На лестнице слышен спор, раздаются крики, оскорбления, и как всегда, когда голос повышается, сердце Соланж начинает биться быстрее. Ей знакомы эти крики. Она никогда не забудет тот день, когда нашла свою мать, свернувшуюся калачиком в коридоре, с разбитой губой от ударов и нетрезвым взглядом. На полу лежали помятые купюры, и этот запах, сильнее, чем когда-либо, витал вокруг. Мать прерывисто плакала, как будто ее тело вырывалось из-под контроля. Соланж стояла, не сводя с нее глаз, не решаясь сделать шаг, потому что трудно утешить плачущего. Время шло. Секунды, минуты. Потом она осторожно приблизилась. Протянула руку, чтобы войти в ее мир, но встретила только пустой взгляд, полный боли и усталости. Взгляд, проходящий сквозь нее. Ее рука так и осталась висеть в воздухе. Долго. Все то время, пока слезы высыхали. Это было почти больно. Тогда она положила руку на плечо матери, отдавая ей всю нежность, надеясь, что, возможно, где-то из глубины своего разбитого мира она почувствует тепло.
Это твоя вина.
Соланж отдернулась, словно и ее ударили прямо в лицо.
Это твоя вина.
Все эти годы мать ничего не говорила. Только полезные наставления. Сделай уроки. Оставь маму в покое. Ты опоздаешь. И вдруг слова летели, как ливневый дождь, пропитанные гневом, так быстро, что некоторые терялись в потоке. Это был крик души, долгий крик гнева. И одна и та же фраза повторялась снова и снова, словно били по клавишам расстроенного фортепиано: «это твоя вина». Маленькая дочка это тяжело, это мешает далеко улететь. Это мешает возродиться. Уйти куда-то еще, забыть, залечить свои раны. Продавать вязаные шапки, находить работу. Это оковы, рот, который нужно кормить, портфель, который нужно наполнять, и эти чертовы фартуки, которые нужно стирать, гладить, подшивать снова и снова, не видя конца и края. Это вечное угрызение совести. Это взгляд других, стыд, который не исчезает. Никто не хочет дочку без отца. Никто. Это позорное пятно, отпечаток каторжника. И это приковывает здесь, навсегда, в этом доме, застывшем в пыли, за закрытыми ставнями.
На лестнице раздается крик.
Очень громкий.
Соланж прижимает руки к ушам, прежде чем снова погрузиться в книгу по географии. Как будто ничего не происходит за дверью. Как будто все хорошо. Ей особенно нравится эта книга с желтоватыми страницами, которая, возможно, принадлежала поколениям школьников до нее. Ученикам, которые выросли, покинули деревню, которые, возможно, отправились в Амазонию, Атлас или Гранд-Каньон. И она тоже когда-нибудь уедет. Далеко. Очень далеко. Но не одна. Она больше не одна. Она чувствует это, она знает.
Он протянул ей руку.
4
Вчера мне исполнилось пятнадцать лет. Всем плевать, в первую очередь мне, но Соланж купила торт со свечкой, и я задул, загадав желание, которое оставлю при себе, иначе оно не сбудется. Было бы жаль. Ведь я намерен жениться на ней когда-нибудь, с кольцом и со всем прочим, когда мы станем совершеннолетними. У нас будут деньги, свой дом и, возможно, автомобиль. Я никогда не говорил ей об этом, потому что было бы странно, но, конечно же, это случится. Иначе и быть не может. Мы никогда не расстанемся, всегда будем вместе. Я уже представляю себя в голубом лавандовом костюме, с черным галстуком и туфлями такими блестящими, что в них можно будет увидеть свое отражение, и я спрошу ее, да или нет. Она скажет «да». Я очень надеюсь. И мы будем смеяться, вспоминая, как сначала она не разговаривала со мной, как я болтал сам с собой и смеялся над своими же шутками. Все будет казаться нам далеким прошлым. И глупым. Но мы будем гордиться, потому что оказались сильнее всех. Никто не смог нас разлучить: ни люди, ни школа, ни священники, ни даже ее сумасшедшая мать, которая никогда не хотела меня видеть. Я даже не помню, сколько раз я перелезал через ограду, сколько раз она спускалась ко мне, скользя по желобу. Мы встречались за гаражом после закрытия, среди старых шин, или на мостике, где я первый раз заговорил с ней. Мы курили, немного. Ну, в основном я. Мы рассказывали друг другу все. Даже мелочи. И когда меня опять перевели в другую школу, я украл велосипед и спрятал в лесу, чтобы встречаться с ней после уроков. Я приезжал вспотевший, но все равно приезжал, и она смеялась, видя меня красного как рак. Она говорила, что я выгляжу как дьявол. По-настоящему дьявол. Единственное, что я мог делать, это быстро крутить педали и верить, что ничто не сможет нас разлучить.
Соланж и я как двухголовое создание. Вот, например, я точно знаю, о чем она сейчас думает. Она думает, что мадам Дюшемен старая злобная старуха. Что ее волосы выглядят как гроздья винограда. Что ей стоило бы подстричься секатором, вместо того чтобы приходить и надоедать нам за двадцать минут до закрытия. И что ее мнение о музыке молодежи не важно. Что она знает о музыке, эта старая карга? Она провела всю жизнь здесь, в Монтре-сюр-Мер, танцуя под аккордеон на танцевальных вечерах. Это не мешает ей разглагольствовать на тему твиста, когда мы натягиваем на ее голову с бигуди пластмассовую шапку. Музыка для выродков, танец дикарей. В такие моменты я начинаю задаваться вопросом, что мы здесь вообще делаем, а потом вспоминаю, что мы сами хотели эту работу. Мы возложили на нее все наши надежды. У меня даже есть то самое объявление, сложенное в кошельке: «Ищу помощницу парикмахера, предоставляется жилье и питание, рекомендации приветствуются, обращаться к г-же Кремье».
Мадам Кремье было нелегко уговорить, потому что у нас не было рекомендаций. Но никто не может устоять перед невинным видом Соланж, и мадам взяла нас обоих. Ее на помощь парикмахеру, меня подметать.
Альберт! Ты не видишь, волосы повсюду? Я плачу тебе не за то, чтобы в облаках витать!
Она мне ни за что не платит, ни за витание в облаках, ни за что-то другое, но так как она меня кормит, а Соланж обучается мастерству, я делаю вид, что не расслышал.
Простите, мадам.
В следующий раз пойдешь за дверь. Понял?
Да, мадам.
Ну и в самом деле. Я стараюсь изо всех сил, даю вам работу Ведь не всем выпадает такая возможность!
Знаю, мадам.
Не только знать нужно.
Я опускаю глаза, обычно это успокаивает ее.
И позволяю ей высказать все, что она может сказать о неблагодарности молодежи.
Наклонившись над раковиной для мытья головы, держа в руках волосы мадам Дюшемен, Соланж подмигивает мне, и я стараюсь не улыбаться. Если бы она знала, эта толстушка Кремье, что мы говорим о ней за спиной Не уверен, что ей хотелось бы видеть, как Соланж хохочет, когда я передразниваю ее с подушкой на животе. Не говоря уже о ножницах, которые она специально заказала откуда-то, но почта их так и не доставила. Соланж украла их, эти ножницы, чтобы позлить мадам Кремье, а еще потому, что мы в конце концов откроем свой салон. Не думайте, что инструменты для парикмахера дешевы. Особенно хорошие. Не просто так хозяйка отправляет жалобу за жалобой, чтобы почта их вернула.
Однажды, когда нам все это надоест, мы скажем ей в лицо, что весь салон уродливый: зеленые стены, розовая мебель, шахматный пол, поддельные цветы. Это не американский стиль, как она думает, а просто уродство. А пока что я прохожусь метлой по углам, закоулкам, потому что она будет все проверять, как и всегда, когда она меня бранит, а мне не нужна еще одна нравоучительная беседа.
Одного раза в день вполне достаточно.
А так как ей это никогда не надоедает, она еще и добавляет, что детям «как мы» палец протяни, а они руку оторвут.
Пятнадцать лет это возраст глупости, бормочет мадам Дюшемен, которую никто за язык не тянул.
Ой! И не говорите. Эти двое сводят меня с ума.
Да, пятнадцать лет, говорят, это возраст глупости. Но, если честно, я считаю нас довольно умными. Мы уже накопили немного денег, пару профессиональных ножниц, множество планов на будущее и довольно успешный метод, как получать хорошие чаевые, не попадаясь. Знаю таких, кто с двадцатью годами опыта менее успешен.
В отместку мадам Дюшемен не оставляет ни копейки. Уходит походкой старого кудрявого пуделя, а хозяйка нас бранит за то, что мы не попрощались. Да, именно это делает салон красоты успешным. Приветствие. Улыбка. Особенно улыбка. И разговор, и вежливость. Парикмахер это не просто парикмахер, это доверенное лицо. Нужно знать все, помнить, спрашивать, как муж, лучше ли ему, сдал ли младший экзамен, была ли починена крыша. Пока мы этого не поймем, ничего не поймем, и вообще, мы ни на что не годимся.
Я посчитаю кассу и оставлю вас закрывать, хорошо? Но осторожно: я рассчитываю на то, что утром все будет на месте.
Да, мадам.
Вот как говорить «да, мадам» вы настоящие чемпионы.
Я бы ответил «да, мадам», чтобы ее раздразнить, но мне лучше, чтобы она ушла. Так что я молчу, как обычно, пока она завязывает платок с цветочным узором на клок сена, который ей служит вместо волос.
До завтра!
Вот так, до завтра. В ожидании, пока мы откроем свой салон и отберем у нее всех клиентов, у этой жирной коровы.
Закрытие лучший момент дня, даже если нужно протирать пол шваброй, и мыть раковины губкой, и чистить ножницы спиртом и расчески черным мылом. Потому что наконец-то мы остаемся одни и никто не учит нас жизни. Соланж расстегивает передник, потягивается, массирует себе шею. Она опускает голову, распускает узел на голове, и все кудри разом падают, такие красивые, словно она сама провела час на процедуре. Это меня забавляет. Все эти женщины, которых мы укладываем часами, даже близко ей неровня. Не нужно никаких валиков, лаков или бархатных ободков, чтобы выглядеть как парижанки. Ничего. Я так говорю не потому, что это она, а потому, что, если бы мы разместили ее фотографию в журналах, все бы посчитали ее звездой.
Устала?
Немного.
Я наблюдаю, как она снимает передник и вешает на вешалку, затем садится на стул хозяйки и скрещивает ноги на стойке администратора. Это строго запрещено. И именно поэтому она делает это каждый вечер. Но сегодня у нее что-то на уме. Что-то, что заставляет ее заранее улыбаться. Я не знаю, что, но знаю этот кокетливый взгляд, который говорит: ну же, задай мне вопрос.
Что у тебя на уме?
Ничего.
Что-то точно есть.
Она улыбается мне, потому что знает, что я знаю.
Знаешь, чего я хочу?
Если бы знал, не спрашивал.
Мне хочется сменить обстановку. Я больше не могу тут находиться.
Это вызывает у меня странное чувство, неприятную дрожь, как будто я вдруг понял, что ей не нравится наша жизнь.
Хочешь уйти? Но куда?
К морю.
Она смотрит мне прямо в глаза, и я ищу, что бы ответить, ведь я тоже не люблю большую Кремье и не люблю этот безобразный салон, но тем не менее это наш шанс, и у меня нет ни малейшего представления, что мы могли бы делать в другом месте.
К морю
Да.
И что там делать?
Продавать устрицы.
Конечно, я теряю дар речи, и она начинает хохотать. Это меня немного огорчает, так как я повелся, как дурак, и в то же время успокаивает, потому что я бы пошел за ней куда угодно и мне действительно не хочется проводить всю жизнь, собирая ракушки.
Это ты здорово придумала!
Не хмурься так, мой Бебер. Нам здесь очень хорошо, ты это знаешь.
Ну да, нам здесь хорошо. Вот поэтому я не понимал
Ты иногда такой дурачок.
Это заставляет меня улыбнуться, потому что это правда. Но только с ней, потому что в противном случае никто меня не обманет. Никогда. Я слишком осторожен.
Она продолжает смотреть на меня, и я понимаю, что у нас еще не все закончено.
Тем не менее ты мне обещал.
Обещал что?
Что ты отвезешь меня к морю.
Это было давно, я почти забыл. Не знаю, когда это было, и не знаю, где, но мне кажется, что шел снег. Соланж всегда хотела увидеть море, а я хочу того же, что и она. Если бы она пожелала увидеть Северный полюс, я бы пообещал.
В воскресенье, если хочешь.
Да, хочу.
5
Блин, как красиво. Мне кажется, я никогда еще не видел ничего столь прекрасного. Я даже забываю, что чертовски долго пришлось ждать автобус, а потом идти два километра под палящим солнцем с корзиной, которая весит тонну. Подумать только, что это я настаивал на пикнике у моря Если бы знал, мы бы поели перед тем, как уйти.
Тем не менее это красиво.
Пляж такой огромный, что глазами не охватить, а утесы настолько высоки, что от них почти кружится голова. Я не знаю, сколько мы шли, молча, на ветру, под солнцем и шумом волн. Я знаю только, что закрыл глаза, чтобы лучше почувствовать тепло песка под ногами. Соланж шла впереди меня, в руках балетки, волосы развевались по ветру, и иногда сквозь пряди волос я видел, как она улыбается. Ее белая рубашка надувалась, как парус, ее обнаженные ноги тонули в песке. Мы могли бы пройти дальше, намного дальше, до самого горизонта, но остановились здесь, неизвестно где, как кораблекрушенцы. Я расстелил одеяло, которое у нас служит скатертью, вытащил бутерброды, а затем сел, перекрестив руки на коленях. Пахнет морем. Пахнет водорослями. Над нами кружат чайки, и я задаюсь вопросом, каково это, смотреть сверху вниз. Вероятно, еще красивее.
Пойдем купаться?
Соланж уже раздевается, а я немного смущаюсь, потому что у нас нет купальника, а мокрые трусы, должно быть, будут выглядеть как большой подгузник.
Даже не знаю.
Как хочешь. А я пойду!
Я отвожу глаза, потому что впервые вижу ее в нижнем белье, но не могу удержаться и все же поглядываю. Ее кожа кажется еще белее на солнце, и я открываю для себя части ее тела, незнакомые мне раньше. Маленькая впадина выше бедра. Рыжие пятнышки на ее худеньких бедрах. Форма ягодиц. Я узнаю бежевый лифчик, который украл с веревки для сушки белья, пока она стояла на дозоре. Он немного ей велик, слегка показывает грудь, но на этот раз я действительно пытаюсь смотреть в другую сторону, нельзя переборщить. Она кричит мне «пойдем!» и бежит к морю, а я остаюсь сидеть здесь. Глупо. Я знаю, что это глупо. Отпуск закончился, туристы вернулись домой, на всем белом свете только мы одни с чайками.
Но мне не хочется, чтобы она посчитала меня неуклюжим.
Или уродливым.
Ну, давай, Бебер!
Я уже говорил тебе не называть меня так.
Она смеется среди волн, потому что хорошо знает, что меня это раздражает. Верно: «Бебер» звучит как «деревенщина».
Я перестану, когда ты придешь плавать.
Ох, и черт с ней. В конце концов, она меня знает. От того, что и у меня есть части, которые она никогда не видела, ничего не изменится. Я швыряю свою рубашку, штаны и кепку и бегу по песку. В трусах. С диким воплем индейца, который собирается всех скальпировать.
Вот увидишь!
Море кажется мне холодным, волны разбиваются о ноги, и Соланж брызгает на меня, пытаясь убежать. Я бросаюсь на нее, она уворачивается. Мы забрызгиваем друг друга водой. Мы ловим друг друга, толкаем, отпускаем, затем становится глубоко, и мы слегка паникуем, прежде чем вернуться на пляж, смеясь. Вода капает с ее волос, а мои прилипают ко лбу, и я не могу не думать, что чем она красивее, тем уродливее я кажусь себе. Но она улыбается, убирает мои волосы, и это согревает меня.
Надо немного укоротить тебе эту челку.
Теперь, когда мы вышли из воды, она дрожит на ветру.
Тебе холодно?
Немного.
Пойдем, давай поедим.
Я смотрю, как она трется полотенцем и наклоняется, чтобы отжать волосы. А я надеваю обратно свою рубашку, потому что солнце еще сильнее светит после морской ванны. Или это мне только так кажется. Я все еще чувствую вкус соли и легкое головокружение, которое охватило нас в волнах. Я вытаскиваю все, что приготовил: бутерброды, вареные яйца, бутылку, штопор. Я специально купил эту бутылку ради такого случая, ведь первая поездка к морю это повод для праздника. Обедать здесь, на песке, с чайками, кричащими над головами, напоминает рай.
За исключением одного.
Тут есть кто-то еще.
Два парня приближаются.
Я смотрю на них, нахмурив брови, потому что, черт возьми, им бы лучше положить свое полотенце где-нибудь подальше, на другом конце пляжа, вместо того чтобы подходить и надоедать нам. Но нет, они направляются прямо к нам, улыбаясь.