Похоже, кто-то уже избил тебя, и если ты не подчинишься приказу, я сделаю то же самое. Заключённый с повязкой на руке указал мне на мужчину, орудующего ножницами.
Я остановилась перед ним, болезненно осознавая свою наготу, но его лицо оставалось пустым. Возможно, это должно было заставить меня чувствовать себя лучше, но ничего подобного не произошло.
Заключённый положил руку на мои дрожащие плечи, подвёл меня к табурету и усадил на него. Он не был грубым, но и нежным не был, и мне в этот момент хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила меня.
Слушай капо, прошептал он. Они тоже заключённые, но работают надзирателями, поэтому у них есть то, чего нет у нас, власть.
Ещё несколько охранников СС патрулировали комнату и наблюдали за ужасной процедурой. Мужчина приподнял мою косу, и металл заскрежетал о металл, когда он открыл ножницы. Мои волосы всё, что у меня осталось, что связывало меня с девочкой, которой я была раньше. Девочкой, которой я никогда больше не стану.
Пожалуйста. Это была бесполезная мольба, но я ничего не могла с собой поделать.
Даже если бы это могло как-то помочь, я опоздала. Мужчина обрезал мои волосы, отложил в сторону косу, как посторонний предмет, а ножницы сменил на бритву.
Я постараюсь не сильно тебя поранить, но мне нужно работать быстро, сказал он, и холодное лезвие коснулось затылка. У меня есть определённая норма, которую нужно выполнить.
Однажды Кароль нашел мёртвого жука на кухонном полу. Он разделил его на части, чтобы изучить лапки, хитиновый панцирь и внутренности, не оставив без тщательного осмотра ни одной части несчастного существа. Когда незнакомые мужчины брили и ощупывали меня, я чувствовала себя жуком Кароля. После того как унижение закончилось, я потрогала пушок, оставшийся у меня на голове. Всё, что я могла теперь называть волосами. Если бы я не прикасалась к нему и не обращала внимания на холодок на шее, то могла бы притвориться, будто у меня всё ещё есть длинные светлые локоны. Но обманывать себя не было смысла.
Зофье бы такое не понравилось. Если она в себе что-то и любила, так это свои кудри.
Дезинфицирующее средство ужасно жгло раны, покрывавшие моё тело, но когда чужие руки, глаза и инструменты уже столько раз осматривали и щупали меня, даже обжигающий обряд очищения дезинфектором не заставил бы снова почувствовать себя чистой. Кто-то сунул мне в руки форму в сине-серую полоску. Отвратительная и грубая, она всё равно принесла облегчение, и я натянула её как можно быстрее. Я никогда больше не стану воспринимать одежду как нечто само собой разумеющееся.
Форма была мне велика, но, казалось, никого это не волновало. Слева на груди красовался красный треугольник с буквой «П» внутри, а под треугольником была белая полоска ткани с написанным чёрным номером, 16671. Моё новое имя. Я повязала платок, чтобы скрыть обритую голову, но, вероятно, он это только подчёркивал; затем я влезла в пару грубых деревянных башмаков.
В соседней комнате я попыталась заполнить регистрационную форму, но дрожь в руке не унималась, выведенные каракули едва можно было разобрать. Очередной человек в полосатой форме сделал несколько фотографий всех новоприбывших заключённых, и охранники вывели нас наружу.
Наверняка худшее уже позади. Я пристроилась в хвосте группы, когда нас вели по огромной территории. Это место больше походило на лагерь, чем на тюрьму. Дождь лил не переставая, и я, сощурившись, стала выглядывать свою семью. С обритыми головами, в одинаковой форме, узники не отличались друг от друга, но я надеялась увидеть идущих рядом мужчину, женщину и двоих детей.
По улице в одиночестве шёл заключённый, на голове платок вместо шапочки. Женщина. Слава богу, наконец-то ещё одна женщина. Когда она подошла ближе, я замедлила шаг, затем коснулась её руки, чтобы привлечь внимание. Она отшатнулась, уставившись на меня тёмными, глубоко посаженными глазами, выделяющимися на измождённом лице. Она была такой худой, ужасно худой.
Девушка В недоверчивом шёпоте слышался лёгкий акцент, который я постоянно слышала до войны.
Как и вы, хотелось мне ответить. Я достаточно натерпелась, будучи единственной девушкой среди мужчин. Как только я отыщу родителей, брата и сестру, моей следующей задачей будет найти больше женщин.
На её форме тоже была буква «П» и ещё два наложенных друг на друга треугольника один красный, как у меня, а другой жёлтый, образующих звезду Давида. Её номер был 15177. Я догадалась, что это означало, женщина была польской еврейкой. Выглядела она лет на десять старше меня, хотя трудно было утверждать наверняка.
Вы знаете, где я могу найти свою семью? Мы прибыли сегодня, но я отстала от их группы, так что мне кажется, они зарегистрировались раньше. Вы их видели? Тата высокий и прихрамывает, мама немного выше меня, мои младшие брат и сестра Я не смогла продолжить женщина глядела на меня с опаской, и поэтому к горлу подкатил ком.
Еврейка украдкой глянула через плечо и опустила глаза.
Ты скоро увидишь свою семью. Она ушла, не дожидаясь ответа.
Один из навыков, которые я приобрела, изучая соперников во время шахматных партий, умение читать людей. Признаки того, что человек лжёт, обычно едва уловимы изменение тембра голоса, раздувшиеся ноздри, избегание зрительного контакта. Эти маячки не всегда достоверны, но обычно я могла распознать, когда это не было простым совпадением. В данном случае признаки были столь же очевидны, как дубинка капо, которая ударила меня по плечам, заставив двигаться.
Женщина солгала. Я не увижусь со своей семьёй. Куда их отправили? В другой лагерь? В тюрьму? Вернутся ли они обратно? Я покатала в ладони шахматную фигурку, жалея, что уронила её и отстала от нужной группы.
Пока я шла, пытаясь не обращать внимания на сырую форму, которая натирала кожу, в поле моего зрения попали открытые железные ворота, ведущие во внутренний двор между блоками 10 и 11. Несмотря на то что я уже знала, чем может грозить нерасторопность, открывшееся зрелище сковало меня, заставило застыть от бессилия.
У ворот стоял грузовик, заключённые складывали в него трупы. В дальнем конце двора перед кирпичной стеной возвышалась ещё одна, серая, и, похоже, именно оттуда несли мёртвые обнажённые тела. Они были сброшены в кучу, словно хворост для костра. Не знаю, что ужаснуло меня больше: непочтение к мёртвым или безразличие, с которым заключённые выполняли свою задачу.
За происходящим с расстояния нескольких метров наблюдал седеющий офицер СС, но, когда я шагнула к грузовику, он не остановил меня. Резкий металлический запах крови достиг моих ноздрей, и я схватилась за живот, чтобы подавить внезапный приступ тошноты.
Что с ними произошло? спросила я, обращаясь в пустоту.
Мужчина, несущий тело, мотнул головой, указывая на серую стену в конце двора.
Участников Сопротивления и польских политзаключённых отводят к стене на казнь.
Казнь. Эти люди не умерли, они были убиты. Ком в горле стал ещё больше.
Это я и моя семья. Получается, нас?
Уже нет. Если тебя зарегистрировали, значит, признали годной к работе. Я бы не назвал это везением, но, по крайней мере, ты ещё не мертва, сказал заключённый с мрачным смешком.
Он нёс тело мужчины, и я заметила маленькую, окаймлённую красным дырочку на затылке. И снова мой желудок сжался; я подавила рвотный позыв с огромным трудом. Заключённый положил тело в грузовик и случайно задел другое, оно бесформенной массой повалилось на сырую землю. Но он забросил труп обратно быстрым, механическим движением.
Некоторым политзаключённым разрешается работать, остальных расстреливают, особенно больных, инвалидов, стариков, женщин и детей. Я бы даже отбросам общества не пожелал здесь оказаться, не говоря уже о ребёнке. Если они оставили тебя, то, должно быть, им требуются новые работники, и не важно, какое у них прошлое.
Перечень непригодных к труду литанией звенел в ушах.
Тата калека. Мама женщина. Зофья и Кароль дети. Я ребёнок.
Вы всё равно окажетесь в одном и том же месте.
Дождь усилился, моя тонкая форма вымокла насквозь. Всё моё тело била дрожь, но не от сырости и холода.
Я не хотела смотреть на людей в грузовике, я не могла. Но должна была. Поэтому я решилась. И тогда заметила знакомые светлые кудри, выглядывающие из-под груды тел.
Как только я нашла Зофью, то обнаружила рядом с ней и остальных. Мама, тата, Зофья, Кароль. Мертвы. Вся моя семья была мертва, потому что гестапо поймало меня.
Что-то внутри меня вдребезги разбилось, я упала на колени, острая, колющая боль пронзила грудь. Я бы всё отдала, чтобы обменять эту боль на тысячу ударов дубинкой Эбнера, на бесконечные допросы в гестапо всё, что потребуется, лишь бы изменить то, что я натворила.
Верни их, Господи, пожалуйста, верни их.
Грубая хватка подняла меня на ноги.
Ещё раз нарушишь правила и пожалеешь, что тебя не отправили к стенке, как тех поляков. Скрипучий голос позволил угрозе проникнуть в сознание, прежде чем его обладатель потащил меня обратно к группе и толкнул вперёд.
Стена предназначалась и для меня тоже. Если бы я не отстала, Фрич не отправил бы меня на регистрацию. Я должна была быть с ними. Нет, они должны были быть в безопасности дома. Поймали меня, но поплатились за это они. Мои родители, моя сестра, мой брат убиты, словно скот, волосы перепачканы алой кровью, пролитой среди незнакомцев.
Кто-то криком приказал нам пройти в блок 18. Когда дверь за нами захлопнулась, я не стала даже оглядывать помещение. Меня трясло, воздуха не хватало, мне нужно было вырваться. Я бросилась в угол на другом конце комнаты, подальше от остальных заключённых, и тяжело рухнула в изнеможении.
Яростные, болезненные рыдания душили меня, и слёзы жгли, растекаясь по щекам. Пламя вины и безысходного отчаяния причиняло такую раздирающую боль, какой я никогда ещё не испытывала. Вся моя семья была мертва.
Теперь я знала, что такое ад. Тюрьма не была адом, пытки не были адом. Адом был Аушвиц.
Так, значит, мне не показалось, что я видел девушку.
Мужской голос рядом со мной. Ни у кого не было оружия, но в глубине сознания мелькнуло предупреждение в этой комнате бесчисленное количество мужчин, а девушка только одна я. Каждый мужчина мог быть таким, как Протц.
Я сразу же села и замахнулась стиснутым кулаком в направлении голоса, что-то хрустнуло и сместилось под ударом. Вскрикнув, мужчина поднёс обе руки к лицу, прежде чем посмотреть на меня широко раскрытыми глазами, которые тут же сузились и свирепо заблестели. Когда он поднял голову, из его искривлённого носа потекла кровь.
Чёрт, да что с тобой не так?
Я сжала кулак, готовясь ударить вновь, но он встал и ушёл, бормоча что-то о том, что я не в своём уме. Я снова свернулась калачиком. Бесконтрольные рыдания не прекращались, рука пульсировала, но эта боль была ничтожной по сравнению с агонией внутри.
Даже если вокруг сгустился мрак, не опускай руки. Ты не одинока.
Такие слова обычно служат пустым проявлением участия, банальной и тщетной попыткой утешить, но здесь что-то явно отличалось. Голос звучал так успокаивающе, что я даже не подумала о том, чтобы нанести удар. И слова не были пустыми, в них звучала искренняя вера.
Как тебя зовут?
Я успокоилась достаточно, чтобы ответить шёпотом, не поднимая головы:
Один-шесть-шесть-семь-один.
Прошу прощения?
Меня зовут 16671. Я выплюнула номер, и слёзы снова навернулись на глаза. Теперь я была достойна лишь этого имени. Носить дарованное мне родителями честь, которой я больше не заслуживала.
Несмотря на мою враждебность, мужчина усмехнулся:
Ну, тогда, по твоей логике, меня зовут 16670. Рад познакомиться.
Я бегло осмотрела его форму. Номер был прямо перед моим, на груди красный треугольник с буквой «П». Мужчина опустился на одно колено, чтобы быть примерно на уровне моих глаз, но держался на почтительном расстоянии, как бы уверяя, что не хочет причинить вреда.
Я монах-францисканец. Мой монастырь печатал антинацистские тексты, поэтому я и другие братья были арестованы. А ты почему здесь?
Такой простой вопрос, но такой сложный ответ. Я здесь, потому что из-за меня арестовали мою семью, потому что я отстала от группы, потому что моя семья теперь мертва. Я проглотила слёзы и вытерла мокрые щёки. Я работала на Сопротивление в Варшаве. Ему не нужно знать всей правды.
Ты, должно быть, очень храбрая девочка, прошептал он. В перечень моих качеств я бы точно не стала включать «храбрость». Меня зовут отец Максимилиан Кольбе.
У священника была небольшая ямочка на подбородке, на лице несколько глубоких морщин и порезов от бритвы. Должно быть, он носил бороду до того, как его обрили, что вполне логично, учитывая, что он был монахом. На вид отец Кольбе был несколькими годами старше моего отца. Он отнёсся ко мне с такой добротой! Добротой, которой не стало бы, если бы я сказала ему правду. В его глазах светилась искренность, но, как бы сильно я ему ни доверяла, я не могла раскрыть то, что сделала.
И всё же он ждал моего ответа. Чтобы я назвала ему своё имя. Но я уже сказала ему, как ко мне обращаться.
Мария Флорковская была глупым ребёнком, который думал, что сможет превратить жалкую пешку в могущественного ферзя. Она была дурочкой, пешкой в игре, которую никогда не выиграть; её перехитрили, обвели вокруг пальца и переиграли гораздо более умные и сильные противники. Её семья заплатила за это своей жизнью, а сама она стала хефтлингом[12], заключённой 16671.
А заключённая 16671 была никем. Я была никем.
Моё имя при рождении Мария. Моё имя в Сопротивлении Хелена. Моё новое имя заключенная 16671. Я слышала свой голос, он звучал грубо, резко и озлобленно.
Отец Кольбе склонил голову в лёгком кивке.
Понимаю.
Он повернулся, чтобы утешить мужчину, который сыпал проклятиями и сетовал на свою судьбу. Я медленно огляделась по сторонам и убедилась, что была самой молодой и единственной заключённой женского пола в нашем блоке. Я подтянула колени к груди, вжалась в угол, уставившись на свою полосатую форму. Когда убитый горем мужчина успокоился, отец Кольбе поговорил ещё с несколькими людьми, а затем сел рядом со мной. Я не поднимала глаз.
В миру я носил имя Раймунд, но когда принёс монашеские обеты, то получил два новых имени. Первое Максимилиан. Второе Мария, в честь Непорочной, Пречистой Богоматери. Это имя занимает особое место в моём сердце, а в такие времена, как сейчас, даже маленькие радости имеют значение. Если ты не возражаешь, могу я называть тебя Марией?
Это имя больше не было моим, так что мне следовало отказаться, но весь его вид показывал, что он надеялся получить моё согласие. Можно сделать исключение, просто чтобы утешить его. Я кивнула.
Сколько тебе лет, Мария? спросил отец Кольбе, затем усмехнулся: Прости меня, но они забрали мои очки.
Четырнадцать.
Есть здесь кто-нибудь с тобой? Может быть, друг или семья?
При упоминании о моей семье на глаза вновь навернулись слёзы, поэтому я покачала головой, чтобы скрыть их. Не то чтобы это была абсолютная ложь.
Что ж, после ареста мы с братьями были разлучены. Я тоже приехал один, так что в этом смысле мы похожи, ты и я. Может быть, будем друзьями?
Он бы не предложил дружбу, если бы знал, что мои родные мертвы, лежат в грузовике в этом самом лагере. Они мертвы, потому что их арестовали из-за меня. Я должна была наказать себя отказом, но его предложение это всё, что у меня было, единственный шанс отвлечься от совершённых грехов.
Я не доверяла своему голосу, поэтому кивнула.
В его лёгкой улыбке было столько тепла и участия: