Майя буквально ощутила волну горькой, внезапной обиды, толкнувшую её в спину. Она обнаружила, что её больше никто не держит. Мальчишки отпустили её так, словно она оказалась неожиданно опасным насекомым, маскирующимся под бабочку резко и брезгливо. Девочка не рискнула смотреть на них, чувствовала, как пылает лицо от унижения и злости. Так и стояла к ним спиной, застывшая от чувства непомерной вины.
И друзья у него не лучше, продолжала Рита, такие же ненормальные чудилы!
Так, ну хватит! Зубкова!
Кто-то из учителей сдернул все-таки её со скамьи. Она швырнула страницу Майе в лицо. Листок спланировал на землю, девочка быстро его подняла.
Все в школу, строго командовали учителя, скоро звонок! Быстрее, пожалуйста!
Толпа отхлынула. Некоторое время Майя еще стояла без движения, потом вдохнула, словно собиралась погружаться в ледяную воду, и повернулась.
Они стояли, нахмурившись, и молчали. Костя и Стёпа не поднимали на неё глаз, а вот Антон не был таким уж расстроенным и даже не слишком удивленным. Майя заставила себя взглянуть на Артёма.
Нелепый, долговязый, сгорбленный и несчастный он стоял среди своих друзей. Лицо его было бледным, казалось, даже брови посветлели.
Артём, тихо позвала Майя, не представляя, что она может сказать. Он поднял на неё черные глаза, и она впервые заметила, насколько длинными были его ресницы, как у девчонки! Артём
Голос застрял в горле терпким комком: будто она проглотила кусок стекловаты. Майя сделала шаг вперед, она готова была упасть перед ним на колени, оправдываться, кричать, призывать на свою голову проклятья, но ничего не стерло бы из его памяти обидные слова. Он уже их услышал. Воробьи вылетели.
Артём просто стоял перед ней, опустив плечи, смотрел на неё и молчал, а потом развернулся, поднял с земли свой рюкзак и пошел к школе. Не проронив ни слова.
Артём, стой, молила Майя, погоди, пожалуйста, не уходи!
Она догнала его, схватила за рукав. Он аккуратно высвободил руку и скрылся за дверьми. Майя повернулась к мальчикам. Они наблюдали эту сцену тоже молча.
Ппростите, заикаясь, выговорила она. Глаза её были сухими, но рыдания душили, мне т так жаль! Я пра правда, не хотела! Она разозлилась, что не может говорить нормально, что ничего не может сделать, чтобы все исправить.
Хотела, еще как. Негромко ответил Антон после небольшой паузы.
Они тоже стали собирать раскиданные вокруг скамейки вещи: карточки, игровое поле, листы со сценариями. Костя бережно сложил их все один на другой и отдал Майе. Из школы донесся звонок, мальчики ушли. Она осталась одна посреди холодного школьного двора.
Вторая интермедия
Когда мне было одиннадцать, я впервые попал в церковь. Это произошло случайно. Наша семья владела большим участком земли, и как только становилось тепло, мы выезжали на полевые работы. Среди грядок, плодовых деревьев и сорняков проходило моё детство, я любил помогать матери и бабушке в огороде. После тяжелого дня, вечером мы разжигали костёр и пекли картофель в золе. Это время навсегда осталось в моей памяти, как самое спокойное и беззаботное.
Это был аномально жаркий день для мая. Термометр с утра показывал тридцать два градуса. Меня послали в соседнее село за удобрениями для грядок, и я плёлся, обливаясь потом, нагруженный двумя дурно пахнущими вёдрами по раскалённому асфальту. Над дорогой нависали высокие дубы, и я спасался от палящего солнца в их тени. Пить хотелось невероятно, до ближайшей колонки было минут двадцать пути, а до дома и того больше. Остановившись на мгновение, я сорвал несколько лепестков щавеля, сунул их в рот, но от кислого вкуса, приправленного дорожной пылью, жажда только усилилась.
И тут я увидел церквушку. Не то чтобы я не видел её раньше, мы проезжали мимо неё на автобусе по нескольку раз в неделю, да и я всё лето бегал по этой дороге с друзьями на речку. Церквушка была скромная, с белёными стенами и голубым куполом. Дверь была открыта, я решил попросить воды.
Вёдра я оставил за оградой, пересёк маленький зелёный дворик с ухоженными раскидистыми яблонями и приблизился к дверям. Внутри было прохладно и тихо. Висел необычный сладковатый запах, который показался мне таким приятным, что я сделал несколько медленных глубоких вдохов. Этот запах настолько пришёлся мне по душе, что его хотелось вдыхать и вдыхать, его хотелось набрать в пригоршни и умыться им, чтобы он остался на коже.
Церковь освещалась естественным светом, льющемся из высоко расположенных окон, и догорающими свечами. Сделав несколько несмелых шагов, я оказался в маленьком помещении. Передо мной находился позолоченный иконостас с царскими вратами, на белых стенах висели иконы в резных деревянных рамах, задрав голову, я увидел, как сужается высокий потолок, переходя в купол, а на самом верху было изображение белого голубя. Оно было таким простым всего лишь несколько мазков краски на голубом фоне! и одновременно трогательным.
Я стоял, словно окутанный ароматной тишиной, смотрел на голубя и чувствовал, как сердце бьётся чаще. Что-то кружило голову, не то запах, не то долгожданная прохлада. Я даже забыл о жажде, просто стоял и смотрел, замечая крохотные изъяны в покраске стен.
Здравствуй.
Мягкий голос вплёлся в звенящую тишину, и я не сразу понял, что больше не одинок в этом маленьком душистом мирке.
В дверях стоял высокий мужчина в чёрной рясе. Волосы у него были длинные, до плеч, сплошь седые. По лицу угадывалось, далеко за пятьдесят лет ему. Мне, одиннадцатилетнему мальчику, казалось, что он древний старик.
Я попятился, ожидая, что меня отругают.
С обычаями церкви я был не знаком, может быть, мне нельзя было входить сюда? Я бросил на себя быстрый взгляд: майка вся в грязи, на ногах штаны с дырками и вытянутыми коленками. Чтобы хоть как-то поправить ситуацию, я попытался незаметно вытереть руки о бока, но это, конечно, не помогло.
Человек в рясе улыбнулся.
Не бойся, подойди.
Голос у него был певучий, мягкий, до того добрый, что я мгновенно перестал волноваться о внешности. Священник подошёл ближе и улыбнулся.
Я пришёл попросить воды, слова вышли тихими и несмелыми. Мне казалось, нельзя говорить здесь обычным голосом.
Жарко сегодня, чёрная ряса до пола слегка колыхнулась, когда священник направился к выходу, подожди немного.
На минуту я снова остался в церкви один, потом он появился снова. В руках у него был стакан с водой. Я выпил всё до последней капли, захотел ещё, но попросить постеснялся. Взгляд мой против воли вновь скользнул вверх.
Как его нарисовали там, так высоко?
Нравится? спросил священник, снова улыбнувшись, эта церковь стоит здесь много десятилетий. Во время войны она была единственной на много километров, где совершались службы. Мой отец открывал эти двери для всех, кто приходил без крова, без еды, больной, или сломленный духом, никому не отказывал. А после, в сорок шестом, когда восстанавливали церковь, один из прихожан нарисовал голубя. Художником оказался. Сказал, что здесь сохранили жизнь его семье.
Ваш отец? спросил я в изумлении. Священник понимающе кивнул.
Да. Его расстреляли немцы, прямо на этом пороге.
Я смущённо потупился.
И моего деда. Тоже немцы убили в плену. А отец вернулся без ноги в сорок четвёртом. Мне четыре года было всего.
Священник одарил меня печальным и понимающим взглядом. Глаза его были карими, как густой чай. Я вдруг понял, что не был он стариком. Он был ровесником отца, только без того страшно-угрюмого выражения лица. Отец никогда не смотрел на меня с такой добротой.
А что это так приятно пахнет? я надеялся, что не отвлекаю его от дел, потому что уходить совсем не хотелось. Но он улыбнулся, и я понял, что гнать меня никто не собирается.
Ладан. Хочешь посмотреть?
Священник зашёл за красивые врата, и я на мгновение увидел алтарь, потом он вышел и протянул мне небольшой жёлтый камешек, похожий на смолу.
Ладаном кадят на службах. Если хочешь, приходи сегодня вечером.
На службу? испугался я, но я не знаю, что нужно делать, и как
Не волнуйся, произнёс священник добрым голосом, ничего делать не нужно. Просто приходи. Если не понравится уйдёшь.
Но мне понравилось. Я отстоял службу, отслушал великолепное, тихое, трепетное церковное пение. Наврав дома, что иду гулять с друзьями, я тайком возвратился в белую церковь и словно обрёл нечто новое в своей душе.
Чувство это было мне незнакомо. Оно одновременно томило и нежило, отрывало от земли, заставляло воспарить куда-то ввысь, к белому голубю в голубых небесах. Пока я слушал непонятные, но прекрасные псалмы, и наблюдал за действием, происходящим вокруг, мысли мои текли медленно и спокойно, я думал, думал ни о чём конкретно и обо всём сразу. Это было так странно! Но так правильно то, что я оказался здесь.
Когда всё кончилось, священник еще долго показывал мне иконы, рассказывал о них. Я постоянно спрашивал, не отнимаю ли я у него время, а он лишь улыбался и качал головой. Перед тем, как уходить, я обернулся в дверях:
Батюшка, обращение вышло само собой. Я слышал, как его называли так прихожане, мой отец не верит в бога. Он говорит, что если бы был в этом мире какой высший разум, то он ни за что бы не допустил войны.
Священник понимающе склонил голову.
Твой отец не одобрил, если бы увидел тебя здесь?
Я печально покачал головой. «Он бы только презрительно смотрел на меня целую неделю», пронеслось в голове, но вслух я этого не сказал.
Батюшка приблизился, остановился, возвышаясь надо мной, сверкнул добрыми глазами.
Господь не даёт нам ничего, с чем мы были бы неспособны справиться, негромко произнёс он, твоего отца можно понять, на его долю выпало много испытаний, однако, для чего-то его жизнь была сохранена, в отличии от многих других жизней. Он свой путь ещё не завершил.
Я с трудом понимал, о чём идёт речь, но уточнять не стал, боясь показаться невежей.
Слушай своего отца, Георгий, он дал тебе прекрасное имя. Имя для чего-то великого, не сомневайся. Но ещё больше слушай себя.
В тот же день я признался родителям, что ходил в церковь. Мой брат-близнец, с которым мы были неразлучны до недавнего времени, усмехнулся. Мать удивилась. Отец вообще никак не прореагировал, только бросил на меня мрачный взгляд.
Я вернулся в маленькую белую церковь ещё и ещё. Я возвращался за покоем и тем удивительным чувством добра, что ощутил, впервые переступив порог церкви. Отец Макарий стал моим наставником, и я уже не видел себя в будущем нигде, кроме духовной семинарии, куда стремился всем сердцем.
Свою тайну я открыл лишь брату, который не понимал меня, но поддерживал, насколько вообще могут поддерживать друг друга братья. Я был благодарен ему за это.
Когда в пятнадцать лет я объявил родителям, что намерен учиться церковному делу, мать испуганно глянула на отца. Тот медленно закурил сигарету, выкинул в раковину спичку и посмотрел на меня. В его глазах ничего нового я не увидел, всё то же потухшее, мрачное выражение, которое говорило: ты никогда не оправдаешь моих надежд. Разницу составляло лишь то, что теперь меня это задевало меньше, чем в одиннадцать лет.
Хочешь всю жизнь отсиживаться в тёплом местечке, прикрываясь верой? скрипучим от курения голосом спросил он, вводя в беспробудное заблуждение сотни глупцов, по слабости характера полагающих, что кто-то сверху их защитит и помилует? Ну-ну. Дерзай, сынок. Мать, неси пиво. В семье появился поп.
Голос отца постепенно заглушил голос моего сердца, который так советовал мне слушать отец Макарий. В семинарии я продержался год.
Затем поступил на юридический факультет Ростовского Университета, мотом перевёлся в Москву. Через десять лет оказался в следственном комитете, а ещё через двадцать пять в маленьком городке в Кузбассе, возле электрической подстанции, перед мёртвым телом тринадцатилетней девочки
Глава шестая. Четыре ДАртаньяна
Майя пыталась поговорить с мальчишками всю следующую неделю, но они объявили ей бойкот. Просто не замечали её и обходили стороной.
Каждый день она вспоминала слова Артёма, которые он сказал ей: когда ты не один не так страшно.
Что ж, он был прав. Все, кто слышал громкое признание Майи в том, что она Свинка, не забыли этого ни через неделю, ни через десять дней. Девочка уныло рассуждала о том, что лучше было бы просидеть учебный день голышом в раздевалке спортзала, чем признать во всеуслышанье родство со свиньями. Может быть в этом случае, её бы так не дразнили.
На уроках все было не так плохо, иногда ей в волосы прилетали жеванные бумажки, на парте периодически появлялись оскорбительные записки. Хуже всего приходилось на переменах. Ученики выпадали из внимания учителей и были способны на что угодно.
Подножки научили Майю смотреть в пол, передвигаясь по коридору. О том, чтобы играть со всеми в мяч на физкультуре не было и речи: никто не хотел брать её в команду. Подсыпанная соль в компот или мокрая меловая тряпка в рюкзаке стали обычным делом. Ей не было покоя нигде, однажды её заперли в туалете, и ей пришлось вылезать через окно.
Майя опасалась, что её обольют какой-нибудь малоприятной жижей, и она будет сидеть на уроках в таком состоянии, поэтому старалась не входить первой в кабинеты. Она старалась вообще не выходить из класса на переменах и постоянно находиться рядом с учителем. За это её стали звать «Трусливой Свинкой», но вряд ли это прозвище было хуже, чем те слова, какими она сама себя ругала.
Майя никак не реагировала на всяческие издевательства именно потому, что сама считала себя виноватой.
Они поменялись с Артёмом местами. Теперь уже он утром шел в одиночестве в школу по тропинке через лес и не разрешал с собой разговаривать, а она плелась следом на почтительном расстоянии. Иногда она ловила его взгляды во время перемен, но стоило ей обернуться, оказывалось, что он смотрит в другую сторону.
Майя тосковала и мучилась. Всегда придерживаясь убеждения, что в одиночестве ей хорошо, сейчас она остро ощущала это одиночество. Ощущала снова. И тетрадь её не спасала на этот раз. Девочка продолжала сочинять истории для игры. Межмирье настолько запало ей в душу, что она не могла не писать про него, хотя и не знала, пригодятся ли ещё когда-нибудь эти тексты, и станут ли мальчики снова с ней играть
Но однажды она поняла, что нужно делать. Решение появилось, как луч света в темном царстве: молниеносно и ошеломляюще.
Дождавшись конца уроков, Майя со всех ног, задыхаясь, добежала до дома, не разуваясь, пронеслась в свою комнату, напугала тетю, и схватила с полки копилку в виде большой розовой свиньи.
«Я Свинка!» прозвучал в голове её собственный голос издевательским эхом.
Черта с два! она с силой швырнула копилку на пол.
Свинья разлетелась в дребезги, монетки раскатились в разные стороны, мелкие бумажные деньги рассыпались по полу.
Бог мой, Майя! воскликнула тетя, прибежавшая на шум, что ты делаешь?
Девочка не ответила, она собрала монетки, нашла всё, что оказалось под кроватью и в темных углах.
Когда приезжает дядя? спросила она, игнорируя её вопрос.
Валя смотрела на неё в некой растерянности, но с оттенком понимания. Майя подумала, что Саша могла рассказать матери о школьной травле, но решительно ничего не чувствовала по этому поводу. Тетя вытерла руки передником, закрыла дверь и села на кровать.
Иди сюда, милая, негромко позвала она, похлопав рукой по покрывалу. Сядь рядом со мной.