Снова свернув за угол, Ирена потянула меня в ближайший переулок и железной хваткой сжала мои плечи.
Что за чертовщина, Мария? Почему ты не пошла домой?
Я наткнулась взглядом на туман безумия в её глазах, на порванную одежду и окровавленные колени и наконец смогла заговорить, несмотря на то что в горле пересохло:
Я не могла позволить им арестовать тебя.
Она покачала головой и разжала пальцы:
Я не собираюсь благодарить тебя за то, что ты грёбаная тупица. Твоя забота должна заключаться в том, чтобы сохранить нашу деятельность в тайне и остаться в живых, и если ты не вобьёшь это в свою тупую голову и не научишься защищать себя
Да, у тебя же так хорошо получалось защищать себя несколько минут назад, ответила я, свирепо глядя на неё. Гестапо допросило бы тебя.
Это тебя не касается. Ты была бы свободна и смогла бы продолжить работу.
Но благодаря тому, что я вмешалась, мы обе свободны.
Если ты сделаешь нечто подобное в следующий раз, нас обеих могут арестовать.
Или же нас снова отпустят.
Чёрт возьми, Мария, ты даже не осознаёшь, как ты бездарна. С каменным лицом Ирена повернулась и сделала несколько шагов прочь.
Каким-то образом эти слова задели что-то внутри меня, что-то, до чего она раньше не могла дотянуться.
Вот так, значит, ты думаешь? Что я бездарна, если помогаю, вместо того чтобы уйти? Я говорила настолько громко, насколько хватило смелости. А знаешь, что я думаю? Ты говоришь, что самосохранение это благо для Сопротивления, но это лишь оправдание. Самосохранение это благо для тебя, потому что ты не заботишься ни о ком, кроме себя.
Ирена напряглась ещё сильнее. Нас окружала тишина, густая и удушливая, как дым после взрыва. В одно мгновение хаос, а затем спокойствие.
Чтобы унять ярость, пульсирующую в венах, я вдохнула прохладный ночной воздух, притворяясь, что он пахнет свежестью и чистотой, а не отходами и плесенью грязного переулка. Ирена подошла так близко, что её высокая, худая фигура нависла надо мной. Я не двинулась с места, когда она заговорила, её голос был резче, чем порывы холодного ветра, пробегающие по коже.
Если ты ещё хоть раз попытаешься вмешаться, нам конец, чёрт возьми. И если я услышу ещё хоть одно грёбаное слово из твоего рта сегодня вечером, ты пожалеешь, что не оставила меня с этими солдатами.
Она не стала дожидаться ответа я всё равно не должна была произносить больше ни единого грёбаного слова и зашагала прочь. А я осталась стоять на месте, наблюдая, как она уходит. Ирена нарушила своё собственное правило об использовании наших настоящих имён. Я хотела сказать об этом, но решила не провоцировать её. Достаточно провокаций для одного вечера.
* * *
Аушвиц, 29 марта 1941 года
Поезд грохотал по рельсам всю ночь, в вагоне было темно, как на неосвещённых улицах Варшавы во время комендантского часа. Мама велела нам пить отвратительную воду из общего ведра, но я опасалась, что тогда мне придётся воспользоваться другим ведром. Я и так стояла в вагоне, стиснутая между незнакомцев, как товар на рынке. Мне бы хотелось сохранить хотя бы то немногое достоинство, что ещё оставалось. Однако мама настояла на своём.
Когда поезд остановился, нам всем казалось, что мы провели в этой ловушке десятилетия. Двери распахнулись, и мы увидели эсэсовцев, которые начали выводить нас на платформу. Мама вышла первой, за ней Зофья и Кароль, а я осталась, чтобы помочь тате. Когда мы приблизились к двери, я, останавливая тату, схватила его за руку. Он посмотрел на меня, но я не смогла взглянуть ему в глаза.
Тата, мне так
Он обхватил моё лицо своими тёплыми ладонями, и я попыталась сдержать слёзы, грозившие выплеснуться из глаз.
Источником истинной свободы являются храбрость, сила и доброта. Единственный, кто может отнять их у тебя, это ты сама. Я медленно кивнула, тогда он взял меня за запястье, повернул мою ладонь вверх, и я раскрыла её. Там лежала пешка, которую он мне дал. Улыбаясь, отец сжал мои пальцы и поцеловал в лоб.
Раус[6]! донёсся чей-то крик.
Мы с татой подошли к выходу. Расстояние от пола вагона до платформы было большим, поэтому тата сел, взял маму за руку и спрыгнул, опираясь на здоровую ногу. Они оба протянули мне руки, когда я прыгнула следом.
Я ожидала, что снаружи будет больше места, но там была всё та же толкучка, воняло потными телами, человеческими экскрементами и грязью. Серое утро окутывало промозглым холодом. А на платформе, прямо на глазах, нарастал всеобщий хаос. Солдаты орали и били новоприбывших прикладами и кнутами, обезумевшие люди в полосатой форме делали то же самое, подгоняя всех вперёд.
Кароль потянулся ко мне, поэтому я взяла его на руки, сдерживая стон, когда синяки вокруг живота засаднили под его весом.
Смотри, шепнул брат, указывая на двух солдат, которые толкали заключённых, поторапливая их. Ублюдки.
Я закашлялась, чтобы спрятать вырвавшийся смешок, а затем состроила самое суровое выражение лица, на какое только была способна.
Кароль, это плохое слово, не произноси его.
Но его сказала мама, когда охранники толкнули тебя, помнишь?
Я приложила палец к его губам и понизила голос:
Ты прав, но солдаты разозлятся, если услышат, что ты так говоришь. Давай лучше мы сохраним это в секрете?
Он кивнул, казалось, воодушевлённый этой идеей, и я поцеловала его в щёку, прежде чем опустить на землю и взять за руку. Зофья придвинулась ближе ко мне, она рассматривала окружающую нас местность широко распахнутыми глазами.
Где мы? прошептала она.
Я крепко сжала в ладони маленькую шахматную фигурку и разглядывала толпу, пока не заметила знак.
В Освенциме.
Немцы называли его Аушвиц.
Мы шли за другими заключёнными Павяка по платформе, но потом солдаты СС приказали мужчинам отделиться от женщин и детей. Я тут же уцепилась за край шерстяного пиджака таты, но взгляд, которым обменялись родители, меня немного успокоил.
Вы позволите нам остаться вместе? спросила мама у стоявшего рядом солдата.
В ответ тот плюнул ей под ноги. Тата напрягся, мама схватила его за рукав, а эсэсовец оглядел нас с презрением.
Мне плевать, останетесь вы вместе или нет. Всё равно вам в одно и то же место, сказал он. Что-то в его тоне заставило меня задуматься, но я не понимала, что именно.
Шевелитесь, давайте дальше по платформе. Он толкнул маму в нужном направлении и пошёл прочь.
Тата подхватил маму под локоть, не потеряв собственного равновесия, а я бросилась вперёд, чтобы помочь им. Мама взяла за руку Зофью и придержала тату за талию, пока тот поднимал Кароля.
Держитесь рядом, сказала мама, и мы двинулись дальше.
Как я должна была это делать? Бесчисленные люди толпились вокруг, вставали между мной и моей семьёй, выстраиваясь рядами. Слава богу, мой отец был высоким. Я сосредоточилась на затылке таты и стала продвигаться к нему. Пока я боролась с толпой, кто-то толкнул меня, и крошечная пешка выскользнула из рук.
Я бросилась за ней, уворачиваясь и петляя меж ног в «оксфордах», лодочках и мокасинах, пока чуть не столкнулась с начищенными сапогами. Выпрямилась с резким вдохом и обнаружила, что стою перед офицером СС.
Он держал мою пешку между пальцами.
Каким-то образом она уцелела при падении. Он рассматривал пешку, а я ждала, пока он заметит меня, изнывая от нетерпения, нужно было как можно скорее присоединиться к идущим.
Всё в этом офицере было маленьким и щуплым хрупкое телосложение, глаза-бусинки, тонкие губы, узкое лицо. Как будто бы ожил один из игрушечных солдатиков Кароля. Всплывший в воображении образ рассмешил бы меня, если бы не выражение лица этого человека. Он вперил в меня окаменевший от отвращения взгляд, как будто девочка перед ним была самым жалким и убогим существом в мире. А его приоткрытые губы, казалось, говорили о нетерпении воплотить родившийся в голове план.
Умеешь играть? спросил эсэсовец. Он посмотрел на ближайшего охранника и сделал жест, вероятно, чтобы тот перевёл, но я кивнула, не дожидаясь перевода. Он стиснул челюсти, будто его оскорбило то, что я владею его родным языком, и бросил пешку мне в ладони.
Я сделала шаг назад и обнаружила, что не узнаю ряд, в котором шла. И моей семьи нигде не видно.
Озираясь по сторонам, я пыталась увидеть родных. Конечно, они не могли уйти далеко, я же отошла всего на несколько шагов, чтобы забрать свою пешку. Но я никого не узнавала и не могла вспомнить, в каком направлении нас послал солдат, и с трудом могла что-то разглядеть в толпе. Люди натыкались на меня и отталкивали в сторону, не позволяя стоять на одном месте, я прижала кулаки к груди, ощущая под ними биение сердца.
Мы окажемся в одном и том же месте, так сказал тот солдат. Если я не найду свою семью сейчас, я найду их, когда мы туда доберёмся.
Эта мысль принесла утешение, но каждая следующая минута увеличивала расстояние между нами. Может быть, они уже дошли до конечного пункта назначения? Тот офицер СС наблюдал за мной, поэтому я повернулась к нему. Я не хотела смотреть ему в лицо, поэтому уставилась в землю и заговорила тихим голосом:
Не могли бы вы сказать мне, куда идти? Я должна была идти со своей семьёй, но теперь я потерялась, и Я замолчала, прерывисто вздохнув. Пожалуйста, я должна их найти.
После короткой паузы он щёлкнул пальцами, подав знак другому солдату и кивнув в мою сторону. Солдат растерялся, вероятно, потому, что он вёл группу мужчин, но оспаривать молчаливый приказ не стал. Махнул мне рукой, подзывая в свою группу, и я подчинилась.
На мгновение мне показалось, что я вижу тату, но надежды рухнули так же быстро, как и возникли. Не он. И всё же мы направлялись в одно и то же место. Как я туда попаду, было не важно, важно только то, что потом я воссоединюсь со своей семьёй.
Следуя за мужчинами, я оглянулась через плечо. Офицер СС смотрел нам вслед с прежним интересом, и я крепче сжала в кулаке свою крошечную пешку. Другой эсэсовец окликнул его, и звук имени поплыл по платформе и достиг моих ушей. Фрич. У меня было предчувствие, что я должна его запомнить.
Глава 4
Аушвиц, 20 апреля 1945 года
Я всегда разыгрываю партию быстро. Фрич, напротив, осматривает доску так, как будто забыл все правила и должен вспоминать их заново во время каждого хода. Он наверняка знает, как меня раздражает его неторопливость во время игры, и, вероятно, именно поэтому продолжает так себя вести.
Наконец он заносит руку над конём, но затем, видимо, передумывает и сдвигает в угол рта сигарету. Я прикусываю внутреннюю сторону щеки и сцепляю руки, чтобы не дать им беспорядочно перемещаться.
Помнишь, как в первый раз здесь оказалась?
Его вопрос всколыхнул ту часть меня, которую я бы предпочла навсегда заглушить, ту часть, которая не поддаётся контролю. Если отвечу, рискую воспламенить её, поэтому, чтобы успокоиться, я тихонько вздыхаю и стряхиваю с ресниц капли дождя.
Посмеиваясь, он играет с чёрной пешкой, которую взял в свой последний ход.
Ты была таким маленьким ничтожеством, а?
Слова, это всего лишь слова. Только слова.
Твой ход. Мой голос напряжён, наэлектризован так же сильно, как когда-то забор из колючей проволоки.
Прошло четыре года, так что тебе было сколько? Четырнадцать, может быть, пятнадцать. Фрич бросает окурок на гравий. Скажи мне, 16671, что ты чувствуешь?
Что я чувствую?
Он выпрямляет спину и ставит локти на стол.
Вернувшись в Аушвиц.
Малейшая провокация и по моим венам будто пробегает электрический разряд.
Разве можно выразить словами, каково это вернуться в такое место?
Фрич ждёт, приоткрыв в предвкушении рот, но будь я проклята, если дам ему то, что он хочет. Напряжение пронизывает меня, но, прежде чем оно проявится дрожью в руках или вспышкой ярости, я представляю, как оно замедляется, стихает, опускается на глубину. Когда я наклоняюсь над шахматной доской «Дойче Бундесформ» и понижаю голос, пистолет в моём кармане ощущается таким же тяжёлым и сокрушительным, как воспоминания об этом месте.
Твой ход, если, конечно, не хочешь сдаться.
Мгновение Фрич не реагирует. Наконец он смягчается, отступает и всё-таки передвигает своего коня, но при этом по-прежнему держит чёрную пешку за самую узкую часть и крутит её между пальцами, взад-вперёд, взад-вперёд. Я сильнее прикусываю щёку. Мне вновь удалось похоронить электрическое напряжение глубоко внутри, но я до сих пор чувствую его покалывание.
Будто бы мы никогда и не покидали это место, правда?
Слова звучат почти обвиняюще, как будто он побуждает меня сказать больше, раскрыть, почему я вернулась в это место, ведь я так долго и отчаянно пыталась сбежать отсюда. Я молчу. Он не заставит меня играть в своём спектакле, я к этому не готова. Как только я признаюсь, зачем пришла если всё же потеряю контроль, ему больше не будет нужна ни эта игра, ни я. Прошлое зажмёт меня в свои тиски, как бы я ни сопротивлялась. Я провела три месяца, борясь с ним, и ни разу не одерживала победу.
Сколько бы он ни подгонял меня, как бы ни пытался вытащить мои воспоминания на поверхность, это ему не удастся, пока я не буду готова встретиться с ними лицом к лицу. Я буду цепляться за контроль так же крепко, как отбившаяся от семьи девочка когда-то цеплялась за шахматную фигурку, сделанную отцом.
Но Фрич прав. Вернувшись в Аушвиц, я чувствую себя так, словно никогда не покидала его. Вот где всё это произошло, вот реальность, которая теперь стала воспоминаниями. И порой невозможно отличить одно от другого.
Быть здесь значит проживать заново мой первый день в этом месте и каждый последующий.
Это ад. Кромешный ад.
Глава 5
Аушвиц, 29 мая 1941 года
Шнель[7]! кричал охранник СС, когда я с группой мужчин уходила от железнодорожной платформы всё дальше. Он замахнулся кнутом, но я была проворнее и успела скрыться в толпе.
Холод пронизывал насквозь. Было ли это из-за начавшегося дождя или из-за моего непреходящего беспокойства после общения с Фричем, я не знала, но обхватила себя руками, чтобы согреться. Во все глаза высматривая свою семью, я по-прежнему сжимала в ладони крошечную пешку, когда мы дошли до ворот, окружённых забором из колючей проволоки. Когда мы приблизились, я смогла разобрать слова на металлической табличке над входом.
ARBEIT MACHT FREI. Труд освобождает.
Ирена никогда не упоминала о том, что гестапо отправляет членов Сопротивления в подобное место. Может быть, она понятия не имела, что такое место вообще существует.
* * *
Шестью неделями ранее
Варшава, 12 апреля 1941 года
Колокольчик над дверью приветственно звякнул, когда мы с Иреной вошли в маленькую галантерейную лавку. Наше последнее задание на этот день. Посетители сосредоточенно изучали товар, мы принялись делать то же самое. Вдоль стен тянулись полки из тёмного дерева, доверху заполненные мужскими рубашками. Мы прошли мимо стеллажей с яркими галстуками, кожаными ремнями и шляпами и остановились у витрины со швейными принадлежностями.
За прилавком продавец, господин Немчик, принимал оплату от пожилого мужчины, но моё внимание привлекла молодая пара, рассматривающая галстуки. На лацкане пиджака мужчины поблёскивала булавка со свастикой, у женщины этот же символ был приколот на уровне груди. Фольксдойче[8].
Осознав это, я придвинулась ближе к Ирене, моё сердце стучало почти так же громко, как бронзовые часы на стене. Пока женщина изучала ассортимент, её взгляд переместился на нас. Возможно, она задавалась вопросом, почему две молодые девушки пришли за покупками в магазин мужской одежды. Она переглянулась со своим спутником, и от меня не ускользнуло многозначительное выражение лиц обоих.