Меня зовут Вольфганг Эбнер. Располагающий голос, будто мы были старыми знакомыми, которые встретились спустя долгие годы. А тебя Мария Флорковская, верно?
Было невыносимо слышать, как моё имя слетает с его губ, но я не стала ни подтверждать, ни отрицать сказанное. Когда зазвенела пишущая машинка, я подпрыгнула и понадеялась, что Эбнер этого не заметил.
Или мне лучше называть тебя Хелена Пиларчик?
В этой фразе угадывался сарказм, на стол легло зелёное удостоверение личности. Моя фальшивая кенкарта[4]. Он открыл её, чтобы показать ложную информацию, поддельные государственные печати вокруг моей фотографии и подпись. Когда я не ответила, Эбнер отодвинул кенкарту в сторону.
Насколько я помню, ты превосходно говоришь по-немецки, но я могу пригласить переводчика, если ты захочешь прояснить ситуацию на родном языке.
Переводчик только затянул бы процесс, а всё, чего я хотела, это чтобы разговор поскорее закончился.
Я свободно говорю на нём всю свою жизнь, ответила я. Каким-то образом мне удалось произнести это ровным голосом.
Эбнер кивнул и достал пачку сигарет. Закурил, медленно, задумчиво затянулся и выпустил облако серого дыма. Когда оно заполнило пространство между нами, он протянул пачку мне. Я никак не отреагировала, и он убрал её обратно в карман.
Всё, что мне нужно, это узнать правду. Если ты будешь сотрудничать, мы отлично поладим.
В этот момент я будто услышала голос Ирены: Чёрт возьми, Мария, сколько раз я предупреждала тебя о том, что эти ублюдки с тобой сделают? В памяти всплыли рассказы моей напарницы по Сопротивлению о жестокости гестапо, и её яркие описания смыли ложные заверения Эбнера.
Пишущая машинка издала ещё один пронзительный звон, а Эбнер курил и ждал, пока я заговорю. Мои губы оставались плотно сжатыми, и хотя выражение его лица не изменилось, в глазах мелькнуло раздражение. Он моргнул, и раздражение исчезло.
Полагаю, ты знаешь о наказании за пособничество евреям, сказал он. Конечно, я была в курсе, но действительно ли он угрожал такому незначительному члену Сопротивления смертью? Эбнер положил передо мной второй документ. Ты доставляла бланки свидетельств о крещении польскому Сопротивлению?
Доказательство было прямо перед нами, так что отрицать это не было смысла. Я кивнула.
Как тебе удавалось скрывать свою деятельность от семьи?
А ваши родители, когда вы в детстве их не слушались, всегда об этом узнавали?
Он усмехнулся:
Нет, полагаю, что нет.
Видимо, я лгала убедительнее, чем мне поначалу казалось. Если Эбнер считал, что родители не знали о моём участии в Сопротивлении, то я смогу убедить его, что они не были вовлечены в это вместе со мной. Я хотела уберечь свою семью от допросов, чего бы мне это ни стоило.
Эбнер бросил окурок на пол и затушил каблуком ботинка. Он положил пустой бланк рядом с моей кенкартой и наклонился ближе, медленно и расчётливо. С горящими глазами, готовый заманить свою жертву в ловушку. Хотя я старалась не двигаться, всё равно вцепилась в край стула.
На кого ты работаешь?
Его голос оставался ровным, но за этим вопросом звучала невысказанная угроза. Эгоистичная часть меня отчаянно пыталась вырваться на поверхность, чтобы предотвратить то, что произойдёт, если я промолчу, но я отогнала эту мысль. Я бы не позволила гестапо превратить меня в предателя.
Мои пальцы так сильно сжимали края стула, что заныли от боли, но я не смела их разжать. Я всё ещё была во власти Эбнера, и он мог сделать со мной всё что угодно. Со мной и с моей семьёй. Пока я сидела в «трамвае», внизу, я слышала, как офицеры гестапо сводили счёты с заключёнными, отказывающимися отвечать на их вопросы. Моё время истекало. Я знала это.
* * *
Моя семья живёт в Берлине, сказал он, садясь на свой стул. Тяжело быть вдали от них.
Этот человек подвергал меня, совсем ещё девочку, допросу в гестапо. Неужели он действительно думал, что я поверю в его сентиментальность?
Моя жена Бригитте домохозяйка. Ханс примерно твоего возраста, и он хочет стать адвокатом. Аннелиза помладше, она говорит, что выйдет замуж и родит прекрасных арийских детей, но сначала у неё будет собственный магазин, где продают кукол, платья и шоколад. Он сверкнул весёлой улыбкой.
Новость, что у него есть дети, дала мне маленький лучик надежды; но в следующее мгновение он померк. Я знала, что Эбнеру лучше не доверять. Тактика была хорошей, я почти поверила. Но этого недостаточно.
Если ты ответишь на мои вопросы, я распоряжусь, чтобы тебя освободили. И твою семью тоже. Теперь ты, разумеется, можешь рассказать, кто отдавал тебе приказы.
Эта подачка звучала так искренне. Если бы я не подозревала, что это блеф, он бы убедил меня. Естественно, я хотела, чтобы мою семью освободили, но, даже если бы я предала Сопротивление и во всём призналась, мне почему-то не верилось, что Эбнер нас отпустит.
Когда он понял, что я не пророню ни слова, то кивнул, отдавая безмолвный приказ. Прежде чем я успела догадаться, что это был за жест, охранники подняли меня, как будто я ничего не весила, и мой стул с грохотом упал на пол. Они не обратили внимания на мои попытки вырваться и сорвали с меня юбку. Почему они снимали с меня одежду? Это происходило слишком быстро, намного быстрее, чем я могла себе представить. Так быстро, что у меня не было времени сопротивляться.
Ирена права. Они не пожалеют меня, потому что я юная.
Охранники оставили на мне только нижнее бельё мелкое, неожиданное снисхождение и прижали спиной к стене. Сначала они обыскали мою одежду, затем отбросили её в сторону, обнаружив маленькие швы на моём бюстгальтере, выдававшие потайные карманы.
Карманы пусты. Я хотела прокричать это, но слова пульсировали только в моём сознании. Не обыскивайте их, пожалуйста, не обыскивайте их.
Но я знала, что они их обыщут, и они это сделали. Всё моё тело подвергли досмотру, они тщательно проверили карманы, наслаждаясь моими вздрагиваниями и безуспешными попытками отбиться, а Эбнер молча наблюдал за происходящим. После того как охранники ощупали меня, сил сопротивляться больше не осталось. Я взглянула на женщину в углу, молясь, чтобы она пришла мне на помощь, но женщина вставила чистый лист бумаги в пишущую машинку, не обращая на меня внимания. Я отшатнулась, остро осознав своё положение: я практически голая в окружении этих жестоких людей.
Это тактика запугивания. Не позволяй им думать, что это работает.
Я пыталась выровнять своё стиснутое, прерывистое дыхание, пока Эбнер обходил стол и упавший стул, направляясь ко мне. Он как будто впитывал каждый сантиметр моего маленького, обнажённого тела. Когда он приблизился, дрожь охватила меня я не знала, было ли это от холода, от ужаса, от стыда или от всего сразу. Он больше не притворялся дружелюбным. Я была врагом, а не ребёнком; просто членом Сопротивления, который не поддался на его уловки. Я была тем, кого он сломит.
Он сжал мою челюсть и запрокинул мне голову, начал кричать, разбрызгивая слюну, в то время как его едкое табачное дыхание наполняло мои ноздри. Он требовал, чтобы я рассказала, на кого работаю, утверждая, что он узнает правду, даже если ему придётся вытягивать каждое чёртово слово из моего польского рта. Даже если бы я была готова ответить, от этих нападок у меня пересохло в горле, он отпустил меня и пошёл к дальней стене. К той, на которой висели орудия пыток.
Я вырывалась из рук охранников и молилась, чтобы эти жалкие попытки освободиться разорвали их хватку, чтобы я могла сбежать из ада, который был мне уготован.
Конечно, этого не произошло.
Эбнер погладил металлические розги, цепи, кнут, и я вдавила ногти в ладони. Наконец он сделал свой выбор. Дубинка. Милосерднее, чем плеть, подумала я, но в горле всё равно скопилась желчь. Когда он подошёл ко мне, я отвернулась, но он схватил меня за подбородок и заставил посмотреть ему в лицо. Я слышала лишь своё неровное дыхание, пока он не прикоснулся дубинкой к моему виску, и хуже, чем ощущение на собственной коже твёрдого оружия, были его слова:
Каждый заключённый просит о смерти, но пока я не услышу ответов на свои вопросы, я не окажу ему эту любезность. Помни об этом, когда будешь умолять пристрелить тебя.
Хотя это говорил Эбнер, я услышала голос Ирены.
Когда они закончат с тобой, ты будешь умолять их всадить пулю тебе в голову.
* * *
Два с половиной месяца назад
Варшава, 14 марта 1941 года
Мерный стук трости таты по мощёному тротуару нарушал тишину, повисшую над районом Мокотув. Утреннее солнце отражалось в серебряной рукояти гладкой и отполированной, ведь тата не расставался с тростью с Первой мировой. Я почувствовала странное утешение от его шаркающей походки и ритмичного постукивания тростью. Он утратил физическую силу, но сила духа оставалась той чертой, которую не могла отнять никакая травма.
Моё внимание привлекли зловещие кители цвета фельдграу[5] шутцштаффель, охранный отряд Национал-социалистической партии, или СС. На противоположной стороне улицы два офицера курили сигареты и о чём-то разговаривали. Когда мама заметила их, то обернулась через плечо и посмотрела на тату. Это был тот самый взгляд, которым они обменивались с момента вторжения. Беспокойство в нём смешивалось с опасением. Распознать эти чувства было сложно взгляды уж слишком мимолётны, но не для меня, уже наловчившейся понимать их. Когда мы дошли до конца нашего квартала, я бросилась к Зофье, зная, что сейчас произойдёт. Конечно же, она споткнулась и вскрикнула. Смеясь, я схватила сестру за руку, чтобы вернуть ей равновесие.
Ты каждый раз спотыкаешься об эту выбоину, Зофья.
Она бросила горький взгляд на булыжники, разбросанные вокруг.
Кто-то должен это починить.
В ответ я дёрнула за один из её золотистых локонов, а затем отпустила, и он снова собрался в тугую спираль. Зофья хихикнула, отмахиваясь от меня. Под сваленными камнями показалось углубление, но мы сдвинули их обратно, чтобы замаскировать его. Как только ловушка была расставлена для следующей ничего не подозревающей жертвы, тата подхватил Кароля на руки, а тот стащил широкополую серую шляпу-федору с головы отца и надел её на себя.
Зофья, Кароль, хорошенько повеселитесь в парке Дрешера и слушайтесь папу. Мама поправила им пальто, затем взглянула на меня: Мы с Марией пойдём за пайками, так что увидимся дома.
Когда мама поцеловала брата и сестру на прощание, тата подмигнул мне. В последние несколько дней он часто незаметно подмигивал мне, с тех пор как посвятил меня в их с мамой секрет. С тех пор, как я подслушала их тихие разговоры поздно ночью, пока брат и сестра спали; обнаружила антинацистские брошюры, распространяемые польским Сопротивлением, спрятанные в нашей квартире; нашла удостоверения личности родителей с именами Антони и Станиславы Пиларчик, а не Александра и Натальи Флорковских. С тех пор, как я захотела присоединиться к польскому подполью вместе с ними, чтобы помочь освободить свою Родину от захватчиков, которые преследовали евреев и поляков-неевреев, таких, как моя семья, всех, кто не был арийцем или выступал против Третьего рейха.
Мы с мамой действительно собирались забрать пайки, это было правдой. Но только после моего первого дня в Сопротивлении.
Не хочешь поиграть со мной в шахматы, когда вернёмся домой? спросила я Зофью, пока мама искала в своей сумке продуктовые карточки.
Она скорчила недовольную гримасу.
Шахматы это скучно.
Это потому, что ты не хочешь научиться играть. Я попыталась снова дёрнуть сестру за локон, но она шлёпнула меня по руке и отбежала на безопасное расстояние.
Я сыграю с тобой в шахматы, Мария. Зофья, ты можешь достать «Монополию», сказала мама. За несколько лет до войны мой отец вернулся из поездки в Германию и удивил нас американской настольной игрой; с тех пор у моей сестры она была любимой.
Мы разошлись. Обходя сугробы и наледи, мы с мамой шли мимо многоквартирных домов и магазинов, которые пережили бомбёжки. Зияющие дыры в стенах выделяли здания, которым повезло меньше. Нацистская пропаганда запятнала каждую стену и витрину магазина, на кроваво-красном плакате была изображена отвратительная чёрная свастика на фоне белого круга. Уличный торговец предложил маме брошь из своей коллекции безделушек, но она вежливо отказалась, не замедляя шаг.
Зайдя в небольшой серый дом всё в том же Мокотуве, мы осторожно прошли по узкому коридору, выкрашенному весёленькой жёлтой краской. Мама устремилась к последней двери справа, постучала три раза, подождала и постучала ещё дважды. Необычная последовательность, я такой раньше не слышала. Невысокая женщина открыла дверь, и мама втолкнула меня внутрь.
Трудно было поверить, что госпожа Сенкевич видная фигура Сопротивления, поскольку я всю жизнь знала её как подругу моей матери. Она одарила нас сияющей улыбкой и предложила свежий эрзац-чай. Я пила его только из вежливости, мечтая, чтобы эта противная смесь была настоящим чаем. Я сидела на диване рядом с мамой и изучала портрет над камином. Это был свадебный портрет госпожи Сенкевич и её покойного мужа она в белом кружевном платье, он в парадной форме польской армии.
Это опасно, Мария, надеюсь, ты это понимаешь, сказала госпожа Сенкевич. До тех пор, пока ты не узнаешь все тонкости нашей деятельности, на заданиях у тебя будет напарник.
Это последнее, что мне хотелось услышать. Мама посмотрела на меня с неодобрением, возможно, внушая мне не держаться так угрюмо. Что ж, это было лишь на время, и я подумала, что было бы неплохо набраться опыта у кого-нибудь. Как только я покажу себя, мне разрешат работать одной. Госпожа Сенкевич вышла, чтобы привести моего компаньона, и вернулась со своей дочерью.
Ирена вошла в комнату следом за своей матерью и нахмурилась при виде меня:
Чёрт.
Немного не та реакция, которой я ожидала от человека, с которым мне предстоит работать. Но если этим человеком была Ирена, то тогда в этом нет ничего неожиданного.
Госпожа Сенкевич взяла дочь за плечо:
Следи за языком.
Я не могла притворяться, что не разделяю чувств Ирены; перспектива работы с ней мне тоже не нравилась. Ирена ещё до войны, за бесконечными ужинами с нашими родителями, вела себя так, будто нас разделяют не три года разницы в возрасте, а триста лет. Она слушала опасения взрослых относительно назревающей войны, их обсуждения аншлюса Нацистской Германии плана по присоединению Австрии к её территории. Мне, тогда ещё одиннадцатилетней, была ненавистна мысль, что мой отец снова пойдёт служить, хотя он и уверял меня, что с его травмой это невозможно. У меня не было причин волноваться, что его опять отправят куда-то далеко и ранят в бою. Но несмотря на все его заверения, непрекращающиеся разговоры о растущем напряжении в Европе побуждали меня прятаться от них за шахматной доской.
В тот весенний день 1938 года после обсуждения аншлюса Ирена последовала за мной в гостиную, где я старалась успокоить своё бешено колотящееся сердце, обдумывая дебютную стратегию.
Когда станешь старше, то поймёшь, что в мире есть вещи куда важнее этой дурацкой игры, сказала она и вернулась за обеденный стол, не дав мне что-либо ответить.
Возможно, Ирена ошибочно приняла моё увлечение шахматами за безразличие к риску, на который пойдёт её отец и многие другие, если в Польше начнётся война; тем не менее я вспыхнула, услышав, как она выплюнула «когда станешь старше», как будто юность была синонимом невежества.
Что касается «дурацкой» игры, то Ирена отказывалась несколько раз, когда я предлагала научить её шахматам, так кто был невежественным?
Вот и теперь она одарила меня тем же снисходительным взглядом.