В этот раз Виктор показался мне повзрослевшим в хорошем смысле этого слова как-то меньше в нем стало детской категоричности и непримиримости. Я завела разговор на тему относительности. Не знаю, зачем я это сделала. Может, мне показалось, что его манера поведения это просто защитная маска, а на самом деле он довольно умный, толковый парень. Или мне очень хотелось окончательно утвердиться в своем первоначальном мнении о нем. Никогда нельзя сказать наверняка, что руководило тобой в том или ином эпизоде жизни.
Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг сказала Виктору, что мне гораздо больше нравятся «пиратские переводы» фильмов и мультиков они жизненнее, человечнее, и хотя зачастую ни о какой точности перевода не может быть и речи, среди них попадаются настоящие шедевры: так точно там переданы интонация, паузы, оттенки чувств все то, чего зачастую недостает вылощенным «качественным» переводам.
Наверное, Виктор за всю жизнь не был потрясен так, как тогда. Не помню точно его слова кажется, он сказал, что этим типам нужно чуть не руки отрубать, но зато у меня до сих пор стоит перед глазами его лицо непроницаемое, пустое, готовое отрубать руки.
Острым, неприязненным эхом раздаются его шаги в конце длинного черного коридора. И снова тишина. В голове пролетают рассказы По, и я вздрагиваю, когда за спиной у меня раздается тихий шорох. Это всего лишь Муза.
Большие серые глаза смотрят виновато и заискивающе. Она хочет что-то сказать, но боится разочаровать меня, показаться глупой. А ей так необходимо побыть рядом со мной! От внутреннего раздрызга усеянная медными колечками голова по-взрослому накренилась, глаза перебегают с картины на картину, а во взгляде пугающая своей несвоевременностью тоска. И я раздражаюсь тем больше, чем понятнее мне ее душевное состояние.
Мне неприятна ее ненавязчивая симпатия она идет вразрез с моей завистью к Виктору. Маленькая девочка со взрослой тоской в глазах слишком ясно давала мне понять, что и здесь мой идеал оказался очередной попыткой бегства от жизни, от обыденности, от ответственности.
Как это бывает с балованными, всеми обожаемыми детьми, Муза привязалась ко мне, как к человеку, который не питал к ней никаких чувств. Все эти шесть лет она была единственным существом в доме, кому наш приход доставлял искреннее удовольствие. Я вижу, что из нее могло бы получиться что-то необычное, интересное, настоящее, но на это уйдет много сил и времени, а у меня нет ни того ни другого. И, приходя сюда через длительные промежутки времени, я наблюдаю, как она медленно, но верно превращается в истинную дочь своих родителей. Ее картинки, когда-то светлые и радостные, все больше наполняются серо-фиолетовыми тонами, принцессы становятся жеманными и манерными, сказка убежала из леса и теперь он стал похож на декорацию в театре.
Пока Муза показывает мне новые картины в их мастерской, я вдруг отчетливо слышу, какая мертвая, пустая тишина царит в этом доме. От этой тишины гудит в ушах, и грудная клетка словно зажата между чем-то твердым и холодным. Каждый вздох как забег на стометровку
Прощаясь, отец горячо и почтительно жмет прозрачную руку главы хозяина дома-музея. Остальные обмениваются кивками, более-менее приязненными. Муза приглашает «заходить еще». Трое взрослых молчат, всем своим видом показывая, что нас здесь ждут не более, чем других жителей этого города.
Мы снова прощаемся, выходим на залитое закатным солнцем крыльцо. Уэллс и театр абсурда.
***
Дома родители уговаривают меня прочитать что-нибудь из сочинений своего нового Учителя. Им все кажется, что он сможет указать мне верный путь в жизни и направить мой разум в нужное русло. И я читаю отчасти из любопытства, отчасти чтобы отвязаться от назойливости матери она все равно не отстанет, пока я не засуну нос в эту писанину. Но в общем-то, если быть честной с самой собой, я читаю то, что они предлагают мне, по той же причине, что и всегда: из-за зависимости, из-за неумения находиться наедине с собой. Я пытаюсь сосредоточиться на содержании того, по чему скольжу глазами, и понимаю, что это просто очередная ложь, претендующая на открытие конечной, Абсолютной истины и, соответственно, на Вселенское значение. Опять что-то насчет обретения высшего знания (естественно, с помощью единственно правильных, их методик), очень нудно и замысловато, с употреблением огромного количества искусственных терминов на санскрите, словно они надеются потрясти воображение читателя таким древним и засаленным методом, о том, что ждет тех счастливцев, которые достигнут того заветного состояния (какого именно для понимания этого предполагаемый читатель слишком туп и не просвещен).
Я честно прочитываю книгу до конца, даже пытаюсь постигнуть смысл употребленных в ней терминов. Впрочем, это совершенно бессмысленно термины в словаре пояснены так коряво и с таким надрывом У меня возникает ощущение, что я лучше понимала сама санскритское слово до того, как прочитала его пояснение в глоссарии.
Я приношу маме книгу обратно и с тяжелейшим сердцем смотрю в ее полные надежды и боязливого ожидания глаза и не знаю, что сказать. В конце концов, видя, что она и так поняла, что «просвещение» не сработало, я набираюсь духу и говорю все как есть. Говорю, что не верю ни единому слову в этой книге, не верю в возможность такой абсолютной гармонии и умиротворения, не верю в возможность вечного человеческого счастья ни здесь, ни где-либо еще То, что предлагается в этой книге, не прельщает меня ни капли, более того, вызывает в моей голове исключительно ощущение невыносимой тоски и одиночества. Именно одиночества. Сказала, что я не хочу одна достигать того состояния, оно мне на фиг не нужно, если я буду вынуждена наслаждаться им в одиночку. Мама пыталась парировать, мол, я слепа и поэтому не понимаю, какое это счастье достигнуть высшего блаженства. А я ей ответила: нечего и рассчитывать, что я когда-нибудь прозрею. Она заплакала и сказала, что я обречена на вечное несчастье. А я стояла и смотрела в ее глаза, пытаясь взглядом передать то одиночество и отчаяние, которое всю жизнь разъедало меня изнутри, то отчуждение и равнодушие, которое я ощущала, думая о том, что она моя мать. Ведь вот же она моя мать, а я ее дитя, она должна своим материнским инстинктом чувствовать не понимать, а именно чувствовать, как плохо мне сейчас, как страшно и тревожно, как пусто и холодно у меня внутри. Но она с ужасом в застывших красных глазах продолжает смотреть на меня, как, наверное, смотрели на осужденную на казнь ведьму ее соседи: вроде и помогала им, и лечила, но вот кто-то, чей авторитет запрещает сомневаться, сказал, что она плохая, и они поверили. И смесь страха, и любопытства, и боязни заразиться, и смутного ощущения, что что-то не так, переливается мутными оттенками на их лицах.
Назад! Назад! К Леде! Благословен будь воскресный вечер!
***
И все-таки они успели повлиять на меня, успели потревожить ту спокойную атмосферу, которой я окружила себя с таким трудом. Домой я еду совсем другим человеком. Но это ни о чем еще не говорит такие метаморфозы происходят со мной иногда по нескольку раз на день. И если обычно меня тревожит расплывчатость моей личности, то сейчас я думаю обо всем этом совершенно спокойно и отвлеченно, словно не о себе. За окном идет дождь, и я любуюсь круглыми блестящими капельками, медленно сползающими по стеклу. Они встречаются, путешествуют, ссорятся, обмениваются любезностями у них своя жизнь. Но сейчас я не думаю о том, как одиноко и неуютно было бы мне в их мире, как бесцельно и безотрадно, по сути, их существование я просто любуюсь круглыми блестящими капельками с длинными, как у кометы, хвостами.
Сидя в душной людной электричке, со скуки разбираю, почему я так люблю дождь?
Солнечный свет слишком богатый, он вдохновляет и побуждает к активности даже самое тусклое и бедное воображение. Но на таких, как я, он оказывает исключительно пагубное воздействие. Щедрое солнце, словно талантливый колорист, любую, даже самую невзрачную вещь будь то человек, или окурок, или очередь в магазине превращает в уникальное произведение искусства. И я, как поклонница Красоты, не могу пройти спокойно мимо всего этого, но меня не хватает на все. Это слишком большое, слишком сложное и непостижимое. И меня как личности уже не существует. Я проживаю сотни жизней вместо одной, своей собственной.
А дождь это мое спасение. Людям все кажется серым и одинаковым, но для моего воображения такой однообразной палитры вполне достаточно. Наконец я чувствую себя отдельным человеком. Равномерный серый цвет успокаивает меня, упорядочивает мысли. Он словно идеальный холст, на котором я могу творить все, что мне хочется. А попробуйте-ка начать писать по пестрой основе ничего не выйдет, она будет постоянно отвлекать вас, и в итоге получится что-то вроде мазни Поллока.
Вдруг позади меня громко хлопает дверь, и кто-то торопливо проходит мимо. Меня обдает волной дешевых, приторно-сладких духов из тех, что вызывают в вас вполне закономерную ненависть к носителю этого запаха и человечеству вообще, они въедаются в ваши глаза, в нос, в мозг, пропитывают собой все ваше существо и еще долго вы не можете отряхнуться от этой липкой дряни. Этот запах сбивает меня с ног и накрывает непроницаемым, отсекающим реальность колпаком И вот мне снова 10 лет, в кулачке зажаты первые заработанные деньги я выиграла их на местном шахматном турнире. Деньги смешные, но для меня это целое состояние, таящее в своей бумажной душе невообразимые сокровища. Я стою перед ларьком и составляю в голове сотни комбинаций того, что могла бы купить. Простая, в общем-то, задача представляется мне мучительной дилеммой, противоречивые желания разрывают душу. И все-таки, смягченная гордостью и предвосхищением тех улыбок, которые выпишут эти подарки на их лицах, эта боль не такая уж неприятная.
Наконец я решилась. Мама получит шоколад, папе достанется небольшой пакет орехов, а дяде, моему дяде-эстету я подарю «духи». Подрагивающим от радостного волнения пальчиком я указываю продавщице на заветный флакон, тщетно пытаясь выговорить его нечленораздельное название. Хочу ли сначала понюхать?! О, какие глупости! Как она не понимает: в таком изящном голубом флаконе в виде фигуры красивой женщины может таиться только самый чудесный в мире аромат! Дядя будет в восторге, я уверена.
И вот покупки сделаны, я лечу домой. Воровски пробравшись в свою комнату, я с величайшим трепетом и громким стуком сердца достаю приобретенные сокровища. Они лежат передо мной на кровати и ублажают глаз, и густой, мягкий бальзам обволакивает мою душу
Куда исчез тот ребенок, который так любил своих родных, в каких странах затерялось то волшебное ощущение счастья от возможности сделать другому приятно, кто, кто наслал на это жизнерадостное дитя ту страшную болезнь, которая парализует сердце и вместе с лучшими душевными порывами человека плодит метастазы сомнения и разочарования? Отчего сегодня меня тошнит от этих духов, как затошнило тогда дядю, хотя в умных книжках, которые мы читаем и исповедуем, черным по белому написано: форма не важна, главное намерение и искреннее чувство. Отчего все кажется ненужным, бессмысленным, искусственным?..
***
Те два с половиной дня, что меня не было, начисто изгладили мой образ из Лединого сознания. Она встречает меня на пороге, и взгляд ее, равнодушно скользнувший по мне, и голос, механически бросивший «привет», и выражение лица, и походка, и движения Боже! они такие, словно мы видимся в первый раз.
Мир переворачивается на 180 градусов и пестрым пятном плывет у меня перед глазами.
Не нужно было обладать звериным чутьем, чтобы понять, что произошло, образ этого человека заполнил каждый квадратный миллиметр нашей квартиры, он обрушился на меня с порога ворохом чужих интонаций, фраз, запахов, звуков. Я давно ждала его, я знала, что рано или поздно он появится и все пойдет прахом И все равно он пришел так неожиданно, что я не успела подготовиться к бою.
У Леды наконец, вдруг, внезапно, как он успел?! появился Человек, которому она с удовольствием подарила свою свободу, и я ей больше была не нужна. Когда он приходил и уходил вместе с другими Ледиными гостями, я из последних сил обманывала себя, списывала все подозрения и предчувствия на свою мнительность. С испепеляющей ревностью я ловила каждую адресованную ему Ледой улыбку. С ненавистью следила за его скучающе-оценивающим взглядом, которым он осквернял мою Леду, с колотящимся сердцем подслушивала его телефонные разговоры, когда он выходил «покурить». Я не боялась, что она попадет в плохие, недостойные ее руки, я боялась, что она попадет в чужие руки не мои.
Еще бы, я только недавно стала потихоньку выбираться из своей норы, и на самой мучительной стадии превращения из волка в человека в моей жизни появилась Леда яркая, утонченная, красивая, жизнерадостная и жизнеутверждающая, гедонистка в самом восхитительном смысле этого слова. А теперь у нее есть Максим.
***
Максим был профессиональным скрипачом и этим все сказано. К скрипке он относился как к инструменту для зарабатывания денег. Охотно и пространно рассуждал об искусстве, в котором ничего не понимал. Разговаривал всегда предельно вежливо, аж до тошноты. То, что в чужом исполнении звучало вполне естественно, у него получалось как-то вычурно, пафосно, театрально. Складывалось такое впечатление, что, произнося вежливую фразу, он все время держал в уме, что должен так говорить, будучи интеллигентом. И легко, словно весенний ветерок, в его голове пролетала выковырянная из Достоевского фраза noblesse oblige, и от лица, тонкого и пустого, разило самодовольством.
Особенно Максим любил принизить степень талантливости великих композиторов и с этой целью возносил бездарные, построенные на отвратительных диссонансах, опусы своих приятелей. Один раз даже принес «гениальное», как он изволил выразиться, сочинение своего друга. Это был какой-то ужас, деструктивный, лишенный мелодии и ритма и бесконечно длинный словно упивающийся своей гениальностью и не находящий сил расстаться с самим собой. Я сидела как на иголках, чувствуя на себе пристальный взгляд Максима и зная, что Леда никогда мне не простит малейшего пренебрежения ко всему, что имеет отношение к ее кумиру. Голова у меня просто разламывалась от грохота, вырывающегося из колонок, но я не смела даже лишний раз вздохнуть или моргнуть, боясь, что это будет воспринято как знак неуважения. Когда в комнате снова воцарилась тишина, я поняла, что от меня ждут похвалы.
Вспомнив Виктора и то, как неудачно подбросила ему леща, сравнив его работы с экспрессионистами, я коротко сказала, что в этой музыке есть весьма оригинальное звучание, и отметила нестандартное использование инструментов. Максим явно остался доволен такой рецензией, Ледины глаза лучились благодарностью, а я проклинала свое малодушие и боязнь разрубить гордиев узел несуществующей дружбы
Максим работал в известном оркестре именно работал, папа у него был какой-то шишкой и пристроил сынка, как водится, на хлебное место. Находясь в постоянных разъездах по Европе и выступая перед шикарной публикой, Максим полюбил себя так сильно, что Нарцисс рядом с ним показался бы жалкой, убогой пародией. Настольной книгой у него был «Вальс на прощание». Наверняка этот выродок казался себе воплощением «свободного гения», творца, музыканта. А по сути, он был, как все герои его любимого Кундеры слабовольные, эгоистичные, ходящие по замкнутому кругу, зацикленные на своих страстишках, с удовольствием изучающие под микроскопом свои жалкие пороки Так те хоть рефлектировали мало-мальски «правильно». А этот только делал вид.