Люди где-то идут, неуверенно констатировал я.
Говорю же тебе, это он! Поздно бежать. Стой теперь тихо, замри и не двигайся. Не дыши даже, иначе хана обоим.
Мы так и застыли у стены между окон. Голые, крепко прижавшись друг к дружке.
Вскоре послышались пьяные голоса, тут же переросшие в отборную брань. Да, это был он, Борис Семигоров. И не один, а со всей своей шоблой. Он колотил в дверь. Колотил всё сильнее, сильнее. Сообразив, что родителей дома нет, он орал:
Ксюха! Сучка, открой! Я знаю, ты тут!
Да нет же здесь никого, пытался один из приятелей образумить буяна. О, как же я был благодарен тому смельчаку! Но Борька не унимался:
Ты чё гонишь?! А следы на снегу? Она, сука, с хахалем в доме! Эй, Потехин, чмо вшивое, если ты мужик, выходи!
Новый град ударов обрушился на деревянную дверь. Мне стало вдруг холодно без одежды. Хорошавину обнимал я теперь не слишком крепко, да и её объятия явно ослабли. Мой дружок (или как там его покорректней назвать? ну, вы поняли) сник окончательно. Ещё и челюсть стала тихо постанывать: похоже, заканчивалось действие анестетика.
Загрохотали оконные стёкла. Сначала слева от нас, затем справа. Кажется, Борис проверял шпингалеты на прочность. Но если сейчас он не остановится, то стёкла от этих проверок повылетают. Мне привиделась рожа разъярённого Семигорова, заглядывающего в выбитое окно: он видит опрокинутую чашку и тёмное пятно на белой скатерти, переводит взгляд на нашу сладкую парочку, глаза его наливаются кровью, как у разъярённого быка с большими, очень большими рогами. Я зажмурился.
И тут что-то случилось. Понял это, лишь почувствовав толчок острого локотка в рёбра. Открыл один глаз, другой. С улицы слышался уверенный взрослый бас:
Парни, валите отсюда на хрен! А ты, Семигоров, придёшь завтра в опорник на Крупской, 5. Побеседуем. Жду тебя у себя в кабинете в 18:00. Мать захвати, понял?
А я чё? Я ничё. Раз надо придём, голос Борьки теперь казался совсем не страшным.
Снова толчок локотком, на этот раз в солнечное сплетение. И голос Оксаны над ухом:
А я-то уж было решила, что ты герой, Звезда снисходительно ухмыльнулась. Ну, чего застыл? Одевайся, живо! Предки мои из гостей возвратились.
Кое-как мы успели принять надлежащий вид. Оксана смогла объяснить родителям ситуацию, разумеется, без лишних подробностей. Правда, мама её как-то подозрительно косилась на опрокинутую чашку и пятно на скатерти. Я вдруг подумал, что отец Оксаны, этот грузный майор милиции, по одному пятну при желании сможет восстановить всю картину того, что здесь недавно происходило. Но, к счастью, не был майор Шерлоком Холмсом. Удовлетворившись рассказом дочери, он даже немного меня проводил, чтоб уберечь от повторного нападения. Папа Звезды оказался очень общительным мужиком, он предложил забегать в гости к ним. Я обещал. Не думал, что больше не доведётся мне побывать у них дома.
Кончились новогодние праздники. Мне с подбородка убрали швы. И правда дыра заросла, только шрам остался. После каникул всё неожиданно изменилось. Хорошавина вновь переехала за первую парту, а ко мне подсадили Артёма Крыловского очкарика, у которого я теперь должен был списывать до конца учебного года. Оксана продолжала гулять с Семигоровым, как так и надо, я же по-тихому ревновал. Звезда вновь игнорировала меня, это было так странно после всего, что случилось. Хотел подойти, спросить: как же так, мы же голые с тобой обжимались? Герой, не герой Что я должен был сделать тогда? Выскочить нагишом, чтоб махаться с толпой старшеклассников?
Однажды решился. Подошёл с дерзким видом. Она усмехнулась:
Ну? Чего?
Долго пыхтел. Наконец выдавил:
Яблоки там у тебя на дереве. В снегу висят. Ты специально, что ли, придумала их оставить? Модничаешь? Чтобы типа как в песне?
Она не ответила. Ушла, тяжело вздохнув. Как же я Борьку возненавидел!
Со страшной силой меня тянуло к Оксане. И туда к её дому. Наверное, так же маньяка тянет на место убийства. В ту зиму не раз, будто случайно там оказавшись, я проходил по Березниковскому переулку. Шёл, глядя по сторонам. На дом её посматривал краем глаза, боясь, вдруг Оксана увидит меня из окна и опять снисходительно ухмыльнётся. Звезда! И каждый раз видел я то заснеженное дерево, и розовые яблоки по-прежнему висели на нём. А в голове моей вновь и вновь просыпался мотив:
Яблоки на снегу медленно замерзают.Ты их согрей слезами, я уже не могу«Да что она?! Скотчем, что ли, к веткам яблоки примотала? злился я на Оксану. Или это муляжей она яблочных для красоты понавесила? С неё станется, модница хренова!»
Так и висели те яблоки до самой весны
Минуло тридцать лет с гаком. Перед тем как попасть за решётку обитал я в многоэтажке, построенной на месте того посёлка. Деревянные дома там ещё кое-где сохранились. Березниковский переулок пока что не весь снесли, но бетонные высотки уверенно наступают. Когда освобожусь, от посёлка, наверное, уже ничего не останется. А дома семьи Хорошавиных давно уже нет. На его месте новенький детский сад. И нет яблони.
Что стало с Оксаной, где она теперь я не знаю. Знаю лишь, что Борьку Семигорова (вернее, его тело, исколотое то ли шилом, то ли гвоздём, то ли ещё чем-то острым следствие точно не выяснило) в том же году по весне обнаружили на берегу Вятки в районе трамплина. Как Бориса туда занесло? Медэкспертиза установила: он сильно пьян был, когда расставался с жизнью. Но боль, думаю, всё же он чувствовал. Весна для него выдалась неудачная! Кто грохнул его ментам узнать так и не удалось.
Усталый доктор, что в 1987-м зашивал мне дыру на подбородке, оказался прав: шрам под губой у меня на всю жизнь остался. А вот Оксана Хорошавина ошиблась: теперь я НЕ думаю о ней ежедневно! Я и шрам-то не замечаю, даже когда перед зеркальцем бреюсь, до того я к нему привык. Не каждый день, далеко не каждый, но изредка я всё-таки вспоминаю всю эту кровавую историю и нашу школьную королеву, юную Клеопатру, тигрицу, Звезду.
В нашем бараке нет телевизора, но мне известно: по ящику давно не показывают клип Михаила Муромова. Зато тут есть радио. А по радио шлягер его всё ещё иногда крутят. Редко крутят. Очень редко. Очень.
Когда я вдруг слышу тот старый мотив вот тогда вспоминаю.
Яблоки на снегу так беззащитно мёрзнутСловно былые вёсны, что в памяти берегуКак Белка и Стрелка
Монотонный голос, усиленный рупором, вещает из моросящей мглы:
Сдавайтесь! Вы окружены, сопротивление бесполезно! Сдавайтесь! Вы окру
Грохот автоматной очереди обрывает говорящего на полуслове. Над неспящим посёлком Торфяной повисает звенящая тишина. Даже собаки, безудержно надрывавшие до сих пор глотки, разом смолкают.
По пустому тёмному зданию школы ещё гуляет эхо выстрелов. Воздух учительской пронизан дымом пороховых газов. Здесь таятся, прислушиваясь и приглядываясь, двое: молодой парень (чуть за двадцать) и мужчина (под пятьдесят). Одинокий тусклый фонарь робко подсматривает из-за окна; дальше мокрая тьма, хоть глаз коли. В полумраке учительской проступают силуэты мебели: столы, стулья, шкафы. На ближнем столике (кроме тощего брезентового рюкзачка) модный сувенир фарфоровая статуэтка, ракета с красными буквами «СССР». Из иллюминаторов ракеты выглядывают, улыбаясь, самые знаменитые собаки на свете Белка и Стрелка2.
Установившуюся тишину нарушает лишь отчётливое тиканье настенных часов в виде деревенского домика, за дверцей которого прячется кукушка. Часы висят между багровеющим вымпелом «Победителю в социалистическом соревновании» и портретом Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущёва.
Тик-так, тик-так, тик-так Да затяжной осенний дождь всё сильней барабанит по жестяной крыше. Из разбитого окна противно сквозит. Эти двое очень похожи, как могут быть похожи лишь сын и отец. Худые остроносые лица, светло-русые волосы, голубые глаза. У старшего разве что морщин больше, а волос меньше. Усталые взгляды их в полумраке блуждают. Оба они в мокрых фуфайках и грязных кирзачах. Старший шепчет:
Тебе патроны, что ли, девать некуда? Почитай, половину магазина им подарил; ещё и обозначил нас! В окошко это пока не высовывайся.
Достали они уже со своим «сдавайтесь», молодой опускает дымящийся ствол ППШ с круглым магазином. Давай прорываться как-то; ещё не поздно, ещё есть шанс.
Мозговал уж и так и этак не выскользнуть нам.
А чего высиживать? Ментоны местные лишь подкрепления из Оричей ждут или даже из Кирова. Если здесь останемся, самое долгое до утра протянем, а дальше всё одно трындец. Так надо рискнуть! желваки ходуном ходят на скулах молодого. Весь он словно сжатая до предела пружина, пальцы судорожно впились в деревянный приклад.
Не трындец. Лошадей не гони, Коля-Николай. Лучше дай отцу покумекать.
Мерно раскачивается маятник. Стрелки настенных ходиков медленно отсчитывают время. Минута, другая Отец вспоминает, как, отбывая в лагерях, годами мечтал о «большом деле», как тщательно разрабатывал план ограбления глянувшейся сберкассы на окраине Кирова. Получилось же не «дело», а ерунда, мелочёвка. Ещё и шуму столько сотворили! А после улепётывание от погони (почти удачное!), нырок в это пустое здание школы, чтобы отсидеться до утра. И вот Длинная стрелка, наконец, указывает точно вверх. Маленькая дверца резко распахивается и выпорхнувшая птичка одиннадцать раз повторяет своё «ку-ку». Где-то вдали вновь начинает лаять собака, ей вторят прочие поселковые псы. Вскоре к ним присоединяется всё тот же нудный голос:
Сдавайтесь! Вы окружены, сопротивление беспо
Тут внутри молодого что-то щёлкает, «пружина выстреливает», и, подлетев к разбитому окну, он орёт что есть мочи:
Русские не сдаются, сука-а-а!
Гремит выстрел с улицы. Одиночный. Молодой падает, как подкошенный. У старшего ёкает сердце, дыхание перехвачено. Но тут же его сын шевелится, а затем и шипит:
Дулю с маслом! Врё-ё-ёшь, не возьмёшь!
Отец переводит дух. Слово «сука», извергнутое парнем полминуты назад, всё ещё коробит сердце. Сколько раз толмил обалдую: не материться, а проклятое слово и вовсе забыть. Как об стенку горох! Но главное сын невредим. И вновь тишина, а затем сводящее с ума:
Сдавайтесь! Вы окружены
Парень тихонько подползает к отцу. Сидя на полу, привалившись к холодной стене, они долго задумчиво разглядывают раскуроченный пулей циферблат настенных часов. Часы не тикают, стрелки встали, маятник замер. Кукушка больше не выпорхнет из своего домика. Время «остановилось». Отец шепчет:
Вот мы и остались без часов. Впрочем, зачем они нам теперь? Э-эх, а хорошо бы время и в самом деле остановить, чтоб завтрашний день не наступил никогда. Просто сидеть здесь тихо. Сидеть, сидеть Лишь бы отстали все, лишь бы никто не трогал
Вечно сидеть тут? Не-е-е, сын ухмыляется, зажмурившись, будто от удовольствия. Если мечтать не вредно, то я бы лучше на ракете улетел вон как эти Белка и Стрелка. Унёсся бы ввысь. Тогда ищи-свищи.
Чуть заметная улыбка трогает губы отца: «Это ж надо придумать как Белка и Стрелка!» А сын, не открывая глаз, продолжает:
Представь. Вот летят по космосу две собачьи души. Земля со всем своим говном где-то далеко внизу. Мимо проносятся звёзды и эти, как их там, метеоры, кометы. А они всё летят две эти сучки, Белка и Стрелка. Выше, выше Как думаешь, скоро человека в космос запустят?
Похоже, недолго ждать осталось, есть у меня такое предчувствие улыбка сползает с отцовских губ. Так значит, говоришь, русские не сдаются?
Ну да, от неожиданного поворота сын открывает глаза, смотрит вопросительно.
Сдаются русские. Я русский. И в своё время я сдался. Как миленький. Сам. Просто поднял руки, когда увидел направленный на меня фашистский шмайсер, отец, отложив карабин Мосина с отпиленным прикладом, показывает раскрытые ладони, затем для наглядности чуть поднимает руки.
Но Пап, ты же рассказывал всегда по-другому, взгляд парня словно ощупывает лицо собеседника, проверяя, не врёт ли.
Конечно, рассказывал. Как все. Сражался до последнего патрона, ранили, потерял сознание, очнулся у фрицев в плену. Много нас таких очнувшихся было почитай, пять миллионов, и ни один добровольно не сдался, губы мужчины кривит горькая усмешка.
Какие пять миллионов? Это ты «голосов» по радио наслушался!
Думаешь, брешут буржуи проклятые? А вот рассказывали ещё: мол, в одном только Киевском котле окромя меня ещё шестьсот тысяч красноармейцев пленили. Трудно поверить, да?
За окном теперь тихо так, что, кажется, слышен плеск волн Быстрицы речушки, текущей неподалёку. Молчит матюгальник, четвероногие друзья заткнули пасти, даже дождь перестал капать. Видать, решили все отдохнуть до утра. До утра. Отец продолжает:
Я был вторым номером в пулемётном расчёте, ты знаешь. Молодой, горячий, чуть старше тебя теперешнего. Комсомольский билет в нагрудном кармане, а в голове твёрдая вера в Сталина, в коммунизм. Тем утром у старинного городка Лохвица, что между Киевом и Полтавой, мы отбивали атаку за атакой; приказ дали: чего бы ни стоило удержать рубеж. Мы и держались как могли. Боеприпасов выше крыши. Еле успевали ленты пулемётные вставлять да воду для охлаждения заливать; «Максим» чуть не докрасна раскалился. Потом командира пуля насмерть сразила. Да, много нашего брата солдата в тот день полегло, к полудню никого живых в поле зрения не осталось. Я слышал, что вдали где-то и справа, и слева ребята отстреливаются, но из тех, кто рядом был, все погибли. Вскоре и меня ранило.
Ну да, ты рассказывал.
Рассказывал Только ранило меня не так сильно. Царапина, осколок по шее чиркнул даже бинтовать не стал. И сознания не терял. Больше скажу приготовился к геройской смерти. Немцы как раз притихли наверное, обедать ушли. И я, развернув пулемёт, написал на его железном щите собственной кровью: «Русские не сдаются!» Затем вновь направил ствол на фрицев в ожидании последнего боя. Решимость переполняла меня: «Умираю, но не сдаюсь!» Иллюзий не питал. Понимал: конец близок. Гранату приготовил, чтоб себя с немцами подорвать, всё честь по чести, как положено. А дальше снова бой. Я стрелял, в меня стреляли. Грохот, дым, пыль Тот рыжий фриц появился неожиданно, из-за поворота нашей траншеи. Вырос гад, словно из-под земли! Я как-то заметил его в последний момент, гранату схватил. А он на меня дуло наводит, хенде хох, мол, ну и так далее. Спокойно так говорил, улыбнулся даже. Ну, я и отложил гранату, руки поднял. Сам не знаю, как вышло.
В глазах сына немой вопрос. Мужчина шепчет:
Спросишь меня, что, может, я не захотел вот так умереть ни за что; может, я это за-ради вас с мамкой сдался, чтобы смочь когда-то вернуться к вам? Тебе же только два годика стукнуло, когда война началась Или может, у меня план вдруг созрел как-то вырваться, грохнув фрица рыжего, чтобы продолжить борьбу? Так я тебе отвечу: не было ни того, ни другого. И про вас я тогда не вспомнил, и про то, чтобы вырваться, даже не думал. А просто очень хотелось жить; струхнул, наверное. В голове лишь одно крутилось: только бы немец надпись мою пафосную не увидел, а то засмеёт. «Русские не сдаются!» Кровью на пулемёте! А тут я с поднятыми руками. Мне повезло: пулемёт был направлен в другую сторону, и он не увидел.
Но фашист тот всё же надо мной посмеялся. После, когда к своим меня доставил, показал мне пустой магазин. Патроны у него в бою кончились, вот и взял меня вооружённого в плен с помощью хитрости голыми руками. Понятно, настроение моё от таких известий не улучшилось. Ох, и ржал же рыжий гад надо мной, словно конь перед выгулом.
А потом меня к фрицам в тыл повели. Мамочка дорогая, как я переживал! Проклинал себя за минутное малодушие. Очухался и решил смывать позор. Прикидывал: вот сейчас брошусь на караульного, выхвачу автомат и открою огонь! Не получится? Тогда просто кинусь на фрица и задушу гада! Нет, убьют раньше, чем смогу прикончить хоть одного из них Пока строил планы, привели меня в свинарник, да только хрюшек там не было. Двадцать четыре красноармейца; я, стало быть, двадцать пятый. Все такие же очумевшие, потерянные. Но от сердца чуть отлегло. Мне ж до того момента казалось, что это я один такой трус, предатель, изменник в плен сдался, а остальные все герои: либо воюют, либо уже головы сложили за Родину, за Сталина. Да чего там, меня-то хоть во время боя взяли, а некоторые из пленных и пальнуть по врагу ни разу не успели, сдались организованной толпой.