Добыча - Макарова Евгения 5 стр.

 Импортированного, конечно. Я доплачу.

 У меня есть фени из кешью. Только что привезли из Гоа.

С неохотой Дю Лез соглашается на бутылку пальмового вина и четыре бутылки фени.

 Вы знакомы с лейтенантом Лораном?  спрашивает Гуркюфф, направляясь к полкам.  Лоран, это месье Дю Лез.

Дю Лез коротко кивает Лорану, загорелому парню с плохими зубами на прекрасном лице. Дю Лез не расположен к светским беседам. Он сжимает костяшки пальцев, чтобы скрыть дрожь в руках.

 Типу заставляет вас носить это платье?  спрашивает Лоран.

 Под страхом смерти,  говорит Дю Лез, глядя вперед.  Но мои панталоны чистый лионский шелк.

 Вы шутите? Он шутит?  Лоран спрашивает Гуркюффа, который сидит на корточках среди ящиков, переворачивая бутылки, чтобы рассмотреть этикетки.

 Откуда вы?  спрашивает Лоран у Дю Леза.

 Руан.

 Значит, вы нормандец, а Гуркюфф бретонец!  усмехается Лоран.  Слышали анекдот

 Про нормандского ребенка и бретонского ребенка? Да.

 Если подбросить их обоих в воздух, оба выживут. Бретонец потому что такой твердолобый, что отскочит. А нормандец потому что такой жадный, что его маленькие пальчики схватятся за карниз.

Дю Лез кидает хмурый взгляд.

 Между прочим, я двадцать лет прожил в Париже, в квартале Марэ.

 Ах, Марэ,  говорит Лоран с тоской в голосе.  Я сделал предложение своей жене на прогулке в Марэ.  Он опирается локтем на стойку и вздыхает в небо.  Oh là, рано или поздно.

 Рано или поздно что?

 Я вернусь.

 Я говорил то же самое. И все еще здесь, пять лет спустя.

Лоран выпрямляется.

 Я вернусь. Точно.

 Не стоит горячиться. Я тоже намерен вернуться.

 Вы?  Лоран удивлен.  Как?

 На корабле, как и все.

 Но вы не можете.

Дю Лез и Лоран хмуро смотрят друг на друга, как будто больше не говорят на одном языке.

 Что значит «не могу»?  Дю Лез старается звучать непринужденно. Возвращается Гуркюфф с охапкой бутылок, ставит их на стойку.  О чем, черт возьми, он говорит?

 Откуда мне знать, вы же послали меня искать ваше драгоценное пойло

Лоран продолжает говорить бодрым, бескровным голосом бюрократа.

 Закон об иностранцах запрещает всем невоенным эмигрантам возвращаться во Францию. Их активы были конфискованы, их собственность национализирована и продана. Если эмигрант вернется, его ждет смертная казнь.

 А, это,  спокойно произносит Гуркюфф.  Вам следует почаще бывать здесь, Дю Лез. Если бы вы так делали, то были бы в курсе. О себе я не беспокоюсь. Они не могут уследить за каждым уехавшим старым прохвостом.

 Могут,  возражает Лоран.  В каждой общине по всей стране ведут списки эмигрантов, целые департаменты созданы только для того, чтобы следить за ними.

 Уверяю вас, никто не следит за стариной Гуркюффом. Я не настолько важен.

Оба смотрят на Дю Леза.

Взрыв смеха за спиной, резкий запах мочи. Значит, он не поедет домой. У него нет дома.

Гуркюфф подталкивает стакан Дю Лезу, тот делает глубокий вдох и осушает его первый на сегодня, но далеко не последний.

* * *

Есть Франция dedans и Франция dehors[24]. К последней принадлежат эмигранты, изгнанники и иностранцы, объединенные теперь законом. Среди них есть такие, кто знает все о ситуации дома, а есть те, кто знает еще больше. И никто лучше не умеет спорить о родине о ее приоритетах, политике, прогрессе и его противоположности,  чем те, кто уже не на родине. На расстоянии все становится яснее.

Всем, кроме Люсьена Дю Леза, который стоит на вершине самого высокого холма Хироди. Границы мира разбегаются, сбивая его с толку.

Это было неуклюжее, пьяное восхождение, Дю Лез хватался за высокие травы между валунами, пытаясь забраться на вершину холма. Кобыла осталась внизу, нагруженная бутылками. Жаль, он не подумал о том, чтобы уменьшить ее груз, взяв одну с собой.

Теперь он изнемогает от усталости, обливается потом. Он массирует руки, поцарапанные при восхождении. Когда он был маленьким мальчиком, отец сидел напротив него и щелкал костяшками пальцев сначала на правой руке, затем на левой. Если Дю Лез вздрагивал, отец упрекал его в «тонкокожести» и предупреждал, что если Люсьен не перестанет хныкать, он снова познакомит его со своей тростью. Поэтому Дю Лез в свое свободное время практиковался на собственных руках, чтобы когда он встретит взгляд отца, пройти испытание, не моргнув.

В юности он был подмастерьем у отца, сурового человека, который озлоблял всех, кто работал на него. Дю Лез быстро перерос его опыт и перешел к другим мастерам часового дела, но кое-что он никогда не перерастет: горящее ухо в ладони отца, звучащий в голове скрежет собственных зубов. И все это якобы за то, что он не смог как следует отчистить инструмент. Люсьен знал, что была и другая причина, нечто в нем самом, что в любой момент могло разжечь отцовскую ярость, независимо от того, были инструменты чистыми или нет.

Он помнит, как Блак много лет спустя поцеловал костяшки его пальцев и сказал:

 Это отвратительная привычка, Люсьен. Пожалуйста, прекрати.

Блак. Это он виноват в том, что отказался поехать вместе, что настаивал остаться и поддерживать обреченную монархию, потом конституционную монархию, а потом, когда монарха не стало, бежать и из укрытия писать письма, лишенные юмора и изобилующие цитатами, как будто они предназначены для чтения студентами-историками через сто лет.

Блак написал это в последнем письме. На что Дю Лез ответил: «Если бы я хотел слушать Дюкенуа, я бы трахал Дюкенуа».

И: Мы не те люди, о которых он говорит.

Но: Ты мой человек.

Также: Больше о щербинке меж моих зубов.

Они встретились на празднике в честь королевы. На ней был головной убор, созданный Люсьеном,  взбирающийся к небу, похожий на облако парик, в котором кругами летали две синие механические птицы. С ее харизмой она могла надеть капор и все равно быть центром внимания. (Ее глаза танцевали, когда встречались с его глазами, те самые глаза, которые, как позже узнал Люсьен, всматривались в толпу, когда палач поднял отрубленную голову.) А рядом с ней стоял молодой человек, погруженный в раздумья и не обращающий внимания ни на птичий парик, ни на королеву. «Кто ты?»  подумал Люсьен, увидев Блака в тот день. Кто может быть настолько самодостаточным?

Дю Лез написал всем общим друзьям, но так ничего и не разведал о местонахождении Блака; он не знал, жив или мертв его возлюбленный. Однажды, только однажды, в самый разгар тоски и душевной боли, Люсьен случайно перепихнулся в дворцовых апартаментах. Придворный, небольшого роста, квадратное лицо. Люсьен потом несколько недель мучился, уверенный, что его обнаружат, казнят за те десять сладких минут с миниатюрным придворным, за тот вздох в светящейся темноте.

Он выжил, но ради чего? Как утомительна жизнь в чужой стране, где даже время течет по другим правилам, где день делится не на часы по шестьдесят минут, а на отрезки по двадцать четыре минуты гхаты. Ему потребовался целый год, чтобы понять, не прибегая к мысленным вычислениям, смысл фразы приходи ко мне ужинать в три гхаты после заката. И до сих пор так много непонятных слов, так много неправильно истолкованных шуток. Самое невыносимое быть шутом: часовщиком, плохо различающим время, лишенным дома.

Сейчас с вершины холма Хироди ему кажется, что смерть это единственный дом, который у него остался.

Он делает вдох пересохшим ртом и выглядывает за край валуна. Далеко внизу лежит плоская, как надгробие, плита. Он размышляет, как бы так спланировать свое падение, чтобы макушка встретилась с надгробием.

Битый час он ходит по вершине холма, то и дело приближаясь к обрыву. Сев на землю, он подползает к краю и ложится на бок, свешиваясь вниз по скале. Ноги находят две разные опоры. Он облокачивается на локти. Он делает неглубокие, энергичные вдохи. Он выкарабкивается обратно на ровную поверхность и ложится лицом вниз на ладони, солнце обжигает шею. Он чувствует слабость, мышцы превратились в творог.

Мимо уха пролетает пчела. Он вздрагивает, потом усмехается своему страху перед пчелами, который пересиливает страх смерти.

Пчела возвращается донимать его. Он переворачивается на бок и размахивает рукой, пытаясь ее отогнать, и вздрагивает, видя, что пчел стало две, потом три. И тут он понимает:

Это рой. Их сотни.

С трудом поднявшись на ноги, он спускается в расщелину между камнями и пробует затаиться. Глупый поступок, осознает он. Бежать некуда. Он ждет, когда рой хлынет в расщелину и уничтожит его. Но вместо этого черное облако продолжает висеть над ним. Он наблюдает испуганно, но заворожено. Рой кажется единым разумным существом, заполняющим все пустоты его сердца своим неземным гулом, и он задумывается, не содержит ли этот гул тайное послание, предназначенное лично ему.

 Блак?  шепчет он.

А затем рой начинает редеть, как вуаль, уплывающая вдаль, пока в одно мгновение не растворяется совсем.

* * *

Дю Лез не верит ни в призраков, ни в пчел, посланных Богом, ни в суеверия, которые, похоже, управляют жизнью всех местных жителей, которых он встречал. Пчелы просто помешали ему покончить с жизнью, так же как он, должно быть, помешал их миграционному маршруту, чем привел их в бешенство. Вот и все, думает Дю Лез, спускаясь с холма, все еще чувствуя жужжание в костях.

В седле он трезвеет. В следующий раз никаких головокружительных обрывов. Может быть, яд или отточенное лезвие по запястьям.

Внутренний голос уговаривает его подождать, подумать о мальчике, Аббасе, который не в состоянии сам закончить работу над механизмом. Как отказаться от него сейчас, бросить на произвол судьбы? Но чем он обязан мальчику, которого только что встретил?

Дю Лез закрывает глаза и пытается думать. Ловит ритм лошади, стука бутылок. Представляет себе авиарий, некогда венчавший королеву, двух птиц, влетавших и вылетавших из парика. Он уверен, что парик разорвали, выкинули в мусор или сожгли вместе с другими его творениями. Почему бы тогда не завершить тигра и не остаться в веках с чем-то, им созданным?

Всего несколько недель, это он выдержит. Он может довести проект до конца, а затем вывести себя из игры тик-так именно в таком порядке. По крайней мере, можно попытаться.

6

Прочитав письмо, Аббас пишет быстрый ответ: Все хорошо, Абба. Очень занят. Скоро приду домой. Твой сын Аббас.

Дю Лез соглашается отправить письмо, скрепив его собственной печатью.

 Уверен, что по дороге его все равно где-нибудь вскроют,  говорит Дю Лез, дыша на сургуч,  Но так больше шансов, что оно попадет к твоему отцу.

Передав письмо слуге, Дю Лез ведет его в мастерскую.

 Как твои родители?  спрашивает Дю Лез через плечо.

 Они здоровы, Сахаб.

 Они беспокоятся о тебе?

 Полагаю, как и все родители.

 Нет такого понятия, как все родители,  говорит Дю Лез.  Только твои собственные.

Воцаряется молчание. Аббас думает, не нарушил ли он какую-то личную границу, хотя Дю Лез был первым, кто заговорил об этом.

Когда они проходят мимо кактуса Хвост обезьяны, Дю Лез проводит рукой по пушистым сережкам, как будто у него с цветком близкие дружеские отношения.

 En tout cas[25],  говорит он,  передай им, что скоро все кончится.

* * *

Всю неделю Аббас задерживается в мастерской дольше Дю Леза, иногда дремлет за столом, положив голову на руки, просыпается от падения стамески на пол. В целом он доволен внешним видом тигра, но иногда собственное творение кажется ему незнакомым, он почти убежден, что слышит идущую изнутри него пульсацию темной энергии. Первый раз это случилось, когда он рисовал чернилами линию брови тигра. И еще раз, когда он снял верхнюю часть, чтобы отшлифовать внутреннюю поверхность, и обнаружил, что смотрит из пасти тигра, как будто он живой кусок мяса в его брюхе.

По вечерам Дю Лез терпеливо ведет уроки французского языка за чашкой чая, никогда не теряя самообладания. Аббас сомневается, пригодятся ли ему когда-нибудь все эти скользкие фразы. Он не спит, бормочет французские слова, который выучил у Дю Леза, представляя себе страну, в которой, как ни странно, есть всего одно слово, обозначающее дождь.

* * *

Тем не менее Аббас гордится тигром, рождающимся в его руках. Тигры ему удаются. Они живут в сказках и лесах, в статуях и картинах, везде и нигде одновременно.

Об английских солдатах он знает мало, а понимает еще меньше. Перспектива вырезать одного из них беспокоит его.

Хорошо, что всегда можно занять себя тигром: когти заточить, конечности отшлифовать, языку придать форму и заправить в пасть. И поэтому он продолжает делать то, что знает, откладывая то, чего не знает.

* * *

Прежде чем отправиться в путь, Аббас получает разрешение осмотреть фрески на внутренних стенах дворца, в частности, битву при Поллилуре.

* * *

С этюдником в руках он стоит в нескольких шагах от картины, поле зрения заполнено плывущими фигурами. Вот Хайдар и Типу, отец и сын, спокойно наблюдающие за насилием со спин слонов. Вот полковник Бейли в паланкине, кусающий костяшки пальцев при виде взрыва пороховой телеги, и майсурская кавалерия, которая окружает его, скача галопом, пуская стрелы, вонзая копья. Тем временем английские войска застыли тремя плотными рядами, ружья беспорядочно целятся во все стороны. На траве валяется отрубленная голова.

Как только он заканчивает делать наброски, охранник выпроваживает его. Аббас пробегает глазами по резьбе колонн и окон яроха, по деревянной листве, которая словно растет из стен. Он почти уверен, что знает, какие цветы вырезал его отец те, чьи лепестки пронизаны тремя тонкими линиями. Шесть лет жизни отец отдал Летнему дворцу, но так никогда его и не увидел и, скорее всего, никогда не увидит.

На полпути через сад Аббас замечает придворную танцовщицу в белом, кружащуюся босиком на траве. Он замедляет шаг и останавливается. Он видел артистов во время фестивалей, женщин, мягко ступающих с маленькими глиняными лампами в руках, но никто еще не был так искусен, как эта танцовщица.

Он мог бы приблизиться к ней за три шага, если бы осмелился. Поле его зрения сужается до нее одной.

Она двигается медленно, с мрачной неторопливостью, следуя указаниям Типу, предписывающим танцовщицам воздерживаться от распутных взглядов и движений. В ее взгляде сквозит скука. Но не танец ей наскучил, а стражник, который водит языком по своему самому острому зубу. Бесчисленное количество раз, стоя за спиной того или иного гостя, он беззвучно цокал языком в ее сторону. Этот жест был призван обезоружить ее, заставить оступиться, потерять самообладание. Но он не знает, что во время выступлений она терпела и хватания за попу, и касания членом, всевозможные унижения; он не знает, что, медленно проводя нежной, красной от хны ножкой по траве, она мысленно режет его шею кухонным ножом и слушает, как он захлебывается кровью.