Но (настаивает здравый смысл) «наука» дикаря, его представления о причинно-следственных связях, его космология, его инструменты и методы совершенно наивны. Отчасти это иллюзия, отчасти правда. Но давайте не переоценивать себя. Если нас предоставить самим себе, многое ли сможет каждый из нас воспроизвести из этой восхваляемой научной и материальной культуры, какой бы ни была его подготовка? Я очень смутно представляю даже то, как изготавливают это перо, чернила и бумагу. Вообще, взрослые европейцы очень редко знают (например), чем отличается планета от звезды, хотя бы в общем представляют собственное эмбриональное развитие или проявляют интерес к своей нормальной жизнедеятельности какого-либо уровня, кроме человеческого. С другой стороны, по сообщениям, больше трети взрослого населения нашей страны в той или иной мере доверяет гороскопам[54], и не так давно в США было около 25 000 профессиональных астрологов, не говоря уже о хиромантах и тому подобных[55]. Но нет нужды подчеркивать такой очевидный момент что, как индивиды, мы находимся на донаучном уровне, некоторые из нас почти все время, а большинство постоянно.
Часто ли христиане задумываются о том, как реагирует образованный китаец или индус, когда он впервые берет в руки псалтырь и читает о Крови, которую мы действительно пьем и в которой омываемся? Но (можно ответить) они не понимают смысла этих слов. Но неужели мы сами никогда не воспринимаем чужих верований и обычаев поверхностно? Эдвард Карпентер в книге Языческие и христианские верования (Pagan and Christian Creeds, p. 40, 44, 65, 108) говорит много интересного по этому поводу.
Нам скажут, что сознание дикаря состоит из отделов, привязанных к конкретным идеям, и потому он способен на самую дикую непоследовательность. Но разве те из нас, кто открыто говорит о человеческих жертвах, купании в крови и даже о том, чтобы ее пить, не испытывают крайний шок от более мягких «языческих» практик не говоря уже о тавроболиях и вакхических оргиях? Многие благонамеренные и набожные души не видят противоречий в том, что Бог любви осуждает некрещеных младенцев на вечные муки. Разве не те же личности, которые и за людей-то не считают тех, кто не носит с собой (и не любит этого) устройств для вдыхания паров и не пьет (и не любит этого) разбавленного яда в таком объеме, после которого разве что не падаешь, чаще всего презирают «туземцев» «туземцев», в чьих церемониях инициации во многих случаях куда меньше произвола и разрушительности? Разве изготовление орудий убийства и пыток (в ущерб даже жизненным потребностям), обучение миллионов людей их применению и их бесстыдная демонстрация «Солдат открыто носит и даже щеголяет своим орудием мясника»[56] во всем согласуется с официальной религией Евангелий? Разве провозглашаемые принципы кротости, бедности и милосердия к врагам ничем не отличаются от реальных принципов бравого эгоизма и благовидной гордости[57]? Пора признаться себе, что едва ли найдется порок, который, стань он достаточно распространенным, не сочтут достоинством; едва ли найдется преступление, которое, если оно совершено как следует, не сочтут служением обществу; едва ли найдется безумство, которое, пока оно буйствует в дозволенных пределах, не сочтут просто здравомыслием.
«Убивать запрещено; поэтому всех убийц наказывают, кроме тех, кто совершает массовые убийства под звуки труб». Вольтер, Философский словарь. Искусство: «Война».
Притязание здравого смысла на строгий прагматизм и неприятие неразумности это и есть вопиющая неразумность, и это еще мягко сказано. Наше человеческое поведение (насколько мы можем видеть его глазами других сообществ и видов) отличается гротескной непрактичностью. Иногда, когда наш ум проясняется, мы вдруг внезапно ощущаем странность своего поведения. Но от традиций никуда не уйти. Разоблачать и отменять условности сразу, как только мы замечаем их иррациональность, часто означает просто менять лучшую условность на худшую. К счастью, «в основном мы принимаем как аксиому то, что невозможно отступить от традиций своего общества, не искалечив своей жизни»[58].
«Едва ли можно сомневаться, пишет Ф. К. Б. Шиллер, что в своей массе люди еще остаются зверолюдьми. Как по взглядам, так и по нравам современный человек по существу еще не отличается от своих палеолитических предков. Он остается таким же неразумным, импульсивным, эмоциональным, вздорным, разрушительным, жестоким, легковерным существом, каким был всегда. Tantalus, p. 39. Разница, говорит Сэмюэл Батлер, состоит в том, что мы организуем свое воровство, плотские радости и месть. Erewhon XII.
Солдат, который видит в своем полковом знамени только тряпку на конце шеста, не вызывает особого восхищения, напоминает нам д-р Инге[59]. Стоит внимательно подходить к тому, какие традиции мы разрушаем, ведь, разрушая их, мы разрушаем себя. Здесь перед нами встает реальная и иногда мучительная дилемма или путь интеллектуальной нечестности и сознательной слепоты, или «судьба тех, кому отказывается почитать своих богов и свою религиозную традицию», путь отлучения от мудрости предков. В этой книге я предпринимаю собственную попытку решить эту дилемму. Но неважно, успешной или неудачной будет эта попытка, факт остается фактом: моя критика собственного мира производная этого мира, а не независимое мнение его гостя.
И в том случае, если у меня все-таки остается крупица самости, несчастный фрагмент, который я могу называть своим в атаку идет психология, где у каждой школы имеется свое оружие. Меня описывают как ходячую энциклопедию особенностей моих предков[60]. Меня сводят к пучку обусловленных рефлексов[61], к результату а) наследственных приобретений, навязанных мне, и б) воздействия среды, которого я не могу выбирать. Я сталкиваюсь с последствиями массового гипноза и внушения те вещи, которые мне часто говорят, приобретают качество совершенной очевидности. «Поэтому, говорит Троттер, когда мы замечаем, что наше мнение опирается на некое качество чувства, предполагающего, что вопрошать о его основаниях абсурдно, совершенно ненужно, невыгодно, нежелательно, что это дурной тон или дурной поступок, можно не сомневаться, что такое мнение иррационально, и потому, скорее всего, не имеет адекватных подтверждений»[62]. И все-таки именно такие убеждения, а не просвещенный интерес к себе, цементируют общество. Человек ищет комфорта, безопасности, счастья, свободы не столько чтобы выбрать свой путь, сколько чтобы участвовать в поведении, внушенном группой, пусть даже ценой утрат, боли и смерти. «Подчиняться такому внушению пишет м-р Джеральд Хёрд[63], ощущать, что следуешь этому приказу слаще самой жизни, любого физического вознаграждения».
К тому же эти навязчивые действия и подавленные импульсы не являются просто (или даже главным образом) внешними. Фрейд открывает, что во мне действует Супер-эго[64] (и его орудие Цензор), чья бессознательная и архаичная «мораль» куда более сурова, чем того требуют внешние условности. Любое достижение человеческого духа будь то в религии, в искусстве, в спекулятивной мысли и даже (стоит добавить) в самой науке теоретически можно объяснить как сублимацию инстинктивных порывов или компенсацию за такие отказы от примитивного «инстинкта», которых требует Супер-эго[65]. Незаинтересованная мысль и чувство миф. Меня несет поток, совершенно мне неподконтрольный, и все мои усилия, которые как будто направлены на борьбу с ним, всего лишь вихрь внутри потока. Сожаление, решимость, вина и заслуга того же поля ягоды: они относятся к сфере подобных феноменов. Например: эта книга во многом (а при большом желании, и целиком) представляет собой клинический случай, предопределенную сублимацию отвергнутых бессознательных импульсов, которые пошли по пути наименьшего сопротивления[66]. Поэтому любое притязание на объективность, любое обращение к фактам, а не к мнениям и предрассудкам, изначально выглядит подозрительно.
И потому человек марионетка, просто кукла, которую потрясающе точно описывает Уолт Уитмен
Песня большой дороги, 139. Физическое постоянство
И действительно, о какой самости, а какой постоянной идентичности может говорить человек? Возьмем это тело. Его материя непрерывно меняется, и едва ли можно говорить, что я обладаю тем же телом, которым обладал час или год назад, не говоря уже о сорока годах.
«Буддист говорит: Нет одного и того же я, т. е. идентичного я, даже в течение одной жизни, даже в течение двух дней одной жизни и уж тем более двух последовательных уровней бытия». Mrs. Rhys Davis, Buddhism. P. 132.
Я непрерывно отрекаюсь [от себя], меня постоянно сменяют[68]. Я являюсь обедом, на котором первые блюда съедают вторые, а затем снова уступают им место. Нельзя сказать, что я меняюсь с миром местами, чтобы жить; скорее, сама жизнь это непрерывная перестройка. Смерть это попытка что-то себе присвоить, пробка на оживленной улице. Моя неспособность быть постоянным подтверждение успешности моей жизни; а успешное цепляние за вещи свидетельство моего краха[69]. Прямо сейчас во мне гибнут сонмы клеток; более того, возможно, не все мои ныне живущие клетки потомки одной оплодотворенной яйцеклетки мне могли пересадить ткани другого человека.
В любом случае, говорит здравый смысл, начиная с яйцеклетки и до настоящего момента в моем физическом существовании не было настоящих разрывов. Все непрерывно меняется так постоянно пламя, которое всегда остается собой, непрерывно превращаясь. Однако даже в этом можно усомниться. Никто не наблюдает за мной непрерывно, и уж, конечно, я сам не слежу за собой. Бертран Рассел[70] называет убеждение здравого смысла о постоянстве тел «дерзкой метафизической теорией; объекты присутствуют для чувств не постоянно, и можно сомневаться, существуют ли они, когда мы не видим и не ощущаем их». Разве мое постоянство это не постоянство для наблюдателя, а какой наблюдатель станет утруждать себя такой задачей?
10. Психическое постоянство память и цель
И даже если мое постоянство на одном или всех физических уровнях, вопреки сказанному, окажется фактом, этого факта будет недостаточно, чтобы установить ту историчность, или существование самости во времени, которую мне приписывает здравый смысл. Чтобы ее установить (говорит здравый смысл), обратимся к памяти. Некоторые прошлые переживания доступны и теперь, их можно оживить, обратив в опыт настоящего. Такая доступность опыта и его оживление составляют структуру самости во времени. Набор моих личных воспоминаний возможно, важнейшая часть меня.
«Когда Пол и Питер просыпаются в одной кровати и осознают, что спали, каждый из них погружается в воспоминания и устанавливает связь только с одним из двух потоков мысли, которые приостановились на время сна». James, Textbook of Psychology, p. 158.
Но опять же, этот набор всегда находится в процессе смены, и многие воспоминания обрабатываются так быстро, что в принципе не регистрируются. Сравните крошечные островки памяти с огромным массивом забытых сведений. Считается, что когда я сплю, я вижу сновидения, но я редко запоминаю их; я помню себя не раньше возраста трех лет, и та малость, которую я помню, по большей части банальна и чудовищно неточна. На каждое событие, которое я помню, приходятся тысячи забытых. Когда обычная забывчивость уступает место патологической амнезии, и пациент теряет всякую сознательную связь со своим прошлым, возникает еще больше затруднений для самости. Может происходить разделение на две или более «личности», каждая из которых обладает уникальным для нее набором воспоминаний[71].
Но это еще не все. Если телепатия это в какой-то степени нормальная человеческая способность (а в пользу этого убеждения говорит многое), то нужно пересмотреть представление об «отдельных сознаниях»[72]. По всей видимости, хотя я во многом закрыт для «собственного» опыта, я во многом открыт для «чужого» опыта, непосредственного вторжения, происходящего без моего согласия и (как правило) без моего ведома. Во-первых, я присутствую не целиком; во-вторых, не все, что присутствует мое[73].
Здравый смысл предполагает, что забвение и даже вкрапления [чужого сознания] вполне преодолимые трудности при условии наличия устойчивой цели, высшего предназначения, которое придает цельность жизни человека.
«Тот, кто лишен единой и постоянной общей цели в течение жизни, не может быть всегда одним и тем же человеком», говорит Марк Аврелий[74]. Но где найти такую цель? Мои теперешние цели кардинально отличаются от юношеских, которые, в свою очередь, кардинально отличаются от мальчишеских, не говоря уже о целях младенца и плода, недоразвитого эмбриона и яйцеклетки. Даже на текущем этапе моего пути трудно сказать, какие задачи объединяют мое профессиональное «я» с моим домашним «я», мое политическое «я» с религиозным и художественным «я»; и какие элементы являются общими в калейдоскопе состояний ума. «Наши настроения не верят друг в друга»[75]. Стоит мне оказаться в других обстоятельствах, и я ощущаю себя «другим человеком»; я теряю свое «обычное, я». Если же, по утверждению Уайтхеда[76], характер ума должен обладать некоторым сходством с каждым событием, которое он встречает», то мой характер бескровен и призрачен, разбавлен настолько, что исчезает. Ибо у меня куда больше общего с моими друзьями в настоящем, чем с самим собой двадцатилетней давности. Даже так называемые базовые физические потребности и инстинкты не совершенно постоянны взгляните, как солдат рискует жизнью, как аскет умерщвляет плоть, как самоубийство уничтожает жизнь. «Мы так привыкли считать свою прошлую самость своей, что нам стоило бы задуматься, насколько она бывает чужой». Мое собственное прошлое, вообще-то, так же несовместимо с моим настоящим, как мое настоящее с настоящим другого И мое прошлое не только бывает настолько чужим, что становится мне безразличным, я могу относиться к нему даже с чувством враждебности и ненависти»[77]
Примечания
1
Пер. Н. А. Иванцова. Прим. пер.
2
Пер. В. С. Семенцова. Прим. пер.
3
Пер. Н. Л. Трауберг. Прим. пер.
4
Пер. Р. Сефа. Прим. пер.
5
Пер. С. Степанова. Прим. пер.
6
Ср. Royce, The World and the Individual, i. pp. 404 ff.
7
Словами Уайтхеда, «пока не умер человек, и не разрушилась земля, не существует определенного ядра, которое в безусловном смысле является либо человеком, либо землей». Adventures of Ideas, XIII. 3. Но стоит добавить, что когда мы предвосхищаем смерть человека и планеты и вспоминаем их детство, они обретают завершенность в нас сейчас.
8
«Понимание прошлого и будущего, говорит Стаут (Manual of Psychology, р. 515) предполагает отправную точку в непосредственном чувственном опыте данного момента; а также идеальное конструирование в двух направлениях с одной стороны, в направлении того, что предшествовало, с другой, в направлении того, что последует, актуального сейчас».
9
Конечное имею в виду нравственные последствия сточки зрения этого мира, с привычным для него направлением времени; обращенное время изменило бы наши моральные суждения, обратив исходные данные. Никакие события, кроме «психических», не получится обратить вспять. Если бы «Алиса в Зазеркалье» была философским трактатом, эпизоды «жизни задом наперед» из V главы были бы совершенно нелогичными: Белая Королева должна была бы говорить и думать в обратном направлении.
10
Такое обращение ценностей в обычае произнесения молитвы «Отче наш» задом наперед, что ведьмы используют (якобы) в качестве заклинания.