Однако поделился Николай приятным впечатлением:
Тихо тут. Спокойно.
Как будто время остановилось, сказал Алексей Кондратьевич. Или не так. Как будто оно мимо идёт, снаружи, да?
Николай не совсем так чувствовал. Ему почудилось: как будто, входя в этот тихий дом, можно оставить снаружи все беды и заботы, и, пока ты находишься внутри, они тебя не коснутся. Алексей Кондратьевич, возможно, то же самое имел в виду, только по-другому выразил. Николай кивнул.
За окнами серело.
Ладно, идём наверх, распорядился господин Извольский, сумерки скоро.
Тем не менее он ещё ненадолго задержался в просторной зале, которая была украшена пышнее других помещений: огромный камин с изразцами, на стенах вылеплены колонны.
Алексей Кондратьевич задумчиво огляделся. Подошёл к колонне из зелёного камня с разводами. Погладил. Быстро шагнул к другой, третьей, погладил и постучал по ним. Воскликнул:
Поверить не могу! Это настоящий мрамор! Иди сюда, пощупай!
Николай провёл ладонью по холодному гладкому камню.
А теперь сюда иди!
На вид то же самое, те же разводы, но поверхность была теплее и немного шершавилась под пальцами.
Тут четыре колонны облицованы настоящим мрамором, остальные искусно покрашены, имитация, пояснил господин Извольский для своего терпеливого спутника, а затем пробормотал себе под нос: Теперь ясно, отчего отделка по смете была такой дорогой!.. Ну, идём в мансарду!
Мансарда разделялась на несколько помещений. Кое-что измерили и записали. Особенно привлекла господина Извольского небольшая всего в три десятка квадратных аршин комнатка со слуховым окном. Её и измерили тщательно, и поскоблили стены, даже потолок в поисках следов старых обоев. Посередине потолка нашли под слоем белил остатки узора, нанесённого золотой и серебряной красками. Но полностью открыть его не удалось: сыпался вместе с позднейшими наслоениями.
После мансарды Алексей Кондратьевич решил вернуться в залу с мраморными колоннами. Здесь он пропел нечто нечленораздельно-торжественное и послушал, как отдаётся звук. Подошёл к окнам, чтобы внимательно осмотреть рамы. Пробормотал:
Нет, звука не задержат. Будет снаружи слышно. Но сад До запрета не имели нужды скрываться
Снова Алексей Кондратьевич пел и заставил Николая слушать, звонок или глух выходит звук. Стал простукивать стены и отмечать карандашом, где стук получался звонок. Для ускорения работы выдал Николаю второй карандаш и велел делать то же самое у другой стены. Затем Николай его подсаживал, а он простукивал, куда мог дотянуться.
Устал? спросил Алексей Кондратьевич, заметив, что помощник дышит тяжело и прерывисто.
Ничего, с натугой ответил Николай, думая только о том, как бы не грохнуться и не уронить нанимателя.
Давай поменяемся, внезапно предложил господин Извольский. Теперь я подсажу тебя.
Он сейчас стоял прямо напротив своего помощника и сверху вниз спокойно смотрел тому в лицо.
Держи. Он протянул Николаю карандаш.
От удивления Николай не сразу нашёлся как реагировать.
Думаешь, не удержу? спросил Алексей Кондратьевич, и в его собственном голосе прозвучало сомнение. Ладно. Передохни пока, а я зарисую, что есть.
Николай отошёл к наружной стене и сел под окном прямо на пол отдышаться: слабость накатила. После долгой зимней хвори каждый раз у него теперь такая ерунда при тяжёлой работе. Хоть не берись. А как не браться? Скорее бы прошло!
Всё, Николай, больше не надо простукивать. И так ясно! воскликнул господин Извольский.
Уже хорошо. Но до чего любопытно, что ему ясно-то.
Поди сюда! Смотри!
Алексей Кондратьевич развернул свою тетрадь так, чтобы Николаю было удобно заглянуть в неё.
Видишь, полости расположены в определённом порядке. Это резонаторы. Их встраивают в стену специально, для усиления звуков. Вот мы и тихо разговариваем, а звучит гулко, да?
Как в театре, согласился Николай.
Он гордился тем, что бывал в театре: стоял на галёрке от начала до конца спектакля, хотя не всё понимал, что происходит на сцене, особенно когда там беспрерывно пели и ни слова было не разобрать. Для себя он пришёл к выводу, что в театре скучно.
Именно! с энтузиазмом подхватил Алексей Кондратьевич. Либо этот зал выстроили так, чтобы он служил домашним театром, чтобы давать концерты, спектакли, либо Сейчас мы ещё кое-что проверим!
Господин Извольский отправил Николая в сад с указанием: прислушиваться из глубины сада и дать знать, когда услышит и когда сумеет разобрать фразы, доносящиеся из зала сквозь закрытые окна. Алексей Кондратьевич будет произносить что-нибудь всё громче, пока Николай не махнёт ему рукой.
Сумерки сгустились. В вечернем саду остро пахло прошлогодней сопревшей листвой и оттаивающей сырой землёй. Корявые, покрытые лишайником ветви деревьев тоже оттаивали, с них капала влага. Несколько грязноватых капель увязло в волосах: Николай вышел, не надев кепки. Носить картуз ему ужасно не нравилось: каждый первый в картузе. Едва начав зарабатывать в Москве, он купил подержанную, но вполне ещё ладную кепку, которая так полюбилась, что лишь в сильные морозы менял её на свою старую тёплую шапку.
После того как Николай выполнил поставленную задачу, Алексей Кондратьевич распахнул окно и позвал его обратно в дом.
Не очень слышно было, да?
Они поменялись. Теперь Николай декламировал и пел в зале, а господин Извольский прислушивался в саду.
Изумительная акустика! объявил он по завершении исследования. Звук концентрируется в зале, наружу идёт минимально. Представь, какое мастерство требуется, чтобы организовать систему столь затейливо!
Давешняя убеждённость Николая в том, что новый дом на этом месте выстроят краше прежнего, претерпела колебание. Может, и краше прежнего станет новый доходный тучерез, но будет лишён загадочности, таинственного ореола. Однако Николай старался судить о серьёзных вещах взвешенно, а не по настроению.
Нынче, поди, и посложнее умеют, предположил он вслух.
Не скажи, живо возразил Алексей Кондратьевич. Есть же секреты мастерства. Не сумел или не захотел мастер передать своего секрета и, глядишь, последующим за ним приходится заново изобретать то, что ранее уже было продумано, наработано. Вместо прогрессивного движения получается топтание на месте или, хуже того, регресс, шаг назад.
Но в нынешнее время всё делается не как бог на душу положит, а по науке, озвучил Николай суждение, усвоенное ещё в школе и многажды читанное в журналах и книгах.
Господин Извольский прямо отвечать не стал счёл, видно, неинтересным вступать в спор с невежественным собеседником по вопросу, для себя очевидному. А сказал следующее:
Тут штучное строительство. За основу владелец был обязан взять образцовый проект и взял, но внутри уникальные решения. Эх! Исследовать бы! Коли уж сносить, так по кирпичику разобрать. Но как устроить это?
Счастье, что учредили Комиссию по изучению старой Москвы! Однако она только-только приступила к работе, пока раскачаются, пока заработает в полную силу Я выступлю с сообщением, как только представится возможность А пока одно утешительно: мы делаем то, что под силу нам самим Стемнело. Тут не надо светить фонарём. Идём вниз: будем искать тайник.
После всех отвлечённых рассуждений прозвучало очень неожиданно про клад. Снова вся картина происходящего перевернулась для Николая вверх тормашками. К чему тогда возились со звуковыми как их? Резонаторами?
В цокольном этаже рядом с «чёрной храминой» Алексей Кондратьевич стал с фонариком придирчиво изучать простенок.
Я произвёл вычисления. Вот эта стена имеет ненормальную толщину. В углу она оправдана вентиляционным коробом, но остальное
Даже выстукивать не потребовалось. Лишь слегка оштукатуренная, чтобы сливалась со стеной, обнаружилась узкая дверца, а за нею что-то вроде кладовки. Там валялась метла из орешины и пучка перевязанных верёвкой прутьев. Исследовали тщательно, с азартом. Больше ничего.
Николай огорчился неуспехом поисков. А господин Извольский остался, как ни странно, очень доволен. Даже приподнятое настроение овладело им.
Ты утверждал, что веришь в науку, заметил он своему помощнику. Правильно делаешь! Расчёты верны! Должны оправдаться и другие. На сегодня мы закончили работу.
Алексей Кондратьевич снова рассчитался двумя билетиками, и Николай не стал возражать, припомнив, как через силу вздымал костистого и высокого господина Извольского в зале. Если так пойдёт дальше, то заработок у господина Извольского будет получше, чем зарплата чернорабочего. А по утрам ещё разгружать вагоны. Жалко, зыбкие эти занятия, ненадёжные.
Теперь сравним с другим особняком из подборки.
Отрывок из романа А. Кенича «Ясные звёзды»: Экспедиция
Земля!
Никита Ильич Болотин без дела вышел на палубу: проветриться, поразмышлять об отвлечённом. В каюте он всё расчётами занимался, но расчёты шли плохо. Не торговый он человек. Деловая хватка есть. За что возьмётся доведёт до конца с блеском. Но выгоду рассчитать, разобраться с убылью да прибылью это ему так же сложно, как до Луны добраться, так же мучительно тяжко, как шагать пешком сквозь летнюю тайгу с учёной экспедицией.
Учёная эта экспедиция была единственное его дело, что едва не окончилось полным провалом и бедой. Слава богу, немец оказался крепкий, выдержал тяготы пути. Вот у человека поистине светлая голова! Будто ангелы ему нашёптывают. Погоду знает наперёд на три дня, рельеф местности схватывает на глазок, проверишь погрешность в метр-другой, не более. А недра! Главное недра! Словно видит насквозь. Но никакой тут магии, никакой в нём оккультной силы, загадочное природное электричество вовсе ни при чём. Великий учёный знает сродство природных элементов: камней и металлов, и природных газов, и вод. Мало того. Чахлое деревцо на скальном выступе, непримечательный кустарник среди камней-окатышей в русле говорливой реки. Профессор указывает рукой на бесполезную эту, скучную растительность и восклицает: «Запишите! Здесь золото! Непременно надобно искать найдёте». А там алмазы, там редкий, не столь ценный, как золото, но всё же полезный металл платина. Ищут и находят. Предсказания немца сбываются. Профессор решает задачки эти, как ребёнок, навострившись, решает примеры на сложение, расписывая столбики
Вот и развлёкся. Полегчало у Никиты Ильича в голове
Нам своих надо вырастить таких учёных. Ломоносов был самородком. А надобно систему образования устроить так, чтобы она рождала гениев с обязательностью, с какой хорошо возделанное, удобренное поле рождает тучные хлеба
Никита Ильич вдыхал с наслаждением морской воздух. Хорошо до чего не заботиться о выгодах и расходах! Но вот беда. И систему образования не расчислишь, и ни единого учебного заведения не выстроишь, ежели не научишься сводить расходов с доходами. Никто не понуждал его, он сам, собственной свободной волей решил обучиться искусству коммерции. Ведь ты плывёшь к чужим берегам с торговою компанией, с миссией укрепить торговые связи с молодым государством расширить их поелику возможно. А значит учись считать! Кто воспримет тебя всерьёз как переговорщика, когда не умеешь? И главное, дипломатическая твоя собственная миссия провалится вместе с торговой. Или того хуже. Покажешь слабину что тебя можно облапошить. Вот чего допустить нельзя! Поэтому сидел Никита Ильич днями напролёт над расчётами, которые сам себе задавал, и заполночь порой заходило.
Купца второй гильдии Павла Митрофановича Обознова, что отвечал за весь товар на корабле, Никита Ильич назначил себе в репетиторы. В редкие минуты, когда тот не страдал от жестокой морской болезни, склонялся над столом, где начальник экспедиции разложил бумаги, исписанные да исчёрканные, слушал объяснения Никиты Ильича в молчании, не перебивая. Не столько почтительно слушал, сколько с цепким вниманием. Дослушав, в несколько фраз всего объяснял, чего Никита Ильич не учёл в своих рассуждениях, отчего все расчёты насмарку это в худшем случае, или же как их поправить это в самом лучшем, когда учитель был почти доволен работой ученика. Начальник экспедиции скалился с досады, совсем по-волчьи, но не страшно для Павла Митрофановича. Тот качал головой сочувственно и думал про себя только раз один, немного выпивши, чего ему, староверу, не положено было вовсе, сказал вслух:
Не зря так Богом устроено, чтобы были на Земле разные сословия. Господам назначено командовать. Залюбуешься, как иные командуют. Без господ-командиров не прогнали бы проклятого Бонапартия, хоть весь народ костьми бы лёг. Без Пожарского не прогнали бы ляхов. Без Дмитрия Донского
Павел Митрофанович историю государства Российского знал и любил. Часто заносило его порассуждать, на уроки прошлого полагаясь. Но тут прервал себя, не дал мысли унестись в дали прошлого, вернулся к начатому:
А торговля, уж простите, не господское дело. Не оттого, будто, как некоторые думают, низкое это дело, вроде как стыдное о деньгах печься, о выгодах. Торговля тонкое дело, высокая материя, настоящая симфония, ежели умеючи. А производство фабричное наладить? Заводы поставить? Моцарт нужен! Багратион! Но! От купеческого сословия.
Полно, Павел Митрофанович, тихо, с едва заметной лукавой улыбкой возразил капитан, в том застолье участвовавший. Будто история не знает бездарных полководцев, будто нет господских деток никчёмных, коих ни к какому делу не приспособишь!
Так-то оно так, торговец с довольным видом огладил бороду, а купца, вовсе плохого, не найдёте. Разорились плохие-то, промышляют ремеслом, крестьянствуют.
Вот! Крестьян-то ты, Павел Митрофанович, вовремя помянул. Ты ведь сам крестьянский сын. Твой отец выкупился из крепостных. Был крестьянин стал купец. А говоришь сословия Богом назначены!
Павел Митрофанович победно улыбнулся, маслянисто сверкнул глазами совсем его развезло от стаканчика красного.
Богом и устроено, что выкупился. Кому положено, тот и купец!
Никита Ильич философических бесед долго не слушал. Противником не был, но Ему дело подавай! Отходил от стола и, присев к окну поближе, а то и на палубе, на свежем воздухе устроившись, изучал атлас по географии и природе Северо-Американского континента, нарочно с собой захваченный, или записки путешественников, там побывавших.
Сейчас Никита Ильич вышел на палубу без книги. Дал отдых голове. Щурился от рассеянного, слепящего света.
Солнечные лучи преломлялись в мареве, всё слепило и небо, и вода. Вдыхал прохладный, влажный, солёный такой свежестью вовек не надышишься! морской ветер, который сегодня был игрив и ласков.
Вижу землю!
Никита Ильич, едва придержавшись за перила, взбежал на мостик. Стоял молча, наблюдал, как расширялась неясная, неяркая, никаким определённым цветом ещё не окрашенная полоса у окоёма, как команду корабля постепенно охватывало радостное волнение. Сам он испытывал чувства смешанные, как всегда почти с ним случалось в конце долгого пути.
Никита Ильич, как ребёнок, любил само движение, сам процесс удаления от привычных мест, то рваный, то монотонный ритм дороги, с её ухабами, кюветами и накатанными колеями, со штормами, штильными затишьями, с ровными и сильными попутными ветрами. Прибытие на место пробуждало в нём все силы его живого природного любопытства. Но полная остановка движения, успевшего войти за долгую дорогу в плоть и кровь, порождала меланхолию, как пробуждение от чудесного сна. В дороге нет подлинных забот, кроме как о телесном благополучии, собственном и спутников. Ты налегке и свободен. Но по прибытии все обязанности твои наваливаются на тебя с удвоенной силою. Долг твой перед людьми, за которых несёшь ответственность, перед делом, за которое взялся, перед царём и Отечеством вытесняет ребячество из сердца. А сердце ребячливо по натуре и грустит об утраченной свободе.