Хочется сказать тебе много хорошего, прехорошего. Но не могу тебе нельзя волноваться Не хочу ничего без тебя! Ничего, ничего! Только ты, моя родная Наташка! Хочу быть всегда рядом. Ты сделала меня сильным: без тебя я ничто.
За три часа до полуночи. Я верю в тебя. Без тебя не будет и меня. Не предавай
Твой
Сегодня, милая Наташка, ещё раз убедился, какой же я у тебя странный
Два дня назад пришла почта, твоих писем там не было, и сегодня передали с берега целую пачку писем для нашего экипажа. Кто-то ляпнул громко, вслух: «А тебе и сегодня ничего нет!».
Стало так обидно мне и нет писем! Сразу выдумал мелкую месть тебе: «Вот возьму и порву приготовленное к отправке письмо, пусть ей тоже станет плохо!..».
Идиот!
Через полчаса поднялся в рубку третий помощник капитана, славный парень, говорит: «Тебе письма в каюте лежат».
Я слетел вниз по трапу, рванулся в каюту целых три письмища! И так я переверну их, и этак. И на штемпеля почтовые посмотрю, на даты как ребёнок с ненаглядной игрушкой! Прости меня, родная, прости! За злые случайные мысли, за глупые слова!
А твои письма, милый мой черноглазик, милые! Только пишешь ты их как-то растрёпанно вчера перечитал твоё письмо, в котором ты говоришь про нашего будущего сына. Когда читал эти строчки первый раз, показалось, что что-то тревожит тебя, а вчера я понял это просто растерянность без меня. Стало легче.
Постой, постой! Написал эти слова и неожиданно вспомнил, как мы ездили в тот приморский парк. Как рыжий котёнок бежал за нами по дороге, как долго мы сидели на поваленном дереве посреди поля; орлов, которые долго, долго кружились над нами в небе
Такое со мной часто случается, каждую минуту: делаю что-нибудь штурманское и неожиданно вспоминаю наше. Застываю на месте или машинально кручу пальцами карандаш, а сам далеко-далеко с тобой Думаю об одном сколько же у нас тобой впереди!
Рад, что ты взялась за Ремарка. Но ведь и он не прав: «Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встречи с любимой». Ерунда! Никакое счастье будущих встреч не уничтожит горечь, страшную горечь разлуки! Сознательно, из-за денег, идти на долгие месяцы беспросветной тоски ради мгновения радостной встречи?! Нет, больше никогда!
Я так думаю, потому что люблю. Ты далеко от меня. Мне плохо от того, что я ничем сейчас не могу помогать тебе. Береги себя, больше отдыхай, не пиши писем каждый день, не волнуйся. Ты должна быть уверена у меня всё хорошо! Не может быть плохо у меня есть ты. Целую. Спасибо за будущего сына.
Не обижайся, родная, из-за моих писем! Вот и это старое, которое я берусь дописывать каждый вечер.
Наш промысловый отряд вот уже полмесяца работает вдалеке от основного флота: плавбаза и восемь маленьких добывающих корабликов. Нет никакой возможности ни отправить письмо, ни тебе получить от меня весточку. Бешусь, срываю злость на любом, кто упоминает в разговоре о почте. А спрашивают многие, ведь знают, что я самый из них ждущий
Нет счастливее человека, чем я. Ни у кого нет настроения радостнее, чем у меня. Почему?! Потому что есть у меня такая жена, как ты, Наташка, потому что сегодня я получил от тебя сразу восемь (!) писем.
Моё последнее письмо я писал двадцать дней января, не было никакой попутной оказии отправить, работали в дальнем районе океана, практически в одиночку, и эти дни были тяжёлыми для меня.
Твои письма стали взрослыми. Поверь мне, ты очень изменилась. Это и огорчает, и радует. В памяти ты на перроне вокзала, в лохматой шапке, кричишь что-то злое, а в глазах чёрные блестящие слёзы Маленькая, беспомощная, обиженная, а я уезжаю
Родная, я помню тебя такой. Ты встретишь меня после этого рейса не взъерошенным воробушком, а спокойной, взрослой, беременной женщиной! Тебя немного пугает предстоящая встреча?! Я это чувствую. Ты думаешь, как же я увижу тебя такую изменившуюся, и переживаешь? Глупая моя, милая! Это вокруг меня всё застыло, как в болоте, никаких новостей, а ты живёшь в такое волшебное время готовишься стать мамой и все изменения так идут тебе! Я знаю, я верю в это.
Недавно на вахте я вспоминал, как мы с тобой однажды поссорились. Причина была пустяковая, оба надулись, я лежал на диване, пытался что-то читать, а сам украдкой наблюдал за тобой. Ты сидела за столом и что-то грустно рисовала в нашей общей тетради. Обоим было плохо, но мы тогда были такими упрямыми! А потом ты как-то решительно, вдруг, сказала: «Послушай», и не успела ещё договорить, как я понял, что это мир! Бросился к тебе и целовал, целовал
Ну вот, к нашему борту подходит попутный «почтовый ящик». Время отдавать это письмо. Ребята сменяются с промысла, улетают, через день будут в столице, а ещё через неделю ты услышишь мой голос, читая эти строчки. Я буду разговаривать с тобой. Осталось восемьдесят восемь дней. Целую, хоть и отвык
Здравствуй, самая лучшая на свете жена Наташка! А я болван Ты пишешь, что ревела из-за одного моего дурацкого письма?! Сейчас я буду говорить тебе много всего, слушай внимательно и знай, что даже самые плохие мысли, о которых я пишу тебе, уже не страшны нам с тобой! Это как нарыв мучительно больно, а потом резанёшь ножом ужасная боль, но уже всё позади. И никогда она больше к нам не возвратится. Никогда. Так было и в том письме
Здравствуй, милая! Завтра половина рейса. Половина разлуки, половина мучений А ещё через двадцать четыре дня исполнится год, как я увидал абсолютно незнакомую мне, но очень красивую девушку! Ты не догадываешься, кто же это тогда была?! Вот так, родная, понемногу и появляются в нашей совместной жизни замечательные даты, любимые праздники.
Сейчас лежу в каюте, придумал себе игру: над моей койкой есть полочка, такая же, как в железнодорожном вагоне. Там хранятся все твои письма, а поверх их стоит ежик, охраняет тайну нашей с тобой переписки. Я наугад вытягиваю из пачки письмо и стараюсь угадать, о чём именно в нём ты мне когда-то написала Но потом всё равно увлекаюсь и читаю их все подряд!
В первом своём письме ты очень дельно и серьёзно рассуждаешь, что с первой же своей получки на новом месте работы начнёшь готовиться к нашей встрече, экономить деньги и планировать, а во втором что купила на них пятнадцать своих любимых эклеров!
Вчера пришло твоё письмо отправлено тринадцатого пришло тринадцатого, через месяц.
Мы с тобой так хотели, чтобы я быстрее ушёл в море, а сами, глупые, не представляли, как же это плохо. Плохо, очень-преочень Но бывает просыпаюсь, а на подушке письмо от тебя!
Неправильно мечтать о счастье поодиночке. Начался самый страшный месяц четвёртый. Я выдержу ты не волнуйся.
Сейчас я скажу немногое, а остальное когда будем рядом.
Мне кажется, что это письмо должно быть особенным, ведь оно последнее! Самое последнее в нашей жизни, Наташка
Никогда не придётся нам писать друг другу писем, потому что никогда, никогда мы не будем разлучаться! Осталось двадцать четыре дня без тебя. Я ненавижу эти дни. Я проклинаю их, рву по кусочкам, по часам!
Ты же не рассердишься, если, когда мы будем рядом, я расскажу тебе всё, что намечтал здесь, в океане, без тебя, без моей сумасшедшей девчонки!
Я пишу это письмо слишком медленно, вот уже четвёртые сутки. Осталось каких-то двадцать дурацких дней. И всё.
Сам я замуровался в себя. Так легче.
Осталось двадцать дней за эти месяцы я стал другим. Ты тоже. По твоим последним письмам я понял это. Хорошо, что мы такие одинаковые. Хорошо, что мы стали такими одинаковыми не слишком поздно. Не лучше и не хуже К чёрту! Просто одинаковыми.
Ждёт меня моя «женщина беременная».
Неужели ты думаешь, что только ты так страшно волнуешься в ожидании нашей встречи?! Видела бы ты, как придирчиво рассматриваю в зеркале свой облупившийся на солнце нос, как печалюсь из-за сломанного ногтя, как, пыхтя, старательно пришиваю пуговицу к рубашке?! И это твой муж!
Я позабыл тебя. Честно! Наверно, потому, что долго старался не вспоминать.
И вот дурак! Сейчас так хочется услышать твой голос, пусть даже он прозвучит только во мне. Закрываю глаза, но твоё лицо вспоминается как-то медленно, фрагментами. Помню всю тебя, а вот лицо как-то очень близко, близко
Отдельно глаза, губы
Наверно, я стал у тебя психом. Всегда в прежних рейсах, ещё до встречи с тобой, хотелось до смерти шампанского. А сейчас сейчас хочется увидеть твои слёзы!
Да, родная, не обижайся! Радостные слёзы. И ещё поцеловать тебя. А ещё Ну, ну, не бушуй! Девчонка моя, ругать сумасшедшего мужа нечестно!
Телеграмма.
«Родная не беспокойся тчк писем больше не пиши скоро снимаемся промысла тчк не волнуйся любимая очень жду встречи целую твой».
Вскоре после того последнего, проклятого рейса Глеб с Наташкой поселись в маленьком приморском городке, часто гуляли по берегу, на дюнах, среди чудесных сосен.
С морской жизнью Глеб расстался.
С отчаянной решимостью он уволился из своей океанской конторы, стал работать помощником капитана на портовом буксире. Во время суточных вахт на убогих просторах грязной торговой гавани ему было неимоверно скучно.
Через некоторое время, совсем случайно, один знакомый, чиновник, пригласил Глеба на совсем уж сухопутную работу, на менее суетливую службу, в структуру областного правительства. Приказы, ежеквартальные отчёты, типовые экспертные заключения
Они были счастливы.
Скоро в их доме долгожданно появился и начал радостно расти маленький гениальный фантазер, добрый мальчуган с таким же удивительно пронзительным, как и у мамы, взглядом.
Глеб тяготился береговой рутиной, но он знал, что настоящим морякам не всегда удаётся правильно воспитать сыновей, сыну нужно видеть отца каждый день.
Заграничная командировка стала большим событием для сослуживцев Глеба, но не для него самого.
Их областная администрация отправляла делегацию на балтийский остров Борнхольм, в дружественную страну Данию. Небольшому фонду, в котором в то время трудился Глеб после того, как ушёл с моря, было поручено организовывать это международное мероприятие.
Знакомые, тоже отставные моряки, занимавшиеся прибрежным рыбным промыслом, попросили Глеба воспользоваться оказией, представить их ассоциацию в Дании, познакомиться там с местными рыбаками, заверить коллег, при случае, на каких-нибудь официальных мероприятиях, что, мол, русские рыбаки не против поближе познакомиться и сотрудничать, вроде как, Балтика одна на всех.
Глеб, смеясь, согласился.
Их делегация была большой, представительной, шансов на то, что он, простой эксперт, один из многих, сможет что-то сделать для своих морских мужиков, была незначительной. Но те уж очень просили.
В Копенгаген прилетели днём, на Борнхольм добирались маленьким винтовым самолётиком, а уже вечером им предстоял неформальный ужин, который для прибывших гостей устраивал местный островной губернатор.
Уютный ресторанчик на прибрежных дюнах, минут десять пешком от их гостиницы, по тропинке среди узловатых, изверченных морским ветром сосен.
Принимали их достойно.
Звучала какая-то национальная музыка, играли скрипка и аккордеон, бодро выступали с приветственными речами представители обеих сторон.
Старались с микрофонами переводчики, представляли составы делегаций.
Все улыбались и аплодировали.
Глеб тоже невнимательно улыбался, вспоминал своих, Наташку и сына.
Руководители, русский и датский, обнялись, в привычных позах, красиво, попозировали корреспондентам.
Всё внимание местных начальников было, естественно, устремлено к другим начальникам, приезжим.
Продолжали аплодировать.
Глеб устроился за дальним столиком, спокойно смотрел по сторонам, занимался своим бокалом шампанского.
Внезапно он услыхал как переводчик торжественно, в череде прочих, произнёс и его фамилию, но почему-то представил его не как сотрудника фонда, а как представителя русских рыбаков.
Зал смолк, потом все датчане встали и захлопали так, как никому другому.
Он тоже поднялся из-за своего низенького столика, поклонился.
К нему уже спешил с улыбкой и протянутой для приветствия рукой губернатор Борнхольма.
Политика политикой, а рыбный промысел был для островитян важнее
Весь вечер Глеб отвечал на вопросы местных рыбаков, давал интервью датским газетчикам, фотографировался с седыми капитанами, раздавал визитки, записывал новые имена в свой блокнот.
Начальство из его делегации недоумевало, некоторые чиновники злились на то, какое внимание хозяева уделяют незначительному клерку, а не им.
Апофеозом торжеств стала процедура награждения Глеба, как представителя ассоциации русских рыбаков, орденом Серебряной трески, очень почётным для датчан.