Оживлялись в такие минуты, подтрунивали друг над дружкой, как в былые годы, раздували затухающий костерок жизни.
Иным карточкам за сто лет перевалило. Там еще их родители со своими отцами и матерями сфотографированы. Смешные снимки. Все на них важные, наряженные, будто баре. Мужчины сидят в креслах, нога за ногу!.. Сбоку дети. Жены за спинами мужей, как за увалами.
«Платье на маме праздничное с оборками, подмечала Оксана Семёновна. Видно, заказывали у станичного портного. Как на царице сидит. Самой на хуторе так красиво не сшить. И ботиночки, шнурованные по ноге. На каблуках! Я таких до шестидесятых годов и не видывала, не то штоб носить Хотя и я у родителей разутая не ходила. Папа на паровой молотилке неплохо зарабатывал в немецкой экономии и по наделам зажиточных казаков, было на што одеть и обуть нас с братишкой Васильком»
Ах, Василек, Василек, зачем тебя Господь забрал так рано? сама того не замечая, вслух запричитала Семёновна над пожелтевшим от времени снимком белоголового и большеглазого мальчика в матросском костюмчике и бескозырке, стоявшего на фоне брички с парой ладных дончаков.
Ты штой-то сказала, Ксюша? слабым спросонья голосом спросил Яков Васильевич, открыв глаза.
Выскочило ненароком. Я альбом листаю. Хочешь поглядеть?
Можно. Очки подай.
Оксана Семёновна надела мужу очки, завела за голову резинку, привязанную к дужкам. Помогла приподняться выше на подушках и подвинула свой стул к его кровати.
Так видать? развернула альбом на его груди.
Чуток дальше отодвинь. Будя. Теперь вижу Какие вы тут чудные! Ты с матерью в платьях, а Семён Антонович в казакине и папахе Граммофон на стол выставил. И штоф наливает. Фотографу, што ли?
Так для куражу. Это ж после уборочной. Токо обновы справили, ну и вырядились каждый в свое похворсить. Хвотографы знали в ту пору, когда людям есть чем заплатить и чем похвалиться Это в тридцатых и сороковых захужело на селе. Денег у людей не стало. Одни палочки трудодней на бумаге рисовали. За них по осени не похворсишь обновами с голоду бы не помереть А нас как раз угораздило пожениться.
Срок подошел, вот и угораздило. Природа свое требовала.
Мне-то еще шестнадцать не исполнилось, а ты посватал Эх, была бы жива мамочка родимая, пожалела бы дочку, не гнала от себя раньше времени. Да померла мама, сгорела, как соломинка. А мачехе не терпелось ссадить с шеи и перекреститься на радостях, что сбагрила лишний рот в чужие руки
Так разве в плохие руки? Ты вспомни, Ксюша, много ли о ту пору завидных женихов было? Разорение скрозь, упадок. По хуторам и станицам одна голытьба осталась. Всех, кто более-менее хозяиновал, покулачили, сослали, куда и не снилось никому. А я хоть и сирота, но полную начальную школу осилил, бухгалтерские курсы
Не думала я тода про все такое Хотелося еще годок-другой в дочках побыть, с подружками погулять, а не своих детей рожать.
Ну, теперь-то што об этом толковать? Не повернешь назад.
Не повернешь А все же обида осталась Не на тебя на батюшку мово. Даже мачеха мою сторону приняла. А он сказал, как отрубил: «Не позволю хорошего парня обижать отказом. Достойные женихи на дороге не валяются. Недосуг ему ждать, пока ты за ум возмесся и перестанешь с подружками на вечерках околачиваться да лясы точить. Пора самой свою судьбу строить, свою семью заводить. Быстрей поумнеешь». Отцовской воле грех перечить. Вот и пошла я, считай силком, замуж, вдвоем с тобой бедовать, сынов и дочек наживать.
Всем в ту пору несладко жилось. Все за палочки трудодней горбатились. Но выживали же? И мы как все. Хозяйством помаленьку обзаводились. Хату построили. Пусть саманную, с земляным полом, но свою. И радостно было. Ведь так? Вот погляди на карточку, где мы с первенцем нашим снялись. Ведь смеемся во весь рот. Юрик в портянку вместо пеленки завернут, а мы рыгочим, как дурные.
И впрямь дурные! Я ноги под лавку прячу, штобы не видно было худых сандалий. Чулок вовсе не было, даже бумазейных. Да што чулок? Рейтузы одни были, застиранные до дыр, и те зимние. Стыдобушка.
Но смеемся же чему-то?
Черт его знает, чему!.. Молодые были, здоровые, примирительно вздохнула Семёновна. В молодости все беды нипочем Тут вот гляди Нюра в школу собралась. Люда провожать ее наладилась. А Никитка на них абреком зыркает, завидки его берут Байстрюк желторотый, а угрожал сестрам хворостиной: «Сяс дам вам»
Да уж, куда там, вояка был! А не стал, как Юрик, Слава и Валентин, офицером. За Нюрой и Алей учительствовать подался.
Оно, конешно, так Но характер у Никиты все одно командирский, иначе не вышел бы он в директора, с довольными нотками в голосе проговорила Семёновна. И тут же жалостливо добавила, показывая на новый снимок: У тебя в сорок первом году вид был совсем не геройский. Галихве широченные. Гимнастерка велика. Двоих таких, как ты, в такую амуницию поместить можно. Худющий, как вьюноша.
А все-таки сапоги выдали, не ботинки с обмотками, как другим красноармейцам. Писарем назначили. Выходит, уважили за грамотность, погордился чуток Яков Васильевич.
То и все уважение за мучения твои на фронте и в плену, вздохнула жена. Да еще будильник, што передали из сельсовета на нонешний праздник Победы. Дюже уважили!
Старик не нашел, что ответить. И молча положил жилистую и бугристую, будто связанную в нескольких местах морскими узлами, крестьянскую ладонь на военную фотокарточку, бережно потрогал ее, словно нащупывал пульс давно минувшего времени, и смежил дрогнувшие веки.
Семёновне передалась его внутренняя боль, и она, чтобы как-то загладить свою невольную вину и смягчить переживания мужа, заговорила о той поре иным тоном:
А я всю войну верила, што ты живой Мне в ночь перед получением письма о твоей пропаже без вести ворон приснился. Токо он хотел сесть на хату, я как шуганула: «Кыш, проклятый!» Он и улетел. Сон вещим оказался дождалась свого солдата живым. Почти через пять лет, но дождалась А тебе знамений не было?
Знамений? Не помню, воротился к разговору после минутного приступа душевной слабости Яков Васильевич. Мне Митрофан Захаров долго снился Наш полк в поле под Миллерово минами накрыло. Мы с Митрохой после призыва старались завсегда рядом держаться. Все ж земляки, с одного хутора. Кто еще подсобит в беде, ежели не земляк?
Вот и в тот день рядом были, кашу хлебали из котелков. За кой день горячей пищей подхарчились? Хоть и невеликое благо солдатская перловка с запахом мяса, а душу греет. Кто-то уже и козью ножку крутить надумал, пыхнул дымком в небо. А оттуда как шарахнет немецкий гостинчик навесная мина. Потом вторая третья И началось светопреставление!
Все бойцы по щелям забились. А фрицы и в траншеи навешивают. Слева, справа, спереди вздымаются черные фонтаны земли. Осколки секут брустверы. Уж кто-то неподалеку хрипит предсмертно. Все ближе и ближе к нам с Митрохой мины рвутся. И тут меня как надоумил кто-то надо в воронку от уже разорвавшейся мины прыгнуть, второй раз в одно и то же место не попадет.
«Прыгаем в воронку перед бруствером!» заорал я Захарову и, одним махом перелетев насыпь перед окопом, сиганул в развороченную недавним взрывом и вонючую от горелого пороха глубокую лунку. Скукожился в ней, как в мамкином животе. Мысли токо об одном: «Спаси и сохрани, Господи!»
Митрофан то ли не услышал меня, то ли не захотел из окопа вылезать Все ж укрытие, своими руками выкопанное.
Когда разрывы отдалились, я тоже пополз к нашей траншее. Спрыгнул вниз. Гляжу народ отряхивается от песка, в себя помаленьку приходит.
Митроха в своей нише тоже ворохается. Стало быть, живой. Привалился спиной к одной из стенок и што-то руками вокруг себя нашаривает. Может, винтовку?
«Живой, земеля?» окликаю радостно.
А он и повернулся ко мне Господи!.. Лицо серое, без кровинки. А в руках собственные кишки держит. Это он их собирал по земле. Молчит. Трясется. И смотрит на меня с жутким недоумением: «Как же так, ты жив, а мне конец?»
Спазма у меня началась. Выворачивало до желчи. А потом схоронили Митрофана Захарова и других погибших в овраге за боевой позицией. Крест из патронного ящика сделали. Фамилии и имена написали. Может, и нашли после войны солдатскую могилу, обелиск поставили, а может, и нет? Скоко таких могилок до Берлина раскидано по местам боев? Не сосчитать. Иных и хоронить некому было. Остались в траншеях да окопчиках. И у многих погибших одна фамилия «неизвестный солдат». А ты, Ксюша, говоришь, будильник недостойная награда. Будильник, он именной. А кто тех, безымянных воинов, защитивших Родину, помянет?
Мне Митрофан долгое время чуть ли не каждую ночь грезился. Держит кишки в руках. Молча в глаза глядит с недоумением. Потом забылся. Страху-то я и опосля натерпелся немало.
Ужасти какие, Яша, ты мне про них раньше не рассказывал.
Дак зачем? Мне и самому муторно было ворошить эти страхи. Нервы-то никудышние. А вот намедни сызнова наведался дружок фронтовой Вот я и вспомнил.
Жалкий ты мой! Натерпелся. Семёновна положила свою пухлую теплую ладонь на изрядно поседевшие у висков, но все еще не выцветшие полностью, темные волосы мужа. Провела пальцами по его многодневной щетине на щеках. Одичал-то как, зарос. А не позвать ли нам Петра Григорича? Пущай поскребет тебя, подмолодит трошки. А то штой-то соседки реже заглядывать стали. Разонравился ты им, поди, такой-то?
Ну, Ксюша! умоляюще возразил ироническому намеку жены Яков Васильевич.
Што «ну»? Скажи уж лучше, как выкобенивался, сыми грех с души.
Старик с обидой отвернул голову к стене, тихо выдавив слова:
Брехали сплетницы, а ты и поверила.
Брехали! продолжила незлобно подтрунивать Семёновна, теребя мужа за рукав. А куда ты на лисапеде ездил, пока я корову из стада встречала, доила ее да управлялась на базу? Небось, к Нюське-парикмахерше? Ы-ых! Прячешь теперь бесстыжие глаза. Так бы и выцарапала их, да грешно с хворым воевать.
Ну, когда ты угомонишься? Постригаться и бриться я ездил. Скоко лет прошло, помирать уж пора, а ты все квохчешь, недовольно бормотал Яков Васильевич. И, чтобы отвлечься от неприятных для него слов, протянул руку к приемнику, прибавил громкость.
Ровный и бесстрастный голос диктора читал последние известия: «Третьего октября Трудовая Россия и РКП планировали провести митинг на Октябрьской площади»
Ты, прихибетный, не увиливай от ответа, не унималась Семёновна. После того бритья у тебя все белье женскими духами разило
Старик молчал. А голос из репродуктора продолжал читать информацию из Москвы: «К четырнадцати часам на Октябрьской площади собралось примерно две-три тысячи человек под красными и желто-черно-белыми флагами. Однако столичная мэрия не дала разрешения на проведение мероприятия. Площадь была перекрыта силами ОМОНа и внутренних войск. Колонна демонстрантов развернулась к Крымскому мосту. После безуспешных переговоров подразделения ОМОНа, перекрывавшие Крымский мост, были атакованы демонстрантами»
До Оксаны Семёновны дошла суть сообщения из столицы, и она тоже прислушалась к словам диктора. Он сообщал: «Применение таких средств, как слезоточивый газ, дубинки, успеха не принесло, и участники демонстрации прорвались к Крымскому мосту. В ходе короткой схватки был ранен боец ОМОНа, сброшенный с моста на асфальт. В четырнадцать часов пятьдесят минут колонна численностью около четырех тысяч человек направилась к Зубовской площади. По словам демонстрантов, они намерены двигаться к Белому дому. Манифестанты действуют крайне агрессивно. Во главе колонны идут боевики. Они забрасывают омоновцев камнями, орудуют железными прутами. Бьют стекла стоящих у обочин автомобилей. Очередную сводку новостей мы передадим в шестнадцать часов».
Што творится! Опять революция! нарушила молчание Семёновна.
Да уж, хорошего мало, отозвался старик. Довели народ до возмущения. Теперь всякого можно ждать Сходи и впрямь за Петром Григоричем. Пусть побреет меня. Может, еще чего узнаем. У них телевизор-то исправный, не то што у нас.
Я зараз, охотно засобиралась Оксана Семёновна, надевая заношенную бледно-синюю фуфайку и серые галоши. Замкну дверь снаружи, штобы на свиданку не утек.
Тю на тебя, зубоскалка
Семёновна воротилась часа через полтора и без соседа. Яков Васильевич не спал, слушал радио. Встретил жену беспокойным вопросом:
Ну, што там, в Москве, происходит?
Ужасти, Яша! Народ взбунтовался. На милицию кидается. Та и разбежалась. Дом Лушкова захватили. Все бурлит. Ружья у них, автоматы, грузовики. Ельцин сбех с Кремля. Революция
Ты што так тарахтишь, гутарь спокойней, по делу.
Как спокойней? Говорю тебе ужасти! Революция сызнова. Народ депутатскую сторону взял, пошел супротив Ельцина. Милиция сдаетса. Я Петра Григорича просила до Вальки нашего позвонить.
Яков Васильевич нетерпеливо приподнялся с подушек:
Ну и как?
Дозвонились до Тали. Там он, скаженный. Дома не ночует. Звонил токо. А потом в депутатском совете связь отключили. Ничего Таля про него не знает. Совсем он неуправляемый. Всюду в огонь лезет. А там не шуткуют. Всурьез подстрелить могут. Беда, Яша, беда!
Цыц, курица! Не клич беду. Не такой Валька дурной, чтоб башку без нужды под пули подставлять. Все ж полковник, кумекает в военных делах поболе нас. Разберетса как-нибудь А милиция, говоришь, сдаетса?
В Лушковом доме сдалась. И те, што окружали депутатов в ихнем совете, тоже ушли
Ушли или перешли на сторону совета?
Кажись, ушли. Так вроде в телевизоре сказали. А што же им пьянь кремлевскую собой затулять, с народом воевать? Нет уж! Обдурил всех, ограбил, страну порушил Надоело людям терпеть. Милиция, она из народа набираетса. Супротив не будет. Он и милиции денег-то не платит.
Не платил несколько месяцев, а потом все возвернул и сверх меры добавил. Я по радио слыхал. Многое сразу забываю, об чем брешут, а про подкуп милиции сразу в мозги втемяшилось. Армии тоже заплатил. Неспроста это, ох неспроста!
Думаешь, нечисто, опять народ дурят?
А чего нас дурить? Мы весь век задуренные. Перемогаемся на своем базу помалу, и ладно. А вот тех, кто супротив ельцинского кагала пошел, депутатов и защитников их, могут замануть в ловушку да и прихлопнуть
Яша, ну вот и ты меня пужаешь. Я и так за Вальку трясусь вся. Ну што ево понесло в совет энтот? Зачем поперек Кремля пошел? Полковничий чин получил, квартиру в Москве дали, машина есть, жена, детишки Про семью бы думал, как уберечь в такие-то времена Таля жалилась, што не сидитса ему дома. Шатун, говорит. Неприкаянный какой-то последыш у нас получился. Оксана Семёновна промокнула рукавом халата навернувшиеся на глаза слезы.
С тово и неприкаянный, што душа болит от несправедливости и волчьих законов новых хозяев жизни. Мы ж ево не волчонком растили, а штоб про людей думал, по совести поступал.
А другие нешто волчатами?
Кто как! У каво хватило ума детей не упустить, у каво и нет. Доброму-то учить надо. А зло само, как сорняки, подымитса.
Яша, ты думаешь, их в ловушку заманывают?
Не знаю я, Ксюша. Голова совсем дурная стала. Раньше такими цифрами ворочал, песен и стишков уйму помнил, хитрости разные разгадывал. А теперь все кругом идет. Мысли сбиваютса, путаютса. Токо я не забыл, как нас под Харьковом в котел заманули. Без артиллерии, без запаса патронов, без тылов. Вроде бы дали немцы слабину на нашем фронте, пока им под Москвой войска Жукова бока мяли. Тимошенко с Хрущевым тоже отличитса перед Ставкой захотели, погнали нас в контрнаступление. Образовался выступ, или мешок, на много километров. При первой же возможности фрицы и завязали его намертво Малыми усилиями большие победы не даютса. Потому неспокойно мне.