Но в тот первый вечер она всё же не выдержала и сбежала-таки из хаты к соседке.
Паровоз
Это было уже в новой школе, только что отстроенной для местных ребятишек вместо старой, где им становилось тесно. Место, с одной стороны, удобное: сюда одинаково легко добежать детворе почти с любого конца бурно растущего шахтёрского поселка, куда не переставали съезжаться всё новые семьи. Только вот стояла школа между Банковской улицей и железной дорогой, по которой несколько раз в день ходил паровоз: то с крепежом на шахту, то с шахты с углем.
Ребята постарше не обращали на паровоз внимания, насколько это возможно с учётом того, что кроме свиста и грохота он приносил ещё одну неприятность: если была перемена, с его появлением дежурный учитель немедленно давал звонок на урок. Для взрослых звук приближающегося паровоза служил сигналом тревоги, потому что интерес к нему малышни оставался неистребим: каждому первоклашке непременно нужно наиграться вволю, подкладывая на рельсы под паровозные колеса то пятак, то гвоздик, то ещё какую-нибудь штуковину и сравнивая результат. Лишь после многократных экспериментов интерес этот сходил на нет. Бороться с ним было бесполезно: магнетическая сила паровоза побеждала и доводы разума, и страх наказания. Чумазая ребятня то поодиночке, а то и целыми стайками собиралась вблизи полотна, выжидая желанную минуту. Взрослые привыкли видеть эту картину. Озорникам драли уши и втолковывали мысль об опасности игр на железной дороге, а назавтра те снова прятались вблизи насыпи, разве что более старательно избегая попадаться на глаза взрослым, что придавало игре ещё больший азарт.
Следующим по расписанию уроком должна была быть, кажется, математика. По крайней мере, все Витины мысли вращались вокруг задачи из домашнего задания, в правильности решения которой он сомневался. Вчера она далась ему довольно легко, но сегодня утром по дороге в школу ему вдруг подумалось, что в простоте той задачки скрыт подвох. Но в классе это сомнение его покинуло, да и первым уроком была украинская литература, звучал полноводной рекой напевный шевченковский вирш, потрясая до глубины и ум, и душу. Однако на перемене Витя вспомнил про задачку. Правда, только под самый конец, не враз очнувшись от чародейских строф «Кобзаря». Лишь вспомнил, не успев толком обдумать, прозвенел звонок на второй урок. Русский язык. Писали диктант. И Володька то и дело заглядывал ему через плечо. Списывал. Да не жалко, но смысл? Надо будет с ним поговорить начистоту. И разобрать подробнее эти наречия, раз он не понимает. Витя снова вспомнил про задачу по математике на второй перемене, уже на улице. Нет чтобы чуток пораньше, в классе, где оставил на парте тетрадки и учебники, перечитал бы ещё раз внимательно условие! Припомнил, как мог: вроде всё сходится, получается, как вчера, всё правильно решил, но
Бывает так, будто кто невидимый теребит тебя за плечо, подсказать что-то хочет, да ты его расслышать толком не можешь. И не понимаешь, дело ли он сказать пытается или, наоборот, сбивает, путает тебя. Странное, очень странное чувство: чем дальше, тем больше похоже, что как занозу тянешь, а подцепить нечем, и уже больно становится. Тут оглушительно зазвонил колокольчик, служивший звонком на урок. «Как, уже?» мелькнуло удивление, а ноги сами понесли его к школьному крыльцу, на котором стояла Анна Ивановна, так решительно и энергично звоня в колокольчик.
Он уже взбегал вверх по лестнице высокого крыльца с толпой ребят и девчат, а странное чувство вдруг натянулось струной, нестерпимо, до отказа. Будто кто-то отчётливо и громко выкрикнул его имя. Он обернулся. И замер. Но всего на миг, потому что паровоз нёсся на всех парах, пыхтя и свистя, а какой-то несмышлёныш там, на насыпи, вместо того чтобы тикать, пока есть время, так и прилип к рельсам. А времени не было расстояние между мальцом и паровозом стремительно сокращалось. И Витя сорвался, не чуя под собой ног. Будто ураганом его туда швырнуло. Только вслед ему несколько голосов выдохнули:
Витька! Третьякевич!
Их обоих обдало горячим паровозным паром, когда он сдёрнул мальца с насыпи за ноги и, накрыв собой, обхватил руками, собравшись в клубок. Они вместе покатились с откоса, а над ними, надрывно свистя и гудя, прогрохотал паровоз.
Взволнованные ребята, обгоняя друг друга, бросились на помощь.
Витя! Ты цел?
Витя уже поднялся на ноги. Он сплёвывал скрипящий на зубах песок, машинально отряхивая пиджак и брюки. Малец лет шести возле него, белобрысый, весь перепачканный землёй и угольной пылью, крепко сжимал что-то в правом кулачке. А у Вити лицо было белее мела. Он смотрел остановившимся взглядом, ничего не видя и не слыша, когда ребята трогали его, ощупывали, задавали вопросы. Его тёмно-голубые глаза в первые минуты были совершенно чёрными. Он шёл в толпе ребят, механически переставляя ноги. Было видно, что он все ещё не здесь, а там, на полотне.
История с паровозом, конечно, так просто не закончилась. Не прошло и пары дней, как о ней заговорило всё Сорокино.
Что ж ты, Витенька, ничего нам не рассказываешь? ласково упрекнула Анна Иосифовна младшего сына. От соседских хлопцев вон только узнали, что ты у нас, оказывается, герой. Разве ж это дело?
За материнским упрёком крылось беспокойство. Видела же мать, что носит он что-то в себе эти дни, такой молчаливый и задумчивый. Опасалась беды какой, а тут вдруг говорят: подвиг. И кто говорит? Чужие люди. А сам-то всё молчит.
Есть такие вещи, которые непросто проговорить словами. Только ведь с героев спрос особый
Ты, мама, меня прости. Но как сказать, если сам ещё не понял? грустно и смущённо улыбнулся Витя. Я, конечно, согласен: если ты другого спас, тебя хвалят и героем называют, чтобы все пример с тебя брали. Это правильно. Но вот скажи, разве любой другой не поступил бы так же на моём месте? Я всего лишь обернулся. Никто не обернулся, я один. Меня будто позвал кто-то. А не то переехало бы хлопчика паровозом. Если бы ты это видела! Они спрашивают, ребята: а вдруг бы, мол, и тебя с ним вместе накрыло, ну, если б мигом позже, а ещё: как, мол, ты решился и о чём думал. Будто там было время решаться и думать! Да я сам не знаю, как успел. Так получилось. А теперь все, как нарочно, смотрят на меня так, чтобы я гордился. Ну, я, конечно, молодец, я и сам знаю, но уже подумал: а хорошо бы было, если бы никто меня с тем хлопчиком не видел, кроме машиниста паровоза!
Вот тогда впервые увидело сердце матери это неприступное одиночество сына и болезненно сжалось.
Да ты не бери в голову, мама! тотчас же прибавил Витя с нежностью. Это я так, сам с собой бодаюсь. А то гляди, ещё и вправду зазнаюсь, никому тогда не поздоровится!
И он весело рассмеялся.
Но мать теперь смотрела на него новыми глазами. Она-то считала его ребёнком, и он был ребёнком с нею. А сам такой зоркий, такой чуткий. И уже такой взрослый. Он смотрит на мир из глубины себя и никого не впустит в эту глубину. А оттуда ему всё так хорошо видно, что ничего не стоит разобраться в любой мелочи. Вот почему так часто приходят к нему ребята, и каждый со своими трудностями. А она всё удивлялась неиссякаемому изобилию Витиных друзей!
Анна Иосифовна давно уже приглядывалась к каждому, пытаясь понять суть этой дружбы. Вот приходит Витя из школы вместе с Васей. У Васи с Витей уже получается отличный дуэт. Они играют, а иногда вместе готовят уроки. Кроме Васи иногда приходит Серёжа. У него плохо идёт математика, Витя ему помогает, объясняет задачи, иногда так долго и терпеливо, что просто диву даёшься. Приходит потом ещё Володя. С Володей Витя даже как-то читал стихи, но больше они спорят о книжках. А ещё Юра приходит, и с ним бывают у Вити очень разные разговоры, даже не всегда поймёшь, к чему они ведут.
Как-то вечером мать столкнулась в сумерках на пороге хаты с незнакомым хлопцем немного постарше Вити. Тот, впрочем, вежливо с ней раскланялся.
Вить, а этот вроде не из шанхайских? уточнила она по поводу недавнего гостя.
Из центра.
Из вашей школы?
Да. И у нас в школе теперь будет стенгазета. А это Коля, Николай. Знаешь, как он здорово рисует!
Витины глаза вспыхнули ярким огнеём, как бывало всегда, когда он расхваливал матери очередного приятеля и его таланты. Он весь светился гордостью как за Николая, так и за предстоящее общее дело, которое с ним задумал. Мать слушала и улыбалась. Сейчас Витя казался ей таким же дитём, как тогда, когда он бегал с братом Володей в Глинный лес за орехами. Была в его натуре эта детская лёгкость и подвижность, как в пламени свечи. И уже позже, выждав, как ей казалось, подходящую минуту, чтобы не задеть ненароком его глубокую неведомую душу, мать всё же попыталась завести разговор о том, что так её томило.
Витенька, давно хочу тебя спросить. Вот заходит к тебе много ребят, и все такие разные. С Васей, например, у тебя музыка, а с Серёжей вы задачки решаете. И они твои друзья?
Конечно, мама! ответил Витя с тем самым огоньком в глазах и с той же самой, так хорошо знакомой матери, гордостью.
Все те ребята, что к тебе приходят? уточнила на всякий случай Анна Иосифовна.
Да, они мои друзья, подтвердил Витя.
Тогда скажи мне, пожалуйста, кто твой самый лучший друг, попросила мать доверительно. Самый любимый и самый верный. Только скажи правду.
Витя не потупился под её проникновенным взглядом, как она опасалась, а посмотрел на неё спокойно, прямо и ясно.
Ты, мама, тихо ответил он.
Пианино
От Сорокино до Ворошиловграда не такой уж далёкий путь, даже пешком дойти можно, а если ехать, то и вовсе рукой подать. А Витя рос самостоятельным, и видеть любимого брата Мишу только летом, когда тот приезжал с Марусей и Лелечкой в Сорокино к родителям, ему было мало. Пользуясь Марусиным приглашением, он стал иногда приезжать в Ворошиловград. Правда, ночевать почти никогда не оставался, спешил назад к матери. Хороши были для этих поездок погожие весенние деньки с их длинными вечерами, когда уже и снег растаял, и грязь высохла, и ещё не жарко, и можно добраться до дому засветло.
Маруся, в первое же лето приехав из Ворошиловграда в Сорокино, употребила всё своё влияние, такт и обаяние, убеждая Анну Иосифовну, что дорога эта вполне по силам если не любому школьнику, то уж такому, как Витя, вне всякого сомнения, за что Витя был ей очень благодарен.
Видно, лучшей няньки для Лелечки так и не сыскалось, с притворным недовольством проворчала мать, припоминая Марусе её прежнюю шутку. И как это малая и впрямь засыпает там у вас без Витиной балалайки!
Подросшая Лелечка, уже научившаяся и ходить, и разговаривать, правда, пока что на своём, особом, малопонятном взрослым языке, тем временем сидела на лавке возле Вити и заворожённо слушала, как он наигрывает одну за другой любимые песенные мелодии. Она внимательно наблюдала за движениями его пальцев, забыв обо всём на свете и как будто подтверждая слова Анны Иосифовны. Витина поглощённость музыкой явно передавалась Лелечке, а процесс извлечения звуков из струн сильно волновал её. И Маруся промолчала о том, что она знала влекло Витю в Ворошиловград едва ли не так же сильно, как желание повидать Мишу и Лелечку. Ведь тогда ещё это была Витина тайна, которой он не делился даже с матерью.
Каким бы задним чутьем Маруся это не почувствовала, она не выдала его Анне Иосифовне. За всё лето, как бы ни заходил разговор о Ворошиловграде и как бы ни поворачивался, Витина тайна оставалась не нарушенной. И уже осенью, когда старший брат с семьёй уехал, Витя, собираясь навестить его и отвечая на удивлённые вопросы матери, которая не могла взять в толк, отчего это так скоро соскучился он по недавним гостям, признался сам:
Ты знаешь, мама, у них дома пианино! И Маруся мне играть на нём разрешает, сколько я хочу.
Блеск его глаз сказал матери больше, чем слова. Пианино! Да, это серьёзный аргумент. Мать поняла сразу и потому сдалась:
Ну, если пианино, тогда конечно.
Если бы ты слышала, какие у него басы! вздохнул Витя восхищённо, словно слыша чарующие звуки, что так влекли его.
Ты хочешь играть на пианино? сочувственно спросила мать.
Пианино не балалайка, ещё глубже вздохнул Витя. На нём надо учиться серьёзно. Я бы очень хотел! Но где тут возьмёшь пианино? Да и учителя стоящего нет. Может быть, потом, когда я вырасту Так Маруся говорит. Она всё повторяет мне, что я очень способный и могу поступить хоть в консерваторию, если захочу.
А ты? спросила мать, скрывая волнение.
А я, может, и хотел бы. Пока не знаю, уклончиво ответил Витя.
Ему уже слишком дорого было Сорокино и ребята, с которыми он здесь сдружился, чтобы всерьёз думать об учёбе где-то в другом месте. Это было то сокровенное, в чём он пока не решался признаться ни матери, ни даже самому себе. Однако мечта играть на пианино таилась в не менее заповедных глубинах его души.
Чёрное лакированное пианино, доставшееся Мише и Марусе от прежних жильцов их ворошиловградской квартиры, притягивало Витю как магнит.
Я так и знала, что ты приедешь, Витюша! радостно воскликнула Маруся, открывая дверь. Проходи скорее. У меня как раз обед готов.
Маруся всегда первым делом отправляла его мыть руки, усаживала за стол и потчевала, а потом уже расспрашивала о делах в Сорокино, особенно о тех, что привели его в Ворошиловград. Она интересовалась Витиной жизнью не менее искренне, чем Миша.
Я в городской библиотеке тут у вас был, в музыкальном отделе, рассказывал Витя. Мне ноты надо было раздобыть. Вот эти, он вытащил из стопки бумаг, которые принёс за пазухой, красный нотный альбом. «Песни Великого Октября»! Я его ребятам привезти обещал. Мы будем вместе песни отсюда разучивать. Я, Вася и Володя. Самую первую вот эту, он распахнул перед Марусей разворот, заложенный закладкой. «Замучен тяжелой неволей».
Ты хочешь её выучить первой потому, что это любимая песня Ленина? спросила Маруся, припоминая, как Миша рассказывал младшему брату о музыкальных пристрастиях Ильича.
Не только. Хотя и поэтому тоже. Но мне она сама по себе нравится. Можно, я её на пианино попробую?
Конечно, улыбнулась Маруся.
Наступила самая долгожданная минута. Витя уселся на круглый вращающийся табурет и поднял чёрную лакированную крышку. И Маруся ушам своим не поверила, когда он стал наигрывать мелодию песни, пусть слегка замедленно, но ни разу не запнувшись. Она-то думала, что после лета он вовсе забудет, как подступиться к инструменту, и ему придётся начинать всё сначала!
Но Вите не польстило её восхищение.
Я же одной рукой, заметил он смущённо. Хочу попробовать теперь обе партии, как она поётся на два голоса.
Он сомневался в своей способности справиться с поставленной задачей и предпочёл бы, чтобы Марусино внимание обратилось теперь по другому адресу. Однако маленькая Лелечка спала крепко. Ни Витин приход, ни его музицирование не потревожили её сна. И Маруся, заняв руки шитьём, продолжала вслушиваться в гулкие звуки, извлекаемые им при помощи гладких блестящих клавиш. Голос этого инструмента, глубокий, сильный, яркий, был Марусе по сердцу, и ещё более по сердцу была Витина игра.
Правда, в этой песне, которую нынче разучивал Витя, была тяжесть, как в медленной и тёмной осенней реке, по которой плывут облетевшие золотые и красные листья, а небо над нею хмурится, низкое, налитое свинцовыми тучами и готовое пролиться. Ведь пелось в песне о тяжелой жизни и безвременной смерти героя, о скорби и возмездии, и звучала она как зов то ли из недр земли, то ли из-под толщи вод, зов, предназначенный разбудить спящего или даже оживить мёртвого. И была в ней суровая и величественная красота и сила.