Но это первопричинное безразличие, бездуховность, апатия, они никуда не делись. То же самое кино продолжилось и после Великого Октября. Только добрый зритель в девятом ряду поменял элегантный сюртук на полосатую телогрейку.
Реинкарнация.
Первой у меня родилась девочка Женя. Второй он, Сергей, первенец мужеского полу. Мой наследник. После нескольких месяцев крещёной жизни младенца, я стал проявлять к нему интерес. Брал на руки, играл, угукал. И он радовался мне навстречу. Тянул свои маленькие ручонки к моей окладистой бороде, улыбался беззубыми деснами, кряхтел и смеялся почти «как младенец». Своими большими синими глазами он рассматривал меня, как будто понимал, с кем будет связана вся его долгая жизнь в деревне. С кем он постигнет тайны природы, тайны рождения и смерти, весны и осени, рассветов и закатов, питающих маленький, богом забытый клочок земли деревню Ильина Гора Карамышевской волости Псковской губернии. Я тоже разглядывал его лицо, его глаза, ручки, повадки. И однажды я понял, какая магическая сила притягивает меня к нему. Загадка открывалась просто: с каждым днем он становился всё больше похож на своего деда, моего отца, помещика Васильева. Вот так и поверишь в переселение душ! Большими синими глазами младенца смотрел на мир его дед, сгинувший в пучине революционных преобразований без всякой надежды на возрождение. Этот взгляд! Это взгляд человека, спокойно знающего чего-то большего, чем все окружающие. Насмешка над племенем, которому приходится трудиться в поте лица своего, чтобы прокормить себя и затем всю жизнь мучиться неразгаданными вопросами о сотворении мира и кротости существования. Он уже знал ответ. Знал и то, что мы не знаем этот ответ. А он уже знает. Он улыбается нам как Джоконда всё у вас будет хорошо, и когда-нибудь успокоится душа ваша, и вы поймёте, что бремя земное легко.
Всего у меня родилось семеро детей. Семеро по лавкам. Говорят, европейская кровать заканчивается в Германии. На востоке этой страны в деревнях и городках немцы и поляки жили вперемешку. В немецком доме все члены семьи спали на кроватях. И взрослые и дети. Однако, через улицу, в доме польского хозяина кроватей не было. Поляки спали на лавках вдоль стены. Чисто славянская особенность. Обусловлена размером территории: равнина подталкивает к перемещению. Подсечно-огневое земледелие заставляет через пару-тройку лет менять дислокацию. Кровати не укладываются в схему переезда. Не только кровати: любая конструкция, сложнее схемы палка-веревка, не рифмуется с кочевым образом жизни. Никто подолгу не сидит и выводит тончайшие узоры на посуде. Кружок и загогулина вот всё изобразительное искусство. Вся древняя славянская культура зафиксировала себя в жесте хозяйки моего деревенского дома, подающей своим же домочадцам тарелку с кашей. Это ленивый, едва заметный бросок, отмашливое движение руки, стыдливый жест, придающий незначительность происходящему. Это брожение у неё в душе. Конфуз. Тупик и неразрешенность ситуации. Как надо? Как правильно? Я могу и лучше! Но сейчас нужно ли лучше? Пусть они знают, что в доме может быть лучше. Что каша может быть вкуснее и жирнее. Но сейчас не время. Всё будет на праздник. А пока постные дни. Пока я просто накидала, порубала, размешала, и вот Сколько раз я говорил ей, отпусти ситуацию, не обостряй, всё это нормально, едим до сыта, в доме чисто, уютно не оценивай себя, выключись. Все бестолку. Так и продолжает подавать миски детям, подкидывая их перед самым носом у каждого, по порядку убывания возраста: Женя, Сергей, Тоня, Капитон, Валентин, Таня, Витя.
Дети мои росли, время шло. Земля вертелась себе, как хотела, вокруг жёлтого солнца, наряжая нашу деревню в летние и зимние одежды. Детские занятия летом: грибы, ягоды, рыбалка, сенокос, ворошение, скирдование, пастушеское ночное, лошади верхом, костры. Зимой: школа, катание с горы, печка. К 1935 году в деревне стало общим местом то, кому посвящены все передовицы центральных новостей; кто всех бесстрашней носился верхом на лошади, кто скатывался с самой высокой горы, кто нырял в реку с самого высокого обрыва. Родная мать забыла человеческое имя своего сына, и не называла его иначе как «Змием». Он участвовал во всех делах и со всеми делами он справлялся лучше других. В школе учился только на «пять». Проникал в истинную суть деревенской работы от заготовки дров до трепания льна. Чувствовал стержень любого малозначительного дела. Страсть лучший учитель. Змий не боялся животных. Они слушались его так, как будто знали, что перед ними властелин их судьбы. Любого размера бык смотрел на него и подходил к нему смиренно, при этом зная, что идёт на убой, что в принципе, это и была его бычья судьба, это люди дали ему пожить на белом свете пару лет, чтобы однажды его заколоть, в этом философский смысл всей истории его жизни, это читает бык в синих глазах того юноши, который пришел за ним в хлев. И животное, гордое своим колбасным предназначением, идёт к нему с чувством выполненного долга, и покорно склоняет свою огромную голову перед маленьким Давидом, ибо он есть царь всех зверей и повелитель снежных джунглей.
Уверен, вы давно догадались, что за такими ветхозаветными терминами и именами, как первенец, Змий и Давид, спрятался от посторонних глаз нашей истории мой первородный сын, мой думузи Серёжа, 1923 года рождения. Полное его имя Сергей Григорьевич Даркин. В возрасте 10 лет я отдал его в школу, семилетку, где он проучился до 1941 года. Окончил её с отличием. И в 1941 году планировал летом поступать в железнодорожный техникум. Только я этого ничего не узнал. В 1939 году за мной пришли совсем другие приключения.
Коллективизация.
Первые ласточки моей беды стали залетать к нам в Ильину Гору еще в 1928 году. Но если быть более справедливым, то нужно смотреть на дело не взирая на даты. Революция тут не причём. Как я уже говорил, все предпосылки событий 30-х годов сформировались ещё в начале века. После отмены крепостного права, крестьяне получили свободу, паспорта, права, но не получили землю. Её, землю, ещё надо было выкупать у помещиков. Выкупленной земли было недостаточно. Так, для прокорма семьи в наших местах нужно не меньше 8 гектаров. А крестьяне получили в среднем по 3 гектара на семью. Следовательно, недостающую землю нужно было арендовать у помещика. Арендовать общественное пастбище, лес, сенокосные луга, водопои для скота и прочее и прочее. Я говорил уже вскользь, что у нас с чухонской родней стихийно образовалась такая ячейка, на вроде сельской артели: мы сообща арендовали необходимые земли и как-то сами, без драки, умудрялись делить урожай.
На чём держалась конструкция? Отвечу, страшно сказать, на крови! Но не пугайтесь, речь идет всего лишь о кровном родстве. То есть о родовой дисциплине и родственной совести. Дисциплину охотно поддерживали все слабые и молодые, для того, чтобы передать власть сильным и опытным. Те ответственно брали у них эту самую власть и заключали внешние сделки с рынком и с помещиками. Доходы делили сильные. Делили по совести, понимая, что всем нужно выжить. В маленькой общине все на виду. У кого дети без обувки, у кого больной старик в доме, чья лошадь третьего дня околела и тому подобное. Итак, по годовому кругу каждая семья получала сначала свой доход с трёх гектаров личной земли, и потом еще старшие распределяли доход от общественных работ на арендованных угодьях. Вот так вот потихоньку и приспособились.
После революции мы продолжали обрабатывать привычные наделы, отбиваясь от набегов государства. Экспроприация, продразверстка, раскулачивание. А куда деваться? Без пищи не может читать газету человек! И в 1928 году наша местная власть приказала строить колхозы. Мы быстренько поняли, чего от нас хотят и ухватили самую суть идеи, возникшей в голодном желудке правящей партии. Советское государство, как субъект правоотношений, не видело в индивидуальном сознании себе ровню и собеседника. Оно признавало только стадные, уставные, совещательные формы духа, в которых личность жертвовала собой ради общего блага. Оно хотело разговаривать с обществом. Частное мнение его не интересовало. В благом, на первый взгляд, намерении, скрывалась здравое зерно замысла. Дело в том, что имея дело с юридическим лицом, государство полностью контролировало его имущество, не обижая при этом личное достоинство крестьянина. Например, изъять хлеб у семьи это значит уморить голодом детей, отправить побираться стариков, довести до суицида взрослых. Не так с юридической формой. Здесь смерть всего лишь банкротство колхоза, и то не навсегда. Правовой термин. Согнав народ в колхозы, государство получало сначала информацию об имуществе колхозников, а потом и право распорядиться этим имуществом по своему усмотрению. Дабы избежать напрасной гибели, мы решили создать свой колхоз из нашей, сложившейся к тому моменту, артели.
Шесть наших дворов образовали ТОЗ: товарищество обработки земли. Колхоз есть! Приказ выполнен. Но государство к нам как не ходило, так и не может прийти. Даже не может в окно заглянуть. Законопачены форточки. Хто там? Чяво надо? Мы налоги заплатили. Больше дать не могём. До свидания, и вам не хворать. Но государство продолжало настаивать на укрупнении колхозов по территориальному принципу, в противовес родственному, пытаясь преодолеть замкнутость карликовых хозяйств, для удобства регулирующих органов. Крупным объединением людей легче манипулировать. Здесь ослаблены эгоистические порывы участников. Большевики в Москве ставили задачи местной власти. На местах пытались исполнить приказ, как могли.
Надо отметить ещё, что несколько лет, предшествующих 1930 году наше псковское крестьянство находилось под паром. То есть отдыхало от политики военного коммунизма 20-х годов и от продразверстки. Продотряды выкосили самых зажиточных крестьян. Самые активные и неравнодушные из них были истреблены в те годы. Такое было время. Никто не успевал отдавать себе отчёт. Новая мораль только начинала формироваться, старая христианская мораль была уничтожена. В разрыве безвременья летели с плеч несознательные головы соотечественников, и никто по этому поводу не переживал. Но всему приходит конец. И террору тоже отпущено своё короткое время. Загнанные в угол крестьяне были исполнены решительностью перейти в контрнаступление на диктатуру пролетариата и к свержению власти во главе с коммунистами. Политические силы в России сформировались и противопоставили себя друг другу. Однако, борьба класса крестьян с классом рабочих это оксюморон. Такого поворота большевики допустить не могли, как не могли его и научно отрефлексировать. Не имелось в истории такого накопленного опыта. Не изобрели ещё такого материализма, который смог бы раскрыть суть исторического противоречия интересов крестьянина от рабочего. Как ни крутили, а помеха интересам обоих классов оказывалась только в точке пересечения их хозяйственной самореализации с интересами партии большевиков. Во всем остальном их интересы параллельны. И тут возникает вопрос, почему ни рабочий, ни крестьянин не может договориться с властью, если это обычное для того и для другого дело. Испокон веков договаривались, а тут не могут. Стало очевидно, что дело, видимо, во власти. Кто поопытнее в политбюро и в ЦК давно это поняли, но покамест боялись говорить вслух. Ну как, скажите мне, политик болтун может научить крестьянина выращивать хлеб. Никак. На том и порешили: пока ситуация не вышла из-под контроля пойти на уступки деревне и разрешить ей самой определять что в какую ямку посеять и чего из этой ямки пожать. Продразвёрстку, с её бессмысленным истреблением людей, заменили на продналог. Началась новая экономическая политика.
Те, кто выскочили живым из эпохи военного коммунизма, почувствовали свободное дыхание кооперации и хозрасчета. Деревенские коровки принялись нагуливать скудный жирок. Лён стали продавать за деньги. Деньги, кстати, тоже появились. И это оказалось отнюдь не к добру. Из-за этих невезучих денег опять всё пошло наперекосяк. Как говорил классик: «Если в стране ходят денежные знаки, то должны быть и люди, у которых их очень много». Дело в том, что деньги имеют свойство перетекать в тот сектор экономики, продукция которого пользуется наибольшим спросом. Как этот происходит? Очень просто. Экономические субъекты начинают тратить свои деньги на такие товары, которые им больше всего по вкусу. Неважно, кто этот сорящий деньгами субъект: человек, завод, издательство. Они покупают лучшее. И таким образом деньги направляются к лучшим производителям. А кто они, где живут эти победители конкуренции? Да, в принципе, такие же люди, как и мы с вами. Только их не грабят, не заставляют, не унижают, не дают глупых советов и так далее по списку Всеобщей декларации прав человека от 1948 года. Другими словами это кооператоры. Частники, которые ради своей выгоды рискуют своими деньгами. Государство не может конкурировать с ними, так как в его хозяйственной диалектике разведены потоки. Потоки труда, в одну сторону, и поток денег за труд, в другую. То есть трудится один, а распределяет другой. Противоречие, которого нет у частника. Частник сам потрудился, сам получил выручку. Вот таким вот бесстыжим образом деньги стали перетекать в частные руки кооператоров и кулаков. И это те самые деньги, которые выпестовало государство. Оно, государство, их эмитировало, обеспечило золотом, умыло и причесало. Оно научило их вести себя в заграничных салонах, и их приняли в свободное конвертируемое общество заморских валют. Оно договаривалось с лучшими учителями танцев Европы, чтобы научить их легкому жированию по ностро счетам. Оно научило их одалживать себя под процент. И, наконец, оно же позволило поклонникам в них влюбляться и незаметно накапливать их в текущих остатках по депозитам, в облигациях и в кубышках. Чем же отблагодарили деньги свою альма-матер? А тем, что вырвались от неё на волю и стали беспощадно обличать её просчеты, одновременно щедро вознаграждая нэпманов, тем самым вырывая у государства все рычаги контроля. Частная экономика стала крепнуть в ущерб экономики государственной. В политбюро это заметили и глубокий экономический вдох закончился. Пришла пора регулировать жиклеры. Кооперации, тресты и синдикаты сошли со сцены. Планирование индустриальных пятилеток и коллективизация заняли их место на передовицах советских газет.
Индустриализация.
Итак, жизнь налаживалась: перестали голодать, сформировали денежную экономику, рынки, торговлю, накопления. Вернулись в дорожные колеи сельские телеги, крестьяне нащупали периодичность и такт деревенских работ, втянулись в постоянство и в необходимость землевращения. Периодичность времен года обрела системный вид и возродила уверенность в завтрашнем дне. Не заставили себя ждать ловкость, хитрость и изворотливость. Появились зажиточные личности опять началось классовое расслоение. Самостоятельность экономических субъектов напомнила правительству о необходимости регулирования жизни, о подчинении всего и всех делу партии. Но устаканивание, стагнация это не развитие. Страна не развивалась. Более того начала отставать. Частная инициатива не могла в короткий срок обеспечить достаточный рост и релевантную структуру экономики. Для этого и продолжилось укрупнение колхозов и понадобилась индустриализация.
С этого момента дело начинает подходить к истории моего ареста, а поэтому тут не мешало бы кое-что прояснить. Надо понять фактуру и сущность явления. Коллективизация и индустриализация это всего лишь термины, коды обозначения процессов. А что за процессы происходили тогда в сознании нашей страны, что мучило её усатое отражение в тот момент в тот самый момент истины, в точке спасения, в точке застоя? Какой выбор предстояло ей сделать, и какой эпохальный запрос растягивал время навстречу её государственности?
Думаю, что дело было так. Запрос этот был требованием времени создать на территории России эффективное и современное государство рабочих и крестьян. Что такое современное спросите вы? А это такое, которое не хуже соседей. А что такое эффективное? А это когда власть уверенно командует, а народ быстро выполняет. Так вот, нужно было подтянуть до средних европейских значений уровень жизни трудящихся; выковать армию, способную защитить интересы рабочего класса; и создать среду, дающую возможность свободным гражданам свободно самовыражаться навстречу коммунизму. И государство обратилось к народу: