Лавку видишь? спросил Шани, глядя на Хельгу таким студеным, пронизывающим взглядом, что ей стало больно дышать. Она обернулась к лавке, на которой незадачливые академиты получали порку, а куратор произнес: Снимай штаны и укладывайся. Я видел, как ты разорвал книжную страницу, Равиш.
Я ее не р-рвал
От страха Хельга даже начала заикаться. Нет, нет, она не могла так провалиться в первый же учебный день! Что теперь ее ждет за такую подмену: тюрьма или костер? Наверно, обвинение в ведьмовстве и костер: только ведьма могла вот так проникнуть в самое сердце инквизиции, чтобы погубить тех, кто охотится на ее племя. Хельге хотелось лечь на пол, свернуться калачиком и закрыть голову ладонями.
Ну, я же не слепой. Спускай штаны, ложись. Проступок не такой серьезный, двух ударов будет достаточно.
Хельга не сразу поняла, почему класс вдруг расплылся перед глазами, а шум академиума за дверями растворился в ушах зашумело, глаза заволокло слезами. И сейчас ей вдруг с обжигающей четкостью стало ясно: она может рассчитывать только на этого человека с пугающим сиреневым взглядом и тайной, которую она чувствовала в глубине его души.
Дайте слово, что никому не скажете, прошептала Хельга.
Шани едва заметно улыбнулся.
Что ты девушка, а не парень? спросил он, и каждое слово было похоже на пощечину. Хорошо. Даю слово, что сохраню твою тайну, если ты объяснишь, к чему этот маскарад.
Хельга не сразу смогла поверить, что услышала именно то, что было сказано. Она провела ладонями по лицу, стирая слезы, и взглянула на куратора. Теперь Шани смотрел на нее с мягкой усмешкой, и это был очень дружеский, поддерживающий взгляд.
Я хочу отомстить, негромко ответила Хельга. Владетельный сеньор нашего поселка убил мою мать. Он домогался ее, и она Горло стиснуло спазмом, и Хельга едва слышно прошептала: Повесилась. Не выдержала.
Права дворянства в Аальхарне доходили до немыслимых пределов, и по большому счету золотое сословие считалось только с государем и инквизиционным трибуналом, все прочие для благородных господ значили много меньше плевка в дорожной пыли.
Со дня похорон матери Хельга мечтала о том, как закончит курс в инквизиторском академиуме, получит документы, подтверждающие ее полномочия, и отправится в родной поселок, где первым же делом устроит сеньору свидание с дыбой. Понятия презумпции невиновности уголовное право Аальхарна не ведало.
И вот теперь все ее мечты лежали в ладони человека с сиреневыми глазами.
Некоторое время Шани молчал. Потом кивнул.
Тебе нужно быть лучшим, Хельгин Равиш, произнес он. Чтобы ни у одного преподавателя даже мысли не возникло тебя наказать. Ты должен стать лучшим академитом со дня основания академии.
Я понимаю, кивнула Хельга.
Страх, охвативший ее, медленно отступал. Она видела, что ее не собираются выставлять на всеобщее обозрение как еретичку и ведьму, и от этого становилось легче дышать.
Я тебе помогу, если что, будто бы нехотя ответил Шани. Прикрою. Но ты сам понимаешь: не все в моей власти. Я могу поселить тебя в отдельную каморку, но Будь осторожен. Будь очень осторожен.
Да, откликнулась Хельга. Да, хорошо. Я Я буду хорошо учиться.
Вот и славно, улыбнулся Шани.
И Хельга вдруг поняла, почему он решил ей помочь, а не поволок в ректорат с рассказом о том, как поймал ведьму со злыми намерениями. У него тоже была тайна. Глубокая, пугающая, давняя. Прикоснись к такой и рука отнимется по плечо.
Глава 5. Аметистовый перстень
Аальхарн, 1234 год от прихода Заступника
Ну, сын мой, достиг ты таких высот, что выше некуда, сказал отец Гнасий, разливая по бокалам вино из монастырских подвалов. Благородный напиток имел насыщенный рубиновый цвет и фруктовый аромат с едва заметной ноткой горечи, свойственной всем южным винам. Выпьем!
Шани послушно осушил бокал. Вино, пусть даже и такое хорошее, он не любил и сомневался, что когда-нибудь полюбит. Отец Гнасий налил еще и взглянул на своего духовного сына с лукавой искоркой в глазах.
До него давно уже долетали радовавшие его новости о том, что Шани Торн, скромный послушник северного монастыря Шаавхази, делает головокружительную карьеру в столице, известен по всему Заполью благочестием, смирением и искренней верой и пользуется репутацией чуть ли не святого. Впрочем, того, что его духовный сын распоряжением патриарха Кашинца будет назначен деканом инквизиции высокий, очень высокий чин в иерархии псов Заступниковых, отец Гнасий все-таки не ожидал: слишком много куда более достойного народа ждало своей очереди, подыскивая высоких покровителей и попутно так и норовя перегрызть друг другу глотки.
Рассказывай, птица Заступникова, каким образом так взлетел.
Шани замялся и смущенно опустил глаза. Говорить о себе он не любил, тем более что молва людская справлялась с этим гораздо лучше него. А людские языки в Аальхарне были длинными: разговоры о том, чем занимаются ближние, составляли основную часть досуга всех слоев общества, от мала до велика.
Да ничего особенного, отче, ответил Шани. Как вы и учили, делал свое дело со смирением и любовью к Заступнику и людям.
Отец Гнасий довольно улыбнулся, затем протянул руку и, взяв кочергу, поворошил ею дрова в камине. В зале сразу же стало теплее и уютнее. Отблески огня побежали по стенам, озаряя гобелены с вышитой историей Страстей Заступниковых и старинные иконы, играя золотыми искрами на корешках множества фолиантов в книжном шкафу и рассыпаясь брызгами по витражу в окне. Шани вдруг подумал, что запомнит этот вечер навсегда.
Хвалю, произнес отец Гнасий, и в его голосе уже не было прежней доброжелательной мягкости. Когда требовалось, добрый настоятель Шаавхази становился и суровым, и жестким. Но ты должен накрепко запомнить одну вещь, Шани. Пост декана инквизиции это не только великая честь, но и огромная ответственность. Я понимаю, почему ты не рассказываешь мне подробностей о своей столичной жизни. Правильно делаешь. Я и сам могу рассказать о тебе не хуже.
Шани опустил голову так низко, что уткнулся подбородком в грудь. Эта привычка водилась за ним с детства: когда парнишка не мог пробиться сквозь дремучие дебри богословских трактатов, то так же опускал голову, смиренно готовясь принять щелчок в наказание.
Отец Гнасий усмехнулся и погладил его по взлохмаченным светлым волосам.
Ты органически не способен на подлость. Но при этом умудрился пройти такую шкуродерню по пути к аметисту, что даже и вымолвить страшно. Я прекрасно понимаю, что на такие посты назначают не за праведность и добродетель. Отнюдь. И это только начало, сын мой. Дальше тебя ждут горечь предательств и обид, переменчивое настроение властей предержащих, у тебя на пути встанут десятки тех, кто будет следить за каждым твоим шагом и подстерегать удачный момент для толчка в спину. Готов ли ты к этому?
Да, готов, быстро ответил Шани, быстрее, чем ожидал отец Гнасий.
Настоятель в очередной раз подумал, что вырастил этого мальчика, но так и не познал его души, она навсегда осталась для него глубочайшей, непроницаемой тайной. Возможно, Заступник хранил от ее постижения: некоторые секреты способны убивать.
Хорошо, кивнул отец Гнасий. Отдохни и подумай еще, я тебя не тороплю.
Шани кивнул и откинулся на спинку кресла. Ему и в самом деле надо было отдохнуть: он домчался сюда из столицы за двое суток, загоняя лошадей и не тратя времени на сон и отдых. Отец Гнасий тоже устроился поудобнее и взял в руку свой бокал.
А что бы вы мне предложили? поинтересовался Шани.
Отец Гнасий ответил быстро: ответ на этот вопрос у него был готов очень давно.
Вернуться в монастырь. Здесь есть множество занятий, в которых ты преуспеешь. Впрочем, я прекрасно понимаю, что венец святого подвижника и книжного мудреца тебя не прельщает и твой путь лежит совсем в другой стороне.
Шани ничего не ответил, глядя, как в бокале вина проплывают алые блестки.
Отче, расскажите лучше, как вы меня нашли, попросил Шани.
Отец Гнасий улыбнулся: эта история с давних времен служила для Шани чем-то вроде любимой сказки на ночь.
Я помню этот день так, словно он был вчера, сказал отец Гнасий. Он тоже любил этот рассказ. Да и погода была такая же, как вчера: осень и дождь, слякоть, листья под ногами Я возвращался из поселка, ходил читать отходные молитвы по умирающему. Был уже поздний вечер, кругом сгустилась тьма, и я шел к монастырю осторожно и медленно, чтобы не сбиться во мраке с дороги. Но внезапно по небу разлился сиреневый огонь, и стало светло, как в самый ясный полдень. Однако это был ледяной, беспощадный свет, в нем не было ничего, присущего нашему грешному миру, это был свет горний, известный нам из молитв и откровений святых подвижников.
Я упал на колени и стал молиться Заступнику, прося пощадить мою душу, если это все-таки соблазн Змеедушца. Но небесное знамение прекратилось так же внезапно, как и началось. Снова стало темно, снова пошел дождь, а я выпрямился и увидел на дороге тебя. Минуту назад на том месте никого не было. Ты сидел в грязи и смотрел по сторонам, словно не мог понять, как попал сюда. Я подошел ближе, теряясь в догадках: кто же ты такой и откуда взялся?
А потом вы увидели цвет моих глаз, едва слышно произнес Шани.
Отец Гнасий кивнул и посмотрел на духовного сына его глаза были насыщенно-сиреневыми. С годами их буйный оттенок несколько поблек, но аметистовый взгляд по-прежнему производил значительное впечатление, особенно на тех, кто встречался с Шани впервые.
Да, сказал отец Гнасий. И я внезапно понял, что мне нечего бояться, словно Заступник шепнул мне на ухо, что ты никому не причинишь вреда. Я спросил у тебя, кто ты и как тебя зовут, и ты заговорил на странном отрывистом наречии, похожем на говор варваров с Дальнего Востока, а потом заплакал.
И вы взяли меня за руку и отвели в монастырь, задумчиво проговорил Шани, словно пребывая умом и сердцем в событиях пятнадцатилетней давности. Он будто снова брел под дождем за отцом Гнасием по раскисшей осенней дороге к резной громадине монастыря и пытался о чем-то рассказать ему на незнакомом языке. А у ворот их ждала перепуганная братия, которая на все лады обсуждала небесное знамение: чтобы понять, о чем они говорят, не требовалось знать язык.
Ты был ужасно голодный, улыбнулся отец Гнасий. Я подумал, что если у всех посланников Заступника такой славный аппетит, то монастырских запасов нам точно не хватит. Потом ты заболел и несколько дней пролежал в горячке. А я написал письмо в столицу, рассказал о сиреневом зареве и о тебе. Заступник ведь явил чудо, и я не смел его сокрыть. Это хуже, чем ересь.
А потом я научился говорить, но все равно не смог рассказать ничего толкового, с грустью произнес Шани.
Отец Гнасий ободряюще похлопал его по руке.
Заступник милостив. Однажды ты вспомнишь, кто ты и где твой настоящий дом.
Сиреневые глаза словно заволокло легкой дымкой. Отец Гнасий подумал, что Шани на самом деле прекрасно все помнит и знает, только предпочитает хранить молчание. Что, если все эти годы он принимал порождение Змеедушца за дитя Заступника? От этой неожиданной мысли отец Гнасий вдруг ощутил мгновенный холод, охвативший его тело.
Сейчас мой дом здесь, промолвил Шани с глубокой искренностью, и эта сердечность словно обогрела настоятеля. Но душа и долг зовут меня дальше. Отец Гнасий, вы дадите мне благословение на должность декана?
Дам, кивнул настоятель. Ты привез то, что нужно?
Шани утвердительно качнул головой и извлек из внутреннего кармана видавшего виды камзола небольшую деревянную шкатулку. Открыв ее, отец Гнасий увидел изящный серебряный перстень с аметистом и письмо на свое имя. Взломав печати, он прочел, что патриарх всеаальхарнский Кашинец запрашивает его благословения, как воспитателя и наставника претендента, на то, чтобы Шани Торн, брант-инквизитор и послушник монастыря Шаавхази, занял почетную и многотрудную должность декана инквизиции.
Отложив письмо, отец Гнасий взвесил перстень на ладони и сказал:
Эта вещь, сын мой, есть знак твоего вечного и добровольного обручения с истинной верой. Готов ли ты служить Заступнику, карать его врагов и нести невеждам свет его знания? Трижды и три раза спрашиваю: готов ли?
Трижды и три раза отвечаю: готов, глухо откликнулся Шани.
Готов ли ты терпеть нужду, болезни и горечь ради вечного торжества Его истины и славы?
Готов.
Отец Гнасий взял Шани за правую руку и надел ему перстень на безымянный палец.
Обряд завершился, и несколько томительно долгих минут они молчали. Затем настоятель обвел Шани кругом Заступника и сказал:
Вот и все, ваша неусыпность. Поздравляю с вступлением в должность, примите мое последнее благословение. Теперь по сметам о рангах в духовной иерархии вы стоите выше меня.
Мы служим одному господину, отче, произнес Шани и благодарно сжал его руку. Спасибо вам.
* * *
Теперь можно было не торопиться, рискуя на полном ходу сверзиться с лошади и, свалившись в канаву, сломать шею. После дня пути под дождем Шани устроился на ночлег в одной из десятков мелких таверен, рассыпанных вдоль Пичуева тракта, и посвятил вечер отдыху возле камина, воспоминаниям и размышлениям.
Отец Гнасий был прав: Шани все помнил. Он вообще редко что-либо забывал. Вот и теперь давний весенний день, в который он совершил убийство, снова всплыл в его памяти во всех красках, звуках и ощущениях. «Вот только кому от этого легче?» хмуро подумал Шани и принялся рассматривать сиреневую глубину в аметисте своего перстня. Извивы серебра в точности повторяли мотивы аальхарнских обручальных колец; впрочем, вступать в брак Шани уже не придется.
Ну и хорошо, сказал он вслух. Максим Торнвальд в свое время женился, и к чему это привело?
Аметист едва заметно потемнел, словно нахмурился, не понимая, что происходит и на каком языке говорит его новый хозяин. Не объяснять же ему, что где-то далеко-далеко есть планета Земля, и на одной шестой части тамошней суши в ходу как раз тот самый русский язык, который отец Гнасий столь небрежно сравнил с речью дальневосточных варваров. Ничего общего, кстати говоря.
Шани поправил перстень и смахнул с камня едва заметную пылинку. Зачем задумываться о прошлом, когда и в настоящем у его неусыпности декана всеаальхарнского хватает хлопот и забот?
Шани поудобнее устроился в кресле и стал прикидывать дела на ближайшее время. К привычной работе в инквизиции и академиуме добавятся гражданская цензура и забота о духовном воспитании принца и принцессы. Придется не только выявлять и истреблять еретиков и колдунов, но и ходить в театры и вычеркивать из пьес намеки на ересь и вольнодумство, а актеры и режиссер будут смотреть на него с почтительным страхом и мысленно посылать самые невероятные по изобретательности проклятия.
Помимо разбора богословских споров, где подвижничество и разум соседствуют с ересью, придется наставлять наследную чету на путь добродетели. Луш, засидевшийся в принцах и уставший ждать корону, примется по-простому предлагать выпить, как предлагал уже не раз и не два, а принцесса Гвель, не приученная дворцовым воспитанием говорить без спроса и позволения, просто станет смотреть на него огромными голубыми глазами.