Хватай его, атаман! в один голос закричали людишки и уж было изготовились снова мерить дорогу широкими стопами, но тут один из них худощавый, косоглазый и сутулый, тот, что держал терновый венец, вдруг запротестовал, ухватившись за дрок.
Никуда я не пойду! закричал он. Надоело! Сколько уже ночей мы охотимся за ним! Сколько земель и селений прошли! Вспомните! Мы обыскали все обители есеев в Иудейской пустыне, были в Вифании, где преступно убили злополучного Лазаря, пришли на Иордан, но там Иоанн Креститель сказал нам, что он не Тот, кого мы ищем, и прогнал нас. Мы снова отправились в путь, пришли в Иерусалим, искали его во Храме, во дворце Анны и Каиафы, в лачугах фарисеев-книжников, но тщетно! Повсюду нам попадались только нечестивцы, распутники, обманщики, воры да убийцы. Мы обшарили отверженную Самарию, побывали в Галилее, прочесали Магдалу, Кану, Капернаум, Вифсаиду, обыскали каждую хижину, каждый челнок, нам попадались самые что ни на есть добродетельные и богобоязненные. «Наконец-то мы нашли тебя! взывали мы к ним. Что же ты прячешься? Иди спасать Израиль!» Но те с ужасом смотрели на орудия пыток в наших руках, шарахались от нас и вопили: «Это не я! Не я!» и набрасывались на вино, на карты, на женщин, напивались допьяна, сквернословили, прелюбодействовали, желая на деле доказать, что перед нами грешник, а вовсе не Тот, кто нам нужен, и тем самым спастись Прости, атаман, но то же ожидает нас и здесь: мы зря охотимся за Ним, нам не найти Его, ибо Он еще не родился.
Фома неверующий, сказал рыжебородый, схватил говорившего за шиворот, оторвал от земли и, держа его так, приподнятым, засмеялся. Молодец, Фома неверующий!
Затем рыжебородый обернулся к товарищам:
Он наше стрекало, а мы рабочая скотина, так пусть же он колет нас, ни на миг не давая покоя!
Плешивый человечишка завизжал от боли. Рыжебородый опустил его на землю и снова засмеялся, обводя взглядом своих столь непохожих друг на друга товарищей.
Сколько нас? заговорил он. Двенадцать. По одному от каждого колена Израилева. Дьяволы, ангелы, людишки, человечишки, порождения и выродки Божьи, решайтесь же наконец и за дело!
Он был в приподнятом настроении, его круглые соколиные глаза сверкали. Вытянув вперед руку, рыжебородый поочередно опускал ее каждому на плечо, с гневом, с нежностью пристально вглядывался в лицо, смеялся и переходил к следующему:
Вот ты, скряга и язва, загребущий и вечно сущий Абрамчик! И ты, молодчина, болтун и пустозвон! И ты, трус и святоша, который не ворует, не прелюбодействует, не убивает, потому что боится, все твои добродетели дщери страха! И ты, кроткий ослик, которого охаживают дубиной, а он все сносит сносит и голод, и жажду, и холод, и побои, работяга, лишенный самолюбия, и блюдолиз, все твои добродетели дщери нужды! И ты, хитрющая лиса, выжидающая у входа в пещеру, где устроил себе логово лев Иегова! И ты, добрый агнец, с блеянием семенящий за Богом, которому предстоит сожрать тебя! И ты, шарлатанствующий сын Левита, богопродавец, за гроши продающий Бога, кабатчик от Бога, Богом же потчующий людей, которые хмелеют и распахивают перед тобой и кошель и душу, мошенник Божий! И ты, горемычный злопыхатель, твердолобый подвижник, глядящий на собственный лик и сотворяющий Бога по своему подобию злопыхателем, горемыкой и тупицей, чтобы поклоняться ему, ибо он схож с тобой! И ты, чья душа распахнута настежь, словно лавка ростовщика, а сам ты сидишь у ее порога, запускаешь руку в мешок, выдаешь бедняку милостыню, раздавая так Бога в долг и записывая при этом в учетной книге: «Выдана милостыня, на столько-то грошей, такому-то, такого-то числа, в таком-то часу», ты еще потребуешь положить учетную книгу вместе с собой в могилу, чтобы открыть ее перед Богом, вместе с ним подвести итог и взыскать миллионы в вечной жизни. И ты, лгун, болтун, пустомеля, нарушающий все заповеди Божьи, воруя, прелюбодействуя, убивая, чтобы затем проливать слезы, бить себя в грудь и воспевать свои прегрешения под звон кифары, ты, умник, четко уяснил себе, что Бог все прощает певцу, ибо сам Он без ума от песен. И ты, острое стрекало в нашем заду, Фома, и сам я, умопомрачительный стяг, утративший рассудок, бросивший жену свою и детей своих и отправившийся на поиски Мессии! Давайте же все вместе дьяволы, ангелы, людишки, человечишки, ибо все нужны для нашей великой цели, давайте же схватим его, ребята!
Он засмеялся, поплевал на руки, распрямил громадные ножищи.
Хватай его, ребята! снова закричал рыжебородый и пустился бегом вниз с горы к Назарету.
Люди и горы расплылись дымкой и исчезли, сонные зеницы наполнились тьмой, лишенной сновидений, и уже ничего не было слышно в необъятном сне, кроме тяжелого топота ножищ, попирающих гору и устремляющихся долу.
Сердце спящего учащенно забилось. «Они идут сюда! Идут! кричала в отчаянии его душа. Идут!»
Он встрепенулся так ему показалось во сне поспешно вытолкал столярный верстак за дверь, свалил на него все свои инструменты большие и малые рубанки, пилы, тесла, молотки, отвертки и, наконец, невообразимо тяжелый крест, над которым он трудился последние дни, затем снова забился в опилки и стружки и стал ждать.
Странный покой тревожный, сжатый, давящий, в котором не было слышно не только дыхания селения, но и дыхания Бога. Все, в том числе и бодрствующий демон, погрузилось в неизмеримо глубокий, темный, пересохший колодец. Сон ли, смерть ли, бессмертие или же Бог что это было? Юноша испугался: он почувствовал приближение опасности, собрал все свои силы, поднес руку к горлу, в котором уже прерывалось дыхание, и проснулся.
Он был весь в поту. Из всего сновидения запомнилось только, что кто-то преследовал его. Но кто? Был ли этот кто-то один или же преследователей было много? Были ли это люди или демоны? Он не помнил.
Юноша напряг слух, прислушался. Теперь в спокойствии ночи было слышно исходящее из множества грудей и множества душ дыхание селения. Где-то шелестело дерево, жалобно скулила собака, а на самом краю села мать медленно, надрывно убаюкивала младенца
Ночь была полна хорошо знакомых, дорогих сердцу шорохов и вздохов. Молвила земля, молвил Бог, и юноша утихомирился. На мгновение ему стало страшно: казалось, что он остался один-одинешенек на всем белом свете.
Из стоявшей рядом лачуги, где спали родители юноши, донеслось тяжелое дыхание престарелого отца. Бедняга не мог уснуть: с мучительными усилиями он раскрывал и вновь смыкал уста, пытаясь заговорить. Годами терпит он эту муку, не в силах произнести членораздельно слова, лежит в постели разбитый параличом и тщетно пытается совладать с собственным языком. От натуги он исходит потом, изо рта у него текут слюни, и лишь изредка после страшного напряжения, уже придя в отчаяние, он все же собирает по слогам одно, всего лишь одно и неизменно одно и то же слово: «А-до-на-и! Адонаи» и ничего больше «Адонаи» Когда уста его выдавливают это слово полностью, он успокаивается. На час-другой Затем волнение снова овладевает им, снова шевелятся губы.
Это моя вина Это моя вина прошептал юноша, и глаза его наполнились слезами. Моя
В спокойствии ночи сын ощутил смятение отца и ему самому передалось это смятение: невольно он тоже стал шевелить ртом и обливаться потом. Он закрыл глаза, прислушиваясь, что делает престарелый отец, чтобы и самому делать то же самое, стонал и вместе со стариком в отчаянии издавал громкие нечленораздельные звуки, пока сон снова не овладел им.
Но лишь только сон овладел им, дом вдруг содрогнулся, верстак зашатался, инструменты и крест свалились наземь, дверь распахнулась настежь, и на пороге вырос во весь свой огромный рост хохочущий, с раскрытыми объятиями рыжебородый.
II
Юноша уселся на опилках, прислонившись спиной к стене. Над головой у него висел ремень с двумя рядами острых гвоздей. Каждый вечер перед сном он бичевал до крови свое тело, чтобы ночью оно оставалось спокойным и не буйствовало. Юноша был охвачен легкой дрожью: какие искушения снова явились ему во сне, он уже не помнил, осталось только ощущение, что он спасся от большой опасности.
Не могу, сил больше нет прошептал он со стоном, поднимая кверху глаза.
Новорожденный свет, робкий и тусклый, скользнул сквозь дверные щели. Бледно-желтая солома на потолке стала необычайно нежной и светилась, словно драгоценная слоновая кость.
Не могу, сил больше нет снова прошептал юноша и негодующе стиснул зубы.
Вся его жизнь прошла вдруг перед взором, устремленным в пустоту. Посох отца, расцветший в день, когда тот обручился с его матерью. Гром, повергший затем обрученного долу и разбивший его параличом. Мать, которая только смотрит, молча смотрит на него, а он слышит ее немое сетование. Мать права, и поэтому сознание собственных прегрешений денно и нощно терзает ножом его сердце.
Последние годы он тщетно пытается одолеть Страх. Один только Страх и оставалось еще одолеть. Всех прочих демонов: бедность, любовь к женщине, радость домашнего очага, молодость все это он уже одолел. Оставался один только Страх, который нужно одолеть, нужно осилить: он ведь уже мужчина, пришел его час
«Если отец мой разбит параличом, я тому виной Если Магдалина стала блудницей, я тому виной Если Израиль все еще стонет под игом, я тому виной».
На крышу соседнего дома, в котором жил его дядя раввин, должно быть, взлетел петух и гневно закричал наверху. Видно, ночь уже надоела ему, он истомился и теперь своим криком призывал солнце взойти.
Прислонившись к стене, юноша слушал. Солнце стучало в дома, и двери распахивались на этот стук. Улицы оживали. От земли, от деревьев, из щелей домов мало-помалу стали доноситься приглушенные звуки утра: Назарет просыпался.
Из соседней хижины послышался глубокий стон, и тут же гневный призыв раввина разбудил Бога, напоминая Ему о слове, которое Он дал Израилю.
Боже Израиля! Боже Израиля! Доколе?! взывал голос, и колени с глухим стуком торопливо ударялись о дощатый настил.
Юноша повернул голову.
Молится, проговорил он. Кается, взывает к Богу. Сейчас станет стучать в стену, чтобы и я приступил к покаянию.
Юноша гневно нахмурил брови.
Бога мне только не хватает, будто людей мало! сказал он и с силой ударил кулаком в разделявшую их стену, давая яростному раввину знать, что он уже проснулся и приступил к молитве.
Юноша резко поднялся. Залатанная одежда соскользнула с его плеча, являя худощавое, загорелое на солнце, покрытое синими и красными ссадинами тело. Он торопливо поднял одежду и стыдливо прикрыл обнаженное тело.
Через окошко на него падал бледный утренний свет, озарявший нежным сиянием полное упорства, измученное, гордое лицо. Пушок вокруг щек и подбородка стал уже курчавой черной бородой, нос с горбинкой, пухлые губы, из-за которых, когда они приоткрывались, проглядывали белоснежные зубы. Лицо юноши не было красиво, но в нем таилось какое-то волнующее очарование. Быть может, причиной тому были густые, очень длинные ресницы, бросавшие на все лицо удивительную голубоватую тень. Или большие, блестящие черные глаза, полные света, тьмы, ужаса, нежности. Они манили, словно глаза змеи, и тот, на кого они глядели из-под длинных ресниц, испытывал головокружение.
Юноша отряхнул опилки, забившиеся под мышки и запутавшиеся в бороде. Слух его уловил приближение тяжелых шагов. Он узнал эти шаги.
Это он. Он снова здесь. Что ему нужно от меня? измученно простонал юноша, вслушиваясь в звук приближающихся шагов, и поплелся к двери.
Вдруг он испуганно замер на месте: кто мог выставить за дверь его верстак, нагромоздив на него крест и инструменты? Кто и когда?
Ночь полна демонических сил, полна видений. Пока мы спим, дверь человеческого жилища открыта для них, и они навещают людей, устраивая беспорядки и в нашем доме, и в нашем рассудке.
Этой ночью кто-то посетил меня во сне тихо прошептал юноша, словно опасаясь, что этот кто-то еще находится рядом и слышит его. Да, конечно, кто-то приходил сюда ночью. Бог? Бог или Демон? Кто может отличить их друг от друга? Они меняются обличьями: случается, что Бога скрывает мрак, а Демон исполнен света, и разум человеческий приходит от этого в смятение
Он содрогнулся в ужасе. Куда идти? Два пути открывались перед ним какой из них выбрать?
Тяжелые шаги слышались все ближе. Юноша в отчаянии озирался вокруг, словно ища, куда бы спрятаться, где бы укрыться. Он боялся этого человека и не желал видеть его. Глубокая старая рана зияла внутри него и не могла затянуться.
Когда они были детьми, тот, другой он был старше на три года однажды во время игры повалил его наземь и отколотил. Получив взбучку, мальчик присмирел и не проронил ни слова. Но с тех пор он больше не играл с детьми. Стыд и страх мучили его. Скорчившись, сидел он одиноко во дворе своего дома и думал, что придет день, когда он смоет позор, покажет всем, что он лучше любого из них, и одержит верх над всеми. И сейчас, спустя столько лет, эта рана так и не затянулась, продолжая кровоточить.
Он все еще преследует меня? проговорил юноша. До сих пор? Что ему нужно от меня? Не стану открывать!
Удар ногой сотряс дверь, и юноша сорвался с места. Собрав все силы, он отодвинул верстак и открыл дверь. На пороге стоял верзила с курчавой рыжей бородой. Он был возбужден, бос, с распахнутой грудью и жевал кукурузу, держа в руке жареный початок. Верзила медленно обвел взглядом мастерскую, увидел прислоненный к стене крест, и его образина нахмурилась. Затем он шагнул и вошел внутрь.
Присев на корточки в углу, верзила яростно грыз кукурузу и молчал. Юноша стоял, отвернувшись от него, и смотрел через открытую дверь наружу. Узкая, только что пробудившаяся ото сна улочка, над которой еще не успела подняться пыль. Влажная земля благоухала. Свет и ночная роса повисли в листве растущей напротив маслины, и казалось, что дерево радуется. Очарованный юноша вбирал в себя утренний мир.
Но тут рыжебородый обратился к нему:
Закрой дверь, прорычал он. Разговор есть.
Услышав злобный голос, юноша вздрогнул, закрыл дверь и, присев на верстак, приготовился слушать.
Я пришел, сказал рыжебородый. Я пришел, все уже готово.
Он умолк, отшвырнул прочь кукурузный початок, поднял жестокие голубые глаза и вперил взгляд в юношу. Его толстая, изрезанная морщинами шея напряглась.
А ты готов?
Свет становился все сильнее, и лицо рыжебородого было теперь хорошо видно. Лишенное согласованности и противоречивое, это было не одно, а целых два лица. Одна его половина смеялась, другая угрожала, одна испытывала мучения, другая оставалась неподвижной, словно была вырезана из дерева. А если на какое-то мгновение обе половины обретали согласие друг с другом, за их примирением чувствовалось продолжение непримиримой борьбы Бога с Демоном.
Юноша молчал. Рыжебородый искоса бросил на него гневный взгляд.
Ну, так что: ты готов? повторил он свой вопрос и уже было поднялся, чтобы схватить юношу за плечо, встряхнуть, разбудить его и заставить дать ответ, но не успел сделать этого.
Послышался рев трубы, и на узкую улочку вдруг въехали всадники, за которыми тяжелым размеренным шагом шли римские солдаты. Рыжебородый сжал руку в кулак и воздел его к потолку.
Боже Израиля, прорычал он. Пришел час. Сегодня!.. Не завтра сегодня!
Он снова повернулся к юноше.
Ты готов? опять спросил рыжебородый и, не дожидаясь ответа, заговорил: Нет! Нет, ты не понесешь крест! Это я тебе говорю! Народ собрался, Варавва и его удальцы спустились с гор. Мы сокрушим темницу, вырвем оттуда Зилота, и тогда свершится не смей качать головой! тогда свершится чудо! Спроси об этом у своего дяди раввина! Вчера он собрал всех нас в синагоге только ты не изволил явиться туда! собрал нас и стал говорить с нами. «Мессия не придет, воззвал он, Мессия не придет до тех пор, пока мы будем сидеть сложа руки! Бог и народ должны вместе бороться за то, чтобы Мессия явился!» Так и сказал слышишь! одного Бога недостаточно, вот как, одного народа недостаточно они должны быть вместе, понятно?!