Тут я заметил, что Татьяна медленно стала вставать, вытянула лицо своё, выражая этим одновременно и удивление, и понимание. Повертела пальцем у виска и, покачивая головой, так же медленно ушла. И больше ни разу не приходила.
Впечатление, произведённое чтением на местную проститутку, пусть даже усиленное молитвой, порадовало меня. Я сходил на озеро, тщательно умыл лицо и руки и продолжил работу. Теперь, чтоб мне никто не мешал, я запирался. Правда, это была лишняя предосторожность. После посещения Татьяны никто ко мне больше не являлся. Пару раз мне удалось выбраться в магазин за продуктами. Прохожие и продавцы в магазине со мной здоровались, сдержанно улыбались. Что уж она там наговорила, не знаю. Спасибо, что у виска пальцем не крутили. Да и какая разница? Думать про это не хотелось. Я весь был в работе, руки уставали переписывать.
Дядька называет меня хиппанутым. Я именно хиппанутый. Пробовал быть настоящим хиппи, но на это у меня мозгов не хватает. В нашем городке как-то проходил хипповский фестиваль, я жил в их палаточном лагере, делал всё, что они делают, но своим так и не стал. Девчонки считали меня неопытным малолеткой, парни просто не замечали. Ну и к лучшему с дырой в голове надо подальше держаться от таких тусовок.
Мать потакала мне, и в школе я учился кое-как, хотя всегда подавал большие надежды. Дядька считал, что он мне вместо отца. Правда, он служил, старый вояка, и появился в моей жизни слишком поздно. Может быть, он любит меня потому, что я был в Чечне. На днях дядька купил себе дорогую машину, а мне подарил свою старую «четвёрку». Продал. В договоре мы написали, что за пятнадцать тысяч, а на самом деле за бутылку водки. Мать испугалась, что я разобьюсь. А я не знал, куда мне ехать. По вечерам залезал в машину, заводил её и включал магнитолу на полную громкость. Соседка, обычно прогуливавшаяся в это время, ругалась:
И так дышать нечем, а он ещё песни свои завёл!
Я высовывался в открытое окно, глядел на неё и газовал. Она говорила, что вызовет полицию, но никогда не вызывала.
И вот на пилораме, на которой я работаю, произошёл случай, поразивший меня до глубины души. Я вспомнил, что мне тридцать с лишним, хотя чувствую себя на пятнадцать, а строю из себя бывалого старика. Мне даже захотелось написать стихи про смерть Иваныча, но у меня ничего не получилось. Написал только историю.
Иваныч.
Иваныч второй год жил у хромой Валентины Туровой. Жил, правда, не всегда. Пенсию Валентина у него забирала и, пока были деньги, терпела. А потом била и выгоняла. И Иваныч становился бомжом. Но бомжом с паспортом, полисом и снилсом как он говорил: «всей культурной документацией», которую он всегда носил в нагрудном кармане и берёг. Последнее время Иваныч подрабатывал на пилораме: таскал горбыль, опилок, грузил доски. Не всё пропивал, кое-что приносил, и Валентина его терпела. В этот раз, получив пенсию, Иваныч решил сделать «упреждающий манёвр» и не пошёл к Валентине, а попросился несколько дней пожить на пилораме в сторожке, а потом хотел уехать на родину. Где эта родина, в каком конкретно краю, никто не мог понять. Но по его рассказам выходило, что там большие поля кукурузы, растут яблоки и груши, орехи, много прудов с карасями. Все знали, что Иваныч хочет ехать домой, и денег на выпивку с него не требовали. Но дня через три припекло.
Коля Зараза упал в лужу, стоял спиной к железной печке, обложенной кирпичами и, отклячив заднее место, сушил штаны. От них шёл пар, ткань накалилась и, наверно, жгла кожу. Всем в сторожке, часто промокавшим на улице, когда катали лес, было знакомо это ощущение. Малой невысокий ростом, кудрявый парень, раздвинув чашки и тарелки, раскладывал засаленные карты на такой же засаленный стол. Он то и дело грыз ногти, раздумывая, словно дело, занимающее его, было очень важно. Иваныч лежал на нарах боком и иногда громко вздыхал. За столом ещё Макс. Он был в одной майке, на голове его чудом удерживалась почти не надетая шапка. Макс положил в кружку с кипятком сразу три пакетика чая, намотав верёвочки с этикетками на ручку. Чернота в кружке горькая, без сахара. На плюшки, которые приготовила ему жена, он вовсе смотреть не может. Выкурил очередную сигарету и окурок затушил в обрезанную банку из-под пива. Пелену сигаретного дыма тихонько тянет к двери и печи. На висках и лбу у Макса капельки пота печь в сторожке жарко топится, трещит еловыми дровами. Нагретый железом воздух как в бане. Вот оттуда, от печи, и крикнул Коля:
Иваныч, давай на бутылку! Зараз сбегаю!
Иваныч, седой старик с красным, оплывшим лицом, сел на нарах. Он, как и Коля, никогда не снимал куртки и своей тёплой бейсболки с ушами. Было удивительно, как ему не жарко.
Так с мокрой задницей побежишь? спросил Иваныч и закашлялся.
А без проблем.
Иваныч пожевал губами. Ему уже давно хотелось выпить, но не было повода. А предприятие, которое он задумал, осуществить в реальной жизни, а не в мечтах было намного сложнее. И Иваныч достал деньги.
Когда Коля ушёл, Макс повернулся в сторону старика и подмигнул ему. Снова закурил. Вся левая рука у Макса в наколках.
Как так получилось, что Иваныч оказался на улице рядом со сторожкой, никто не помнил. Пили три дня, и вот последние полдня, сходивший под себя, плохо пахнущий, Иваныч лежал на улице около пустого баллона для газосварки.
Скорую вызвал Макс. На рассвете он вышел из сторожки всё в той же майке и поёжился от холода. Примораживало. И вдруг с удивлением заметил Иваныча, словно до этого никогда его не видел. Иваныч был без бейсболки, которая лежала чуть на отлёте. Макс пощупал что-то у него на шее и стал звонить по мобильному в скорую.
Именно тогда я решил поехать на его родину вместо него. По правде говоря, я уже давно завидовал, что у человека есть место, куда он может поехать. Я как раз пришёл на смену и на свой страх и риск до скорой успел проверить паспорт Иваныча. Прописка оказалась московской.
Но менять решение было поздно. Куда-то всё равно надо было ехать.
Правда, выехать сразу не удалось: предприниматель, у которого я работал, не хотел отдавать зарплату. Он промурыжил пару недель. И если бы не менты, которые расследовали дело о смерти Иваныча, наверняка остался бы я без денег. А
так они брали показания, от
Выехал рано утром, но заплутал в родном городе. Одно дело ходить пешком по дорожкам, и совсем другое ездить на машине. Через час езды я собрал кучу матюгов и сигналов объезжающих меня водителей, вспомнил, как управлять автомобилем и все Правила дорожного движения. В автошколе я учился ещё до армии. Помню, сначала ходил без очков, и мастер говорил: «Как слепой ездите! Как слепой ездите». Теперь у меня линзы, которые я не ношу, и купленная медицинская справка. Вообще, я забываю людей, с которыми говорил недавно, часто забываю, что было вчера, но хорошо помню всё, что было до армии. Врачи советуют записывать. Покуролесив по улицам, я оказался в центре города около площади. В машине становилось жарко.
Девочки, девочки, сюда, наше такси приехало, закричала молодая женщина в платье, похожем на цыганское. Вслед за ней, подпрыгивая, бежали две маленькие девочки с тоненькими ручками. Третий ребёнок висел у груди в специальном мешке. На спине у женщины виднелся порядочный рюкзак.
Она подошла к машине и, запыхавшись, спросила в открытое окно:
Это такси?
Да, такси, зачем-то ответил я.
Девочки, вот видите, это наша зелёная машинка. Она распрямилась и, щурясь от солнца, поправила волосы.
Я вылез, усаживая их, специально взглянул на свою «четвёрку» она была синего цвета.
Не проехали мы и двадцати метров, как сзади тоненький голос закричал:
Какать.
И мне пришлось остановиться, заехав одним колесом на газон, и включить аварийку.
Покакала младшая Агриппина. Женщина, оставив на меня старших девочек, побежала с горшком обратно к площади что-то «удобрять». Видимо, что-то знакомое. Как только мать убежала, девочки заплакали. Младшая кричала, у старшей бесшумно лились слёзы.
Я достал дидж и, сидя на сиденье, стал играть в открытую дверь, стараясь подыгрывать машине, мигающей аварийной сигнализацией. Когда женщина вернулась, она захлопала в ладоши:
Как здорово!
За свою жизнь я не видел человека счастливее. Прохожие улыбались нам.
Испортила всё старшая девочка. Женщина вдруг скривила губы, как бы извиняясь передо мной:
Теперь Аглая хочет.
Я залез в машину и больше решил не участвовать в их приключениях. Может, они меня боятся. Минут через пять выехали. Довольные девочки пели какую-то свою песню без слов. Я радостно поглядывал на них в зеркало заднего вида, и тут женщина очень мило испугалась, прикрыв рот ладошкой:
Горшок забыли.
Я уже вжился в их дружный коллектив и не задумываясь повернул машину.
Около горшка стоял пожилой дядечка в костюме и внимательно смотрел на него. Увидев нас, он очнулся и быстро пошёл к площади.
Я снова не вылезал из машины. Они провозились ещё минут пять. Наконец все уселись.
Поехали. Она так улыбнулась, что все передряги показались мне нипочём.
Мы поехали. И только тут она сказала, что им надо на автостанцию. Я отвёз и признался, что не таксист. Но оказалось, что нам по пути.
Ура! закричала женщина. Девочки, нам не надо ехать на автобусе.
Ура! закричали они, и мы поехали.
Заражённые материнской радостью, они так громко стали петь, что мне казалось машину раскачивает. На самом деле начиналась гроза. Засверкали молнии, загремел гром. Ливень был такой сильный, что дворники не справлялись, и мне пришлось остановиться.
Девочки прижались с обоих боков к матери, а она радостно глядела сквозь залитые дождём окна на едва угадываемые придорожные кусты. Глядела так, словно пила всю эту влагу и ей было хорошо. Она словно светилась. Вдруг протянула мне свою руку:
Наташа.
Толя.
Больше мы ничего не сказали, чтобы не утратить ощущения свежести и новизны.
Когда гроза ушла, мы не поехали сразу, вылезли. Под ногами на обочине была грязь. Всё вокруг сверкало. Моя «четвёрка» сверкала как новенькая. Сверху, на багажнике, уткнувшись в щель между прутьями, восседал горшок, полный дождевой воды.
А содержимое? спросил я.
Ну, я его вынесла, в шутку обидевшись, ответила Наташа, и мы засмеялись.
Часа через два свернули с трассы и, проехав немного по затравенелой дороге, оказались в Наташиной деревне. Небольшой, вытянувшейся вдоль узкой речки, вода в которой мутная, видимо после грозового ливня, что прошёл и здесь. Дома всё большие, с хозпостройками, правда, обветшалые, серые, не обитые вагонкой. Только веранды и туалеты, притиснувшиеся к домам-великанам, выкрашены в яркие цвета: синий и красный.
Мы остановились около одного из домов.
Наташа, ты её видишь? решился я наконец спросить.
Вижу! ответила она. А кого?
«Муху. Большую муху. Вон она жужжит», объяснил я мысленно. У моего друга была ручная муха. Он её берёг, в баночке выносил на улицу, когда прыскал от комаров. Проветривал и только потом приносил её обратно и выпускал. Я помню, как она сидела на подоконнике или на стекле. Когда он умер, я пришёл к его матери и попросил отдать мне муху. Она долго не могла понять, про что я говорю, а потом принесла пластиковую муху. В свою очередь я ничего не мог понять, держал это пластмассовое существо у себя на ладони, кверху лапками. А муха ко мне прилетает.
Муху.
Бывает, сказала Наташа, словно всё поняла.
Я на всякий случай опустил стекло, чтоб муха скорей улетела.
Мы вылезли из машины. Я надел на плечи рюкзак Наташи. Калитка забора висела на одной резиновой петле и сложилась гармошкой.
Так у старого хозяина было, сказала Наташа, отодвигая в сторону калитку, и тут же перешла на английский: This is our house. We bought it two years ago together with the land. Living in the gas chamber they call Moscow is simply impossible.
Nice house, ответил я. And your English is quite good.
MSU is the first Russian university. And the best one in the country. English and French[1]. Je suis un interprиte professionnel. Jaime bien lespagnol, cest tout[2]. И она сказала что-то по-испански.
Я ответил на плохом французском, что испанского не знаю. А сам подумал про Наташу, что она Дульсинея.
You speak remarkably well. Where did you study?
I had a good tutor[3].
Почти по всем предметам мама моя нанимала мне репетиторов. Но любимым из них, конечно, была Диана, преподающая языки. Тогда она была моложе меня, совсем девчонка, лет восемнадцати. Но как преподавала! Мне кажется, я всё схватывал на лету, а может, просто влюбился в неё первою своей любовью. Когда она уехала, я отказался от всех остальных репетиторов. Не знаю, что она делала в нашем городке. После того как уехала, сначала писала матери письма. Устроилась в хорошей фирме. И всё время благодарила, что мы её наняли, платили деньги и поддержали.
То ли от иностранных слов, то ли от воспоминаний по лицу моему пробежала какая-то волна и тут же заболела голова. Я попросил Наташу говорить по-русски.
Весь огород был заращён старой травой, кое-где пронизанной свежей, она словно таилась под старой. На кустах, распускающих листья, висели засохшие стебли прошлогодней крапивы и хмеля. Вдоль забора тычки малины.
Вот тут ягоды. Прямо с куста можно есть, сказала Наташа, словно я собираюсь жить здесь до ягод. Больше она не знала, чем меня удивить. Мы подошли к дому и уже хотели войти на верандочку, как младшая из девочек крикнула:
Доченька моя милая, что с тобой?!
Мы обернулись. Младшая девочка пыталась поднять свою куклу, которая валялась недалеко от дома и была забита во время ливня дождевыми струями в грязную жижу. Девочка запнулась и упала, став не хуже куклы. Заревела.
Они же у нас все ноги промочили, спохватилась Наташа и схватила её.
Я взял старшую на руки, и мы вошли на верандочку с двумя небольшими, словно сплющенными окошками, какие, бывает, показывают в давнишних фильмах. Так и кажется, что взглянет в это окошко древняя старуха и погрозит кривым пальцем.
В доме был полный беспорядок. Одна комната (большая) завалена игрушками. На столе в кухне грязная посуда и на табуретке рядышком тоже. Кухня расписана по-старинному, всякими лепестками цветов. На одном шкафчике самовар. На его носик надета большая баранка. Но самая интересная достопримечательность в большой комнате это огромные, из толстой новоструганной доски широкие нары во всю длину. На них две неубранные постели. Свет в комнатах тусклый, сквозь двойные рамы.
А муж-то твой где? спросил я.
А ты чего спрашиваешь? Жениться, что ли, хочешь? На фестиваль уехал, ответила Наташа зло. Поставь ты её!
Я опустил девочку на пол, хотя мне не хотелось, она обвила мою шею ручками и тепло прижалась к груди. Наташа, наверно, подумала, что я пеняю ей за беспорядок.
Думаешь, при муже всё прибрано? Он бы контролировал? Приказывал?
Я в который раз удивился малышу, висящему в мешке. Казалось, что когда он хочет есть, то достаёт грудь матери и сосёт. На самом деле эту операцию очень ловко и незаметно проделывала Наташа. Я отвернулся, чтоб не смотреть.
Через некоторое время она сама подошла ко мне, взяла за локоть и сказала, словно и не ругалась на меня:
Сейчас что-нибудь поесть приготовим.
Чтобы поесть, сначала пришлось прибраться и вымыть посуду: «нельзя же кушать в грязи». Заодно выставили зимние рамы. Стало намного светлее. Оказывается, Наташа не знала, что рамы можно выставлять. Она была просто счастлива, когда мы это сделали. Все вещи из второй комнаты мы сложили во встроенный в стенку-перегородку шкаф. Часть игрушек засунули под нары.