Много теста вредно для организма. Тяжело переваривает. В сон сразу клонит.
Ну да! То-то отца сразу сморило. Поел в охотку вареников и заснул. А меня што-то не берет сон.
А ты обедала?
Так, пока готовила, похватала трошки. Надо ж было попробовать, прежде чем вас потчевать.
Садись со мной, нормально поешь. Мне одному не одолеть такую гору. Не то напихаюсь твоей вкуснятиной и помру, как Крылов.
Типун тебе на язык! Чем тут объедаться? Покушаешь досыта, да все. Не пужай меня.
Валентин, утомленный работой, неспешно ел запашистые вареники, подшучивая над матерью и жмурясь от удовольствия.
Ну, кто еще так вкусно накормит, как родная матушка? Нет другой такой умелицы на свете.
Будет тебе придумывать. Таля твоя рукастая и старательная, несмотря что городская. И борщ у нее получается отменный, а плов так лучше маво.
Я же не про плов, а про вареники. Не московская это еда. Наша, казачья. Потому не в чести у московских хозяек. Моя не исключение.
Не хули ее за такие мелочи. Без вареников проживешь. А вот без ее жали и заботы не жизнь, а маета. Талюшку тебе Бог послал. Уж такая болезная, такая разумная. Кажное слово ловит, а то и сказать не успеешь, а она уже делает, будто мысли читает. Скрозь успевает, обо всех родных думает. Славная женщина. Таких стало не много ноне. Береги свое счастье, не зарься на чужое.
Хорошая это точно. Так я же под тебя искал. Чтоб похожа была.
Не конфузь ты меня. Нашел цацу! Всю жизнь в земле да в навозе копаюсь. Безграмотная. Лица сроду не малевала.
Я правду говорю. Каждый ребенок, если рос в благополучной семье, при нормальных родителях, всех остальных людей по ним мерит. Мне с меркой повезло. Родители и совестливые, и радушные, и с чувством юмора. Да и статью Бог не обидел. У тебя вон коса до сих пор пышная, как в молодости. Да и глаза не выцвели. Зачем их подмалевывать? Так что под твою мерку не все подходят. Но уж если кто подошел, то человек что надо!
Ну и дай Бог, коли так!
Так, так, мать, Валентин правду гутарит, раздался довольно бодрый голос Якова Васильевича. Видимо, он давно уже проснулся и слышал застольный разговор сына с матерью. По своему опыту скажу, што все верно сказано. Родительская мерка для большинства детей заглавная. Спасибо, сынок, уважил нас своим отношением.
Это вам спасибо говорить нужно за то, что мне есть с кого пример брать, по кому порядочных людей от проходимцев отличать. Хочется, чтобы и мои дети так же думали, не стыдились за родителей, а гордились нами.
Тут мера обоюдная, откликнулся после некоторого раздумья Яков Васильевич, скрипя панцирной сеткой, видимо, садясь на постели. Смысл родительской жизни в том и заключается, штобы вырастить достойных чад и не стыдиться за них перед обществом и совестью, и штобы дети за родителей не конфузились.
Пап, тебе помочь?
Сиди вечеряй. Целый день провозился с корчажками. На кой они тебе сдались? Я уже помалу сам управляюсь. Зараз вельветки надену и пришкандыбаю к вам.
Через несколько минут старик, шаркая валенками, вышел из-за занавески. Присел на лавку у края стола.
Яша, может, перекусишь трошечки? спросила жена.
Сыт пока. Узвару полстакана влей. Вроде как полегшало мне. Голова посветлела. Руки-ноги слушаца стали.
Это сынок тебя растормошил разговорами да проходками. Стал шевелиться и кровь потекла по жилам, а то лежал увалом, как же ей течь?
Оно, конечно, так. Яков Васильевич погладил плечо сына своей высохшей пергаментной рукой. Валек трошки вдохнул жизни в меня. Покойники перестали звать во сне. Память вертается. Вовремя навестил, сынок. Еще бы неделю-другую задержался и мог бы не застать в живых
Ой, вовремя! подхватила Оксана Семёновна. Будто Господь надоумил.
Радость и умиление светились в радужных морщинках вокруг ее карих глаз. И было от чего просиять исстрадавшейся душе сын из ельцинского ада вышел невредимым, да еще хворого отца на ноги поднял. Это ли не радость?!
Гляжу на тебя, Валечек, и всех-то деток своих вижу. Не такими, как вы нынче стали, а еще теми варнаками, что зарубки на памяти оставили. Отец-то не все видел, а мне пришлося хлебнуть с вами лиха. Часто ваши проказы вертаются вспять, будто вчера было.
Юрик смирным рос, а все-таки умудрился в два года в чужой двор зайти, да прямиком к собаке. Она лаем заходится. А он, дурачок, «Орла, Орла» кличет, как нашу. Хорошо хозяйка дома была, выбегла из хаты и выхватила Юрку из-под самой собачьей морды. Не ровен час, закусала бы нашего первенца.
Да, учудил, герой! Но я этого действительно не видел сам, токо от матери слыхал, произнес Яков Васильевич. Зато Никита дюже запомнился своими проказами. Вот уж оторва был, каких мало!
Беда как шкодил, согласилась Семёновна. Люду чуть было до смерти не зашиб. Сообразил, в два-то годика, што ему после рождения младшей сестренки меньше конфет доставаться будет. И столкнул с печки на ее кроватку горшок с фасолью. Дитя черепками и фасолью засыпало. Ух, я и задала ему трепки
А как ему руки чуть не оторвало? напомнил отец.
Жуть кромешная эти самопалы! И вспоминать страшно.
Я этим гремучим поветрием всех пацанов тоже увлекался, признался Валентин. На машинном дворе из негожей техники вытаскивали медные трубки и мастерили из них пистолеты. Вместо пороха крошили в стволы серу со спичек и поджигали через боковое отверстие. Бабахало громко. Был грех и у меня, не только у Никиты.
Ты без приключений эту ветрянку пережил, продолжила вспоминать Оксана Семёновна. А Никита глаз мог лишиться, когда энтот пугач у него в руке разорвало, пальцы и лицо в кровь посекло, брови опалило, волосы Как глаза не выбило? Кричал дюже с перепугу. Мы с отцом не меньше ево испужались, когда весь в кровище домой прибежал. Слава Богу, обошлось без больших ранений!
А Славик уже в войну поранился и без пугача. Голодно было всем, а ребятенкам малым особенно. Повадился Славка по деревьям лазить за птичьими яйцами, да и сорвался однажды. Копчик повредил. Ходить не мог, так болело. Фельдшерица пыталась мазями разными обезболить. Все как мертвому припарка. Люди знающие подсказали, что в Старом хуторе есть знахарка Федосьевна, грыжу заговаривает, зубную боль, позвонки вправляет. Выпросила я лошадь с подводой в колхозе и свезла Славика к знахарке.
Федосьевна попарила ево травяным настоем, заговоры почитала, дала попить чего-то. И полегшало малому, оклемался, опять с дружками своими Витей и Колей промышлять по гнездам продолжил. Голод заставил.
Да, натерпелись в войну и взрослые, и дети, вздохнул Яков Васильевич.
Из нашей семьи больше всего тебе и Нюре досталось, уточнила Семёновна. Я в колхозе пласталась за палочки трудодней и болела часто, а Нюра за хозяйку была. Ходила к дедушке на Маныч за продуктами, за десятки километров, пешком, по снегу, по воде. Блудила, околевала Чево токо с ней не приключалось?! А не дал Господь загинуть кормилице нашей, всех в семье сберег.
Когда через такие испытания живым выйдешь, невольно Бога помянешь с благодарностью, поддержал супругу Яков Васильевич. Жуткое время было. А память о нем не выветривается. Странно она устроена многое из того, что казалось важным и даже главным в жизни, размывается в бледное пятно, а какие-то случайные мелочи помнятся неизбывно.
Вот я про Ивана Черноуса и Данилу Горбачева рассказывал. А кто они для меня? По сути ни родичи, ни друзья. До войны знал их шапошно. «Здорово дневали» да «здорово ночевали» Вот и весь гутор. А вот, поди ж ты, чаще всего вспоминается не кто-то другой из более близких сродников и товарищей, а именно они и еще несколько человек, с кем вместе бедовал в лагере.
Иных имен и фамилий не помню, а может, и не знал никогда. В лагере все больше по номерам или кличкам называли. Но лица вижу как наяву. И голоса слышу Особенно паренька одного лет восемнадцати.
Увидел я его в бараке на нарах с потрепанным учебником бухгалтерского учета в руках. Шум вокруг, как в пчелином улье. Кто-то разговаривает друг с другом. Кто-то стонет после побоев охранников. Кто-то вшей трясет из одежды и ругается в сердцах. А он читает «Бухгалтерский учет», да с таким вниманием, будто «Тихий Дон» Шолохова.
Лицо бледное. Скулы острые от худобы. Глаза запавшие, с темными кругами вокруг них. По всему видно, тяжко ему.
Подсел к нему на нары.
«Чем это ты, земляк, так увлечен?» спрашиваю.
Он вздрогнул испуганно, книжку за спину спрятал, смотрит настороженно, будто подвоха ждет.
«Не бойся, говорю, я бухгалтером до войны работал. Вот книжку знакомую увидел и подошел. Что, не пришлось доучиться?» «Не пришлось». «А родом из каких мест?» «Из Ставрополя». «Соседи. Я с Дона. Почти земляки».
Так, слово за слово, разговорил его. Узнал судьбу паренька, перестал удивляться его худобе и затравленности. Жил он как лишний рот у мачехи. Еле-еле сводил концы с концами в техникуме. А потом война, ополчение, плен.
Говорил со мной медленно, монотонно, вроде как не желал разговаривать. А у самого глаза от слез стеклянные.
«Ты чего такой замороженный?» спрашиваю его.
«Есть, говорит, хочу. Еле языком ворочаю от голода и бессилия».
«Да, худо, парень. И рад бы помочь, но нечем Вот поворожить могу, судьбу твою предсказать».
Приврал я, конечно. Никогда в жизни не гадал, но видел, как это цыганки станичным женщинам делали. Взял его правую ладонь, по линиям туда-сюда пальцем поводил и пошел всякую отсебятину плести, а главное что его впереди ждет свободная жизнь.
Не заметил, как вокруг любопытствующие собрались русские, украинцы, поляки. Уши развесили. Глазеют. Потом стали наперебой предлагать, чтобы я и им погадал.
Я отказываюсь. Не дай бог чушь сморозить, разоблачат, прибьют до смерти.
Вдруг один из поляков говорит: «Солдат, погадай. Хлебом заплатим».
Им Красный Крест помощь продуктами оказывал. Поэтому они не так голодали, как мы. Но все же в неволе находились. Хотели в завтрашний день заглянуть. А мне бы хлебца для заморыша добыть. Да и сам я мало чем от него отличался живот под ребра подвело.
Выбрал одного из поляков, про которого краем уха слыхал, что он судился с братом из-за земли и что в семье у него одни девки. Этого, конечно, мало для «провидца», но о других и такой информации не было, а значит, и надежды на кусок хлеба.
Минуты три-четыре бороздил я извилины на его ладони. Губами шевелил, будто молитву читал. А сам все продумывал, што бы ему такого правдоподобного завернуть?
Тишина в бараке установилась гробовая. Куда все разговоры и занятия подевались? Кто чуда ждет от гадания, кто посрамления моего, но все молчат. Нервы, как тетива на луках, напряжены.
Ну и пустил я свою стрелу.
«Ты из сельской многодетной семьи, говорю. Жена твоя тоже селянка. Простодушная и верная женщина. Но рожает тебе одних дочек». «Это так!» взволнованно выдохнул поляк.
И по бараку пронесся легкий шелест одобрительных шепотков.
«Тебе всегда трудно жилось, продолжил я. Затирали богатеи. Да и родной брат, судя по линиям судьбы, тоже камень за пазухой против тебя таил».
Большой палец левой руки на его запястье держу, прощупывая пульс, а свою голову над ладонью поляка хилю, чтоб глаз моих не видно было.
При словах о брате он заволновался сильнее, пульс чаще забился.
«Вроде ты даже судился с братом за землю»
Тут у него сердце чуть ли не из горла стало выскакивать.
«Да, судился», простонал крестьянин.
«Вот это да! ахнули зрители. Не иначе, черти пособляют гадальщику?»
Дальше было легче сочинять. Пошли посулы жизни трудной, со многими испытаниями, но в конце концов свободной и независимой, что будет он жить своим хозяйством и дочек удачно замуж выдаст.
Разобрало моего поляка так, что он к буханке хлеба еще и банку рыбных консервов добавил невиданное богатство в лагерных условиях.
У нас со ставропольцем был большой праздник. Еще и соседей по нарам угостили.
Надо же, батя, какие у тебя таланты! Никогда о них не подозревал, восхитился Валентин отцовским рассказом.
Так я и сам не подозревал. Человек много чего про себя не знает, покудова жизнь не тряхнет его посильнее.
Яша, а што с пареньком тем сталось? Ты с ним после войны не списывался? поинтересовалась Оксана Семёновна.
Не дожил он до освобождения из лагеря, помер от тифа.
Ой, божечки! А я подумала, ты и впрямь ему напророчил
Да куда там? Я же сразу сказал придумка все, шарлатанство. Хотел помочь человеку хоть как-то, вот и сочинял складно Да он догадался. Помогал мне потом хлеб зарабатывать. Отирался среди поляков. Что узнавал из их разговоров, мне передавал. Но после ево смерти бросил я это занятие и больше не возобновлял. Вскоре другие спектакли начались Пойду-ка я на «трон» схожу, приспичило
Тебе помочь?
Теперь сам управлюсь. Удобно изладил.
Тогда пойду, дрова сложу в сарай, а то намокнут за ночь. Мам, тебе принести на растопку?
Накидай в старую цебарку и поставь в чулане. Я утром возьму.
Глава 8
День-то нынче какой выдался, как терем расписной! Небо бездонное. Солнышко щедрое. Сад пестрыми лоскутами отсвечивает. Воробьи концерт отчебучивают. Рай, да и только! Погляди, батя, в окошко. Валентин раздвинул ситцевые занавески у изголовья кровати.
Старик повернулся к окну, приподнявшись на локте, с радостью проговорил:
Дюже украсно. Вчера еще хмарилось, взвесь свет мутила, а нынче разведрилось.
В самый раз нам с тобой вылазку в сад сделать, свежим воздухом подышать, подзарядить батарейки.
Какие батарейки, сынок? недоуменно спросил отец.
Солнечные. Какие же еще? Все живое на земле от солнца зависит. Убери растение от солнечного света, и оно захиреет вскоре. Так и человек. Наш иммунитет солнцем подпитывается.
А грибы? Их специально в темных подвалах выращивают.
Вот грибов нам сейчас внутри твоего организма совсем не надо. Пошли просушиваться и проветриваться. Погода шепчет. Другой такой денек, может быть, не скоро повторится. Ты домашнее пространство уже осилил. Пора приращивать территорию за порогом, ревизию в саду провести.
Не озябну? засомневался старик.
Говорю же рай земной. На всякий случай, чтоб не просквозило ветерком, можешь «москвичку» накинуть на плечи. Я для тебя калоши на валенки надел. Ноги не промочишь. Так что смелее, казак!
Яков Васильевич особо не упирался, хоть и было заметно по выражению лица, что он весьма сомневается в успехе затеянного сыном выхода на прогулку. Инерция хворобного лежания и малоподвижного образа жизни последних месяцев удерживала его в привычном пространстве, а здравый смысл и воля Валентина разрывали этот застойный круг. Да еще извечное людское любопытство подталкивало: «Смогу ли осилить выход из дома?», «А как там в саду, не пора ли виноград на зиму прикопать?».
Открыв дверь из чулана на улицу, старик надолго задержался на пороге, щурясь от ярких солнечных лучей и не решаясь сойти по ступенькам на землю. По его исхудавшему, бледному лицу скользили блики света, просачивающиеся сквозь густое переплетение ветвей шелковицы (тютины), росшей вблизи от домика Серединых. И Валентину казалось, что это отцовские сомнения и страхи калейдоскопно сменяются на изможденном болезнью лице.
Что, солдат, тяжело подниматься в атаку из обжитого окопа? А надо. Представь, что эта дверь открыта в другой мир здоровый, радостный, яркий. Не надо бояться. Главное сделать первый шаг. Решительней, батя. А я тебя с фланга поддержу.
Не надо, я сам! возразил старик.
Придерживаясь одной рукой за перила, другой опираясь на костыль, Яков Васильевич медленно спустился со ступенек и направился по дорожке в сад. Миновав тютину и несколько яблонь, дошел до сарая. Отворил серую дощатую дверь. Поглядел на итог сыновних трудов. Ровная высокая, почти под потолок, стена из поленьев возвышалась напротив входной двери. Ни единой не порубленной корчаги не осталось. Да и остальная утварь и инструменты были разложены в строгом порядке, по-армейски.