таких молитвах и размышлениях, я совсем забылся и принес тетушке две лиры вместо двух с половиной, а вместо чаевых куруш, сломанную спичку и дохлую муху в кармане. Тогда она осердилась и сама пошла к столикам, оставив меня на кухне.
Иди-ка ты, Фарук, вари кофе и только попробуй сделать еще что-нибудь не так! Я тебя пришибу!
До этого мне никогда не доверяли варить кофе, но я много раз видел, как дядя это делает. Для начала я вытянул руку над жаровней и убедился, что песок достаточно прогрет. Затем помолился, открыл банку, в которой дядюшка хранил кофе, и вдруг внутренним взором увидел, как частицы кофе вырываются на свободу и, попав в поток вдыхаемого мною воздуха, устремляются вверх. По пути они сталкивались с другими частицами, свободно парившими в пространстве кухни, и увлекали их за собой, так что когда запах достиг наконец моего носа, то принес с собой знание не только обо всех блюдах, томящихся, шкварчащих и булькающих вокруг нас, но и запах земли, на которой стоит этот город; а вместе с ним и воспоминания, мечты и мысли всех когда-либо живших здесь, ходивших вверх и вниз по каменным дорогам, то раскаленным от солнца, то скользким от дождя; всех рождавшихся в плаче, рожающих в муках и умирающих в печали; всех, чьи имена мы не знаем, чьи кости уже побелели, но чья плоть успела напитать эту почву, отчего она здесь так влажна, плодородна и пряна.
Не отмеряя ничего и не оскорбляя счетом, я насыпал кофе в джезву, налил туда воды и поставил на огонь. А в положенное время, откликнувшись на зов души моей, добавил перец, которым до этого тетушка так щедро приправляла мясо. Не дав коричневой пенной шапочке покинуть пределы джезвы, я снял кофе с жаровни и наполнил чашку. В этот момент на кухню как раз вбежала тетя. Не обращая внимания на меня, она схватила поднос с кофе и понеслась к господину, сидевшему за крайним столиком.
Через несколько минут тетушка вернулась в крайнем изумлении и прошептала мне на ухо:
Тот господин, Фарук Он едва поднес чашку ко рту, сделал глоток и вдруг застыл, как каменный! Будто Аллах, Дарующий бескорыстно блага рабам Своим, ниспослал ему некое откровение на самом дне чашки с твоим кофе. Откровение это пролилось одинокой слезой из левого глаза. Я клянусь тебе, Фарук, он не видит сейчас ничего левым глазом, затянутым пеленой, но правым, кажется, узрел свое будущее! И, не имея возможности вознести хвалу, достойную Великолепного, господин протянул мне, проводнице этого откровения, целых десять лир, поклонился и ушел.