Нам не нужны слова. Мы всегда умели осязать друг друга на уровне мыслей. Он никогда меня не отталкивал. Никогда не помогал мне себя разлюбить. Каждый взгляд, что он бросал мне во время встреч с нашими друзьями, говорил мне, что ничего еще между нами не закончено. Дерек не отталкивает меня и сейчас.
Медленно приближается и, не разрывая зрительного контакта, зажимает своей горячей мягкой ладонью поводок Баскервиля в мой ледяной кулак. Этот жест красноречивее тысячи слов. Он означает: «я доверяю тебе бесценную жизнь своего Друга».
Ведь Баскервиль самая большая любовь своего хозяина, я отлично помню двадцатидвухлетнего Дерека, который хохотал во весь голос, пока белоснежный щенок в питомнике облизывал его уши. Пес выбрал себе хозяина. Хозяин нашел себе друга. Это было три года назад. Впереди несколько месяцев до ночи, разрушившей наши жизни.
Пес довольно тычется в мою ногу своим влажным носом, но я не могу оторваться от Дерека. Взгляд его янтарных глаз ласкает меня своим солнечным светом, руки сжимают мои плечи. Я не дышу. Он приближает ко мне свое загорелое лицо, и я закрываю глаза. Его поцелуй невесомым перышком скользит по моим губам. Я сильнее стискиваю поводок Баскервиля, а Дерек целует меня крепче. Проталкивается языком ко мне в рот, и я с трудом подавляю тихий стон. Его руки накрывают мое лицо, и холодный металл позорным клеймом прожигает мне щеку.
Обручальное кольцо, надетое другой.
Я отстраняюсь и распахиваю глаза, насильно вырванная из прекрасного сна. Дерек смотрит на меня, безмолвно призывая понять. И я понимаю.
Ты знаешь все, говорит он, когда по моей щеке в его ладонь стекает слеза, но я погубил бы нас обоих, если бы не ушел.
Он вздыхает и убирает руки от моего лица.
Я тебя люблю, Дерек, шепчу я. А он забирает поводок Баскервиля и разрывает наш зрительный контакт.
Прощай, Бекс.
И они возвращаются в свою жизнь. Прежде, чем скрыться за поворотом, Баскервиль оборачивается на меня, а Дерек нет.
Я держу на губах его поцелуй и в изнеможении закрываю лицо руками. Сегодня я продолжаю проигрывать гонку своей тоске. У меня не осталось сил, чтобы с ней бороться.
У меня вообще больше ничего не осталось.
Глава 3
По Уилтон Плейс я выхожу прямиком к Гайд-парку, зеленому острову в городском океане с бешеным потоком жизни. Жизни, из которой я снова нещадно выпадаю. Раньше, когда тоска начинала угрожающе булькать в горле, я бросала все дела и неслась в Гайд-парк. Заплутать в его густых махрово-зеленых угодьях летом, упасть прямо в багряный ковер из хрустящих листьев в октябре, потеряться на зимних гуляниях в Сочельник или плакать вместе с апрельской капелью: Гайд-парк был моей отдушиной, моим аккумулятором, который однажды сел.
Я стала замечать, что ноги все чаще выносили меня к берегам озера Серпентайн. Часами простаивая на мосту без какого-либо движения, я вглядывалась в его грифельные волны, которые дружелюбно плескались о камни. Один раз пожилой турист на ломаном английском спросил, не нужна ли мне помощь. В другой раз я сняла с себя пальто и свесила ноги в пустоту. Это озеро подговорило меня. Серпентайн предложил мне лично ответить на вопрос, что мучил меня на тот момент уже целый год. Способна ли профессиональная пловчиха утонуть?
Меня забрали в полицейский участок, как нарушительницу общественного спокойствия. Спустя три часа за мной приехал Декстер. Он ничего мне не сказал. Ни единого слова в последующие несколько недель. Но единственный взгляд, который он бросил на меня, когда я выходила из-за решетки, звучал больнее многостраничной поэмы.
И ты тоже, Бекс?
Я не могла. Не я.
Тогда я взяла себя в руки ради старшего брата. И больше в Гайд-парк по своей воле не приходила. Я вернулась под крыло Лондонского Университета искусств, точнее, его колледжа Кэмбервелль, и в двадцать один стала бакалавром искусств в области фотографии, Лотти в области дизайна интерьера. Наши дипломы и конфедератки стали своего рода жертвоприношением, что снимало с нас оковы бесконечного горя. Как говорится, земля не может гореть вечно. Рано или поздно пожар утихнет. Его потушат, или он спалит все дотла, так что нечему больше будет гореть.
Глубоко задумавшись, сворачиваю на Эннисмор Стрит, а с него на Эннисмор Гарденс. Это единственная тихая улочка в районе Найтсбридж, в который стягиваются паломники со всего мира, чтобы насладиться Букингемским дворцом, Гайд-парком и музеем Виктории и Альберта. Концентрация исторических сокровищ поднимает ценник на недвижимость в изысканном Найтсбридже так же высоко, как и в педантичной Белгравии.
Да, жить на Эннисмор Гарденс очень дорого. И были времена, когда моя семья хваталась за свой дом с маленьким садом, как утопающий цепляется за все, что держится на воде лучше, чем он.
Мы бы утонули. Если бы не отец Дерека.
В две тысячи седьмом году мне было десять и у меня было все, о чем только могла мечтать девочка моих лет, и еще чуточку больше. Наш папа владел одним из самых авторитетных инвестиционных фондов Лондона, приоритетным направлением которого выступала недвижимость. О да, тогда она стала золотой жилой для предпринимателей, застройщиков, банков и горожан. Ипотеку оформил чуть ли не каждый третий англичанин. Низкие ставки по кредиту были манной небесной, люди добровольно подставляли свои руки, чтобы улыбчивые банковские служащие защелкнули на них кандалы ежемесячного ипотечного взноса.
Великобритания парила в облаках, зная, что процветающий рынок недвижимости и могучий финансовый сектор всегда вовремя подставят руки, чтобы не дать ей скатиться в должники.
В две тысячи восьмом они рук не подставили.
Кредитный кризис поверг Европу в страх. Наша экономика рухнула под тяжестью колоссального долга и бюджетного дефицита, обвал рынка недвижимости сбил финансовый сектор ударной волной. Мировой финансовый кризис дробильной машиной проехался по экономикам всех стран мира, открыв врата на тот свет для нового потока самоубийц. Брокеры шагали под несущиеся поезда, оставляя позади обвал биржи, который они не смогли предугадать. Бывшие магнаты, еще вчера спавшие на шелковых простынях, прыгали с крыш своих бывших небоскребов.
Я видела, как все, чем папа владел, превратилось в пыль. Мне было не жаль расставаться с роскошью, удивительно, но, родившись в ней, я так и не успела на нее подсесть. Мне было страшно за родителей.
Мама плакала, но продавала машины, скутер Декстера, компьютер, свои дизайнерские сумки и туфли. Этого было мало. Наш дом вот-вот должны были выставить на аукцион. И тогда мама, эта хрупкая утонченная женщина, которая спала только в сорочке от «Диор» и впадала в панику всякий раз, когда горничная забывала отутюжить ее домашние брюки, стиснула зубы, сняла свои серьги «Картье», сорвала с папиного запястия винтажные часы «Пиаже» и устроила свой собственный аукцион. С ударом молотка мы лишись коллекции картин, антикварной мебели конца XVIII века, бриллиантовых украшений, хрусталя, русского фарфора и Сефевидского молельного ковра, который, по слухам, входил в рейтинг десяти самых дорогих ковров мира.
Мы выиграли у коллекторов свой дом и садик в Эннисмор Гарденс. Но это была лишь песчинка в пустыне папиных долгов.
Еще до нашего с Дексом рождения родители открыли образовательный трастовый фонд, но доступ к нему мы могли получить только в восемнадцать лет. В две тысячи двенадцатом году мой старший брат заявил, что не пойдет в колледж и перепишет свою часть средств на счет папиной компании. За это мама вкатила ему подзатыльник, а папа буквально за шкирку дотащил Декса до порога Лондонской школы бизнеса.
Я столкнул нашу семью в эту яму. Мне нас и вытаскивать. Вы тут ни при чем, и мои ошибки не должны сказываться на вашем будущем. Напутствовал папа, и Декстер поступил.
Вспоминая те непростые времена, я понимаю, что, если бы не отчаянное желание моего брата помочь, родители опустили бы руки. Декстер хватался за любую подработку, мальчик из богатого дома, который в полночь мчался на велосипеде в другой конец города, дабы отработать ночную смену на стройке, а после отсидеть пять лекций в своей школе бизнеса.
Его руки загрубели, плечи стали шире, а взгляд голоднее. Но и этого было мало. Папиному фонду нужен был ресурс. И Декстер его нашел.
В одну из смен на стройке ему на голову упала деревянная балка. Оправившись от боли, мой брат продолжил работать, а потом переоделся в брюки с рубашкой, оседлал свой велосипед и покатил на учебу.
Сотрясение мозга дало о себе знать рвотой на экономической теории. Беспомощный визг однокурсниц и презрительные смешки ребят, решивших, что Декстер накануне просто перебрал, последнее, что мой брат помнил отчетливо. Чьи-то руки подхватили его подмышки, выволокли грузное тело из-за парты и спустили на первый этаж.
Очнулся Декстер в больнице и в изумлении воззрился на парня, который сидел в кресле напротив его койки.
Дерек Блэкшир? удивился мой брат. Он ожидал увидеть кого угодно, только не главного богача своего курса.
Я не нашел у тебя мобильного, чтобы позвонить родным, невозмутимо отозвался Дерек, продолжая листать брошенный кем-то журнал, врачу интересно, где ты умудрился так приложиться.
О дверцу своего Феррари.
Не ври, ты работаешь на стройке отеля моего отца. Я видел тебя, когда приезжал к нему в офис.
Тебя не удовлетворило качество моей работы? обиженно парировал Декстер. Он даже забыл поблагодарить своего спасителя.
Я не хотел тебя обидеть. Честно сказать Дерек отложил журнал и поднялся на ноги. Виновато почесывая затылок, он шагнул в сторону Декса. Моей семье просто повезло, что мы жили в Корее, когда кризис набирал обороты. Большую часть активов папе удалось сохранить. Воля случая, что не я, а ты оказался на стройке. Мой отец последние два года только и делает, что ставит мистера Тэмплинга себе и мне в пример. Говорит, раньше за правду так не бились на дуэлях, как твой отец теперь сражается за свою компанию. И, считай, для меня честь помочь тебе.
Через полгода эту же самую фразу скажет мистер Блэкшир, когда они с папой заключат сделку слияния своих корпораций.
И вот, девять лет спустя, я стою одна посреди узкой мощеной улочки и пытаюсь проглотить ком воспоминаний, который стоит поперек горла и мешает дышать. Поверх двухэтажных домов стелется утренний солнечный свет, от которого Эннисмор Гарденс наполняется теплом и уютом. Плющ и дикий виноград покрывают стены густым изумрудно-огненным ковром. Сюда не забредают туристы, думаю, их пугает тишина и отсутствие Белгравийской помпезности.
На крыльце против родительского дома умывает мордочку британская кошка. Заметив меня, она презрительно щурит свои апельсиновые глаза, опускает лапу и обворачивается пушистым серым хвостом.
И тебе привет, Герми, говорю я, кошка поводит ухом и удаляется с видом монаршей особы.
Проводив ее взглядом, поднимаюсь по ступенькам и отрываю пожелтевший листик с лаврового дерева, что растет у входа.
Доброе утро, Ребекка! радостно приветствует меня Молли, новая мамина горничная.
Ты забыла полить лавр, Мо! шепчу я ей, снимая плащ и оглядывая чистую прихожую с зеркальным потолком. Молли благодарно кивает, хватает с окна лейку и вылетает за дверь.
Я только что спасла ее от длинной нотации мамы относительно «последствий, которые влечет за собой недобросовестное исполнение должностных обязанностей». В последние три года мама стала пронзительно дотошной к мелочам любого рода. Она готова заламывать руки, если папа возвращается с работы в ослабленном галстуке: в ее глазах это означает, что ему стало дурно от новых плохих новостей. Мама драматизирует все и вся, но я ее за это не виню. Ведь однажды она уже не догадалась, что ее сын попытается вскрыть себе вены.
Никто из нас не догадался.
Глава 4
В белоснежной залитой солнцем кухне с огромными окнами, выходящими в садик, мама потягивает кофе, сосредоточенно всматриваясь в шеренгу суккулентов, которая тянется вдоль подоконника. Она нервно постукивает по мраморной столешнице длинными жилистыми пальцами, отчего массивный бриллиант на новеньком кольце пускает солнечных зайчиков в пляс на потолке. Ее темные волнистые волосы забраны в высокий пучок, обнажая тоненькую шейку, а шелковый лавандовый халат, завязанный поверх пижамных брюк, подчеркивает хрупкую фигуру.
Мо-олли-и, я да-аже не зна-аю дава-ай пересадим сегодня гера-ань? лениво растягивая гласные, говорит мама, приняв звук моих шагов за горничную. По голосу я тут же понимаю, что она снова пила успокоительное.
Она оборачивает ко мне свое худое кукольное лицо с мелкими морщинками вокруг глаз, и оно тут же расплывается в довольной улыбке.
Детка, милая! Какой сюрприз! мама успевает обрадоваться прежде, чем ее воспаленный мозг сопоставляет факты: вчера была свадьба Дерека, сейчас часы показывают одиннадцать утра следующего дня, а дочь стоит в ее кухне с невысушенными кудрями и синяками под глазами.
Что случилось?! выдыхает мама, с грохотом опуская кофейную чашку на стол. Что с твоими волосами? Ты снова плакала, Бекки? она прищуривает свои близорукие серые глаза, а я шагаю навстречу ее распахнутым для объятий изящным рукам. Мама выше меня, так что я с упоением утыкаюсь носом в ее ароматное узкое плечо.
От тебя пахнет мужчиной, милая. Проницательный нос анализирует запах, и спустя мгновение выносится вердикт. Том Форд «Тобако Ваниль». Ты была с Дереком!
Мам тяну я, чтобы заверить, что ей совершенно не о чем волноваться, но чувство жалости к себе берет надо мной верх, и я снова начинаю плакать.
Молли! Чай! быстро командует мама и, крепко обнимая, ведет меня в гостиную. Прохладный ветерок теребит занавеску и заполняет комнату ароматом свежесрезанных алых роз, которые мама выращивает сама.
Устроившись среди пышных подушек, она кладет мою голову к себе на колени, освобождает от резинки мои спутанные волосы и запускает в них пальцы. А я сворачиваюсь калачиком и утыкаюсь носом в шелковую ткань ее халата.
Так больше продолжаться не должно, мягко, но уверенно говорит мама, когда я, давясь слезами, выжимаю из себя утреннее происшествие.
Это уничтожает меня ты знала, что в сумме протяженность кровеносных сосудов человека длиннее экватора и составляет шестьдесят две тысячи миль? А я вот знаю, мама, потому что все они у меня болят!
Может быть мамины руки разглаживают мои волосы и начинают плести французскую косу, может быть, тебе уехать на время из Лондона?
Я непонимающе мычу в ответ. Вчера на свадьбе Декстер предложил то же самое.
А что? Твои бесчисленные подработки не привязывают тебя к одному месту, продолжает рассуждать мама. На что ты тратишь свою жизнь, Бекки? Фотографируешь коммерческих моделей, чужие успехи и чужие десерты, учишь плавать чужих детей разве не вы с девочками мечтали создавать что-то свое? Даже если ты и хочешь распылять свои таланты подобным образом дальше, займись этим за пределами Лондона. Развейся. Уезжай. Хотя бы на месяц. Детка?
Но я только молча киваю, обдумывая мамины слова.
Как я докатилась до жизни, по которой бреду, не оставляя за собой следа? О, я знаю ответ на этот вопрос. На все вопросы. Моя жизнь сломалась, когда мне было девятнадцать. Жизнь Декстера в двадцать два. Мы не можем бежать вперед, потому что все дороги неизменно возвращают нас к одной дате трехлетней давности: тридцатое октября две тысячи шестнадцатого года.