Ради того, чтобы увидеть всё это ещё хоть раз, и был выбран поезд.
Сколько раз случалось ездить тем же маршрутом, и всякий раз вот сейчас, вот где-то здесь И ничего. Запропала куда-то эта красота. Глухо.
А теперь-то и подавно Доехать бы невредимой, «в одном куске».
Особого наплыва пассажиров не наблюдается: в купе до сих пор, кроме меня, никого. Мало кто рвётся туда, где столько взрывается. Среди бела дня настоящие высокие дома, с живыми настоящими людьми внутри подносящими ко рту бутерброд, стоящими под душем, не успевшими вылезти из-под одеяла и нащупать тапочки Громкий хлопок и из жилища усыпальница. Курган из обломков бетонных стен вперемешку с человеческими телами.
Как услышала по радио посреди бодрой музычки поверить невозможно. А потом ещё по телевизору: вместо дома дыра, провал, а с уцелевших по бокам строений содрана кожа, и самые обыкновенные холодильники, люстры, тумбочки смотрятся предельным цинизмом. Жалкие и лживые они одновременно в своей обнажённости как внутренности на картинке из анатомического атласа. Вроде как живые вот только внутри неживого тела. Мёртвого. И коробки, эти типовые камеры одна под другой, как в виварии
А у меня в то утро уже был билет. Только появился накануне вечером. Странный случай толкнул в объятия кассирши и заставил сказать ей «да» (случай такой, что лучше бы и не помнить его). Новость была принята буднично, никакого ликования не вызвала у него, того, кто из слов о моём приезде сделал мантру: «Иначе и быть не могло. А как же? Да!». Может, для него, как и для многих других большие ожидания важнее, чем самые большие свершения.
Была беременна этим билетом целую ночь. Почти не спала, берегла. И вот тебе свежие утренние новости
Набрала его номер сама, с замиранием пальцев что, конец? Дикая надежда ну, какой взрыв?! Наваждение, эксперимент или дрянной монтаж надравшихся телевизионщиков?
Негромкий ровный голос в трубке правда.
Всё правда. Первую девятиэтажку улица такая-то, номер дома такой-то взорвали на следующий день после того, как я купила билет.
Что я наделала! Перпендикулярность мне, видите ли, поперёк горла!
Ну ты и балда! Так тебя и эдак и ещё вот так! Больше ничего не удумала?
Вся мягкость вмиг слетела с его голоса. Стало страшно Нет, ну я же про свои дома думала, здесь. А не там. Значит, там тоже кто-то
Да если бы оттого, то давно бы уже А отчего фиг кому скажут. Или наврут. И ты Не вздумай сдавать билет! Через месяц про это все забудут.
Ты с ума сошёл!!!
Да точно! Такой большой город в нём вечно что-нибудь происходит: каждый день не переворот, так наводнение или вот Ждать момента это конец. Это всё! Это не приехать никогда. НЕ СДАВАЙ БИЛЕТ!
Самый, наверное, логичный и самый не имеющий ничего общего со здравым смыслом поступок из всех, когда-либо осиленных жителем аквариума.
Но ведь еду? Как законный пассажир? С билетом. Взяв в дорогу необходимое. Голос. С упаковкой без проблем, надёжно: в голове, ушах, бронхах, легких, капиллярах Ни одной таможне не откопать. Везу, значит, его назад, владельцу.
Неправильно называть это просто голосом. Если это и было колебанием волн, то настоящих, настоящего моря всякий раз хулигански, с разбегу они ударяли прямо в грудь, слегка лишая равновесия, а потом укачивали, но легонько, бережно вот именно бережно, будто невдалеке от бережка (бояться нечего), не в сбесившемся открытом море. Порция стопроцентной неразбавленной радости. Особенно вечерами Тебя берут на руки и баюкают не хуже колыбельной.
и помни Что я тебе рассказывал СКА-АЗКУ.
Уходишь в сон со звуком голоса.
И выходишь с ним же. Все прочие голоса не в счёт.
Размякнув от переобмена эмоциями, от переоткровенности какой-то ненормальной, пожаловалась как-то на своего давнего врага и мучителя изобретение против рода человеческого. Казнильник. Звенящий кошмар, гильотина пополам с взрывпакетом. Для самого хрупкого и беспомощного утреннего часа. Заря каждого нового дня с новой казнью. Назло им всем я выкрутилась. И любой может: вместо того чтобы изо дня в день заводить будильник, завести подходящего человека в другом часовом поясе.
Он с радостью станет вашим личным агентом по пробуждению. Наступит заря новой жизни. Потому что. Больше никаких казней. Теперь по утрам вы будете слышать, даже ещё не открыв глаза цветы. Каждое утро разные увитые лентами и простые полевые, в капельках росы, часто целые охапки, которые потом целый день надо будет перебирать до следующей охапки. Где он только их брал, свои слова-цветы загадка.
Все они не так просты, эти говорящие аппараты. Свой же я быстро раскусила: есть в нём одна, может и крошечная совсем, но живая деталька. Иначе откуда бы он знал, как мне нужны его звонки?
Утренняя настройка слуха, зрения, нащупывание себя, своего присутствия в наступившем дне ничего этого не было, когда будил он.
Как ты быстро просыпаешься! говорил телефон.
Да просыпаюсь ли я? Не то чтобы границы между сном и явью были размыты. Просто действительность самым наглым образом стала наполняться больше таким, ей несвойственным, ничем не хуже сна. Даже тишина вокруг стала другой прозрачной влагой на листьях после дождя. Просыпаюсь Я стала просыпаться куда-то в другое место. Лучше прежнего. Это действительно стало похоже на пробуждение.
Гуляешь себе с собакой вдруг в вечерней немоте двора он живой и уже самим своим звоном лучший из друзей. Ты ещё на улице, а он там, дома ждёт. Взлетаешь на пятый этаж, не успела схватить трубку ерунда, позвонит снова. Откуда-то прорывались слова у меня, с ног до головы опутанной тишиной, у меня, что могла молчать неделями, месяцами
За тобой что, официант гнался со счётом?
Без лифта Представляешь, сейчас твой звонок услышала с улицы. Мы там с Чаплей были, такая тишина, темень кругом, и вдруг звонок.
Представляю. Ох и рассвирепел же, наверно, псина. Мог бы ещё гулять и гулять.
И чего я не твой пёс? Каждый вечер бы с тобой по кустам, по тёмным аллеям
Мы вцеплялись друг в друга словами, интонациями, смехом, будто до того только и делали, что копили годами в каких-то кладовках эти слова, фразы. Да слова-то такие, будто никто из нас в жизни не хлебал ни цемента, ни бетона, ни заборов никаких.
Только одного я опасаюсь. Ты ведь и на горшке сидючи, смотрелась беспросветной интеллектуалкой? Не спорь. Привезёшь портрет из фамильного альбома.
Интересно, а он кем смотрелся на горшке? Сатиром? Фавном?
Час пролетал быстрей минуты.
Так наступило время БТС Большого Тайного Смайла. В основном, тайного. Вот проблема не выказать невзначай улыбку. Нельзя же было при всех походя улыбаться, как не знаю кто. А собственно, о чём рассказывать? Смешить? Неточка II со своим невидимкой, без которого она жить не могла и которого ни разу в жизни не слышала, не видела.
Я-то хоть слышала своего! Только и знала, что слушала. Веселела с того и других веселила. Один раз даже целый магазин рассмеялся покупатели и продавцы, которые перед этим чуть не подрались. И сказала-то всего: «Любезные леди! Не угодно ли вам», ну и дальше цитаты из цветочных виньеток моего «невидимки».
«Вот видишь, как хорошо. Я так рад ужасно», откликнулся он на этот рассказ тихим от печали голосом. Откуда печаль? Но она, печаль эта, как печать Как что-то совсем уж не шуточное, утяжелила, сделала еще глубже ощущение связи: очень странной, если начинать думать умом: связь без какой-либо связи с реальным, но глубины реальной.
Если бы не она, разве бы я предала? Всё это враньё! Позорное враньё и подлость! Долгов не осталось так не бывает!
Стоило только увидеть поезд не ехал, стоял подле какого-то убогого посёлка: из ворот одной из лачуг вышел кто-то маленький, непонятный. Осторожно, как по горячему, стал двигаться вперёд. Кто это, кот? Еще ближе собачка. Завидев тёмную кишку поезда, пошла быстрее из любопытства? Она ведь не могла знать, что из него на неё смотрю я! Но почему-то очутилась точно против моего окна. Подошла, и, задрав маленькую голову, стала смотреть человечьими глазами в мои.
Что ж она делает?.. Плёткой вины по глазам высекло брызги! Сквозь пелену всё равно видела: нет, она совсем не похожа на моего Чапли: он крупнее и цвета другого, но форма головы как и взгляд, почти человечьи. И уши, поникшие вперёд на лицо в них смирение и готовность принять любой новый удар судьбы.
Схватив недогрызенный бутерброд, метнулась из купе. Но узкий коридор, не рассчитанный на людей с вещами, перекрыл некто с сумкой больше себя. С большим нежеланием он таки пропустил меня к выходу, умело рассчитав, когда будет поздно. Проводница захлопнула железную ступеньку. Отрезав, с лязгом, сверху вниз точным движением добивающего дичь. «Ну куда, куда?! Спят, спят, проснутся!» Поезд тронулся, качнувшись, и поехал дальше.
Ох, близнецы-братья мы с этим поездом: надо же было так тронуться, чтобы бросить преданного друга и отправиться бог знает куда! Поезд такое кино, в котором видишь собачку, разевающую рот, а лай слышит уже кто-то другой.
Жуй теперь свой бутерброд сама широкая душа, готовая накормить незнакомую собаку. А свою, родную
Да, было одно существо, кому я была нужна
Той абсолютно искореженной, как моток старой искореженной проволоки, ночью, напоминающей ночь разве что теменью за окном, последней перед отъездом В её, последние в том городе, в той жизни, часы, я поняла, что уже ничего не успеваю. И смирилась. Опустив руки, просто сидела на диване посреди извивающихся змеями колготок и ворохов враждебных кофт и юбок, не желающих превращаться в багаж.
И где-то позади меня, на задворках комнаты в прихожей, послышалась какая-то маленькая возня, вроде без особой надежды; но потом всё-таки неуверенные, бороздящие линолеум, шажки. Мой древний электричечный пёс. Причапав своей ставшей сложной, извилистой походкой, он уселся подле и подобрал мою руку, болтающуюся плетью, став её опорой. Подсунул голову под неё ростом он был как раз мне по колено. Я уж и забыла, что когда-то это было его любимым вот так просто напомнить, чтобы его погладили. Он не делал этого уж, не вспомнить сколько: наверное, с год тот год, что он, безнадёжно отдалившись ото всех и вся, всё больше погружался в жадный глухой мрак. Никакая любовь не может защитить наших питомцев от этих уродливых отметин От тех следов, что оставляют пытки временем.
Почти слепой и ничего не слышащий пёс вдруг каким-то чудом выбрался из своих сумерек и на минуту стал прежним. Я тупо принялась гладить его, а он всё подсовывал и подсовывал голову мне под руку и заглядывал в глаза своими, в мутно-синей пленке, глазами. Думала, сердце не выдержит и выплеснется наружу вместе с рыданиями. Да у кого ж оно выдержит? Ведь он все понял! Он пришел проститься
Как он смог рассмотреть, почуять, что сама-то я не хотела с ним прощаться? Отодвигала. Трусила. Щадила себя. Старалась не думать Голова у собаки стала мокрой от моих слёз, и я гладила их, мокрые следы своей вины, своего бессилия не сделаться предателем Что же он видел, глядя в моё лицо? Быть может, ту меня, в тот день Когда я нашла его в электричке и прижала к груди. И псина понял, что он дома
Усыпить его я не могла. Усыпить Придумают же! Лишь бы себя выгородить. Хорошенький сон. Оставить страдать ещё большая жестокость? Но если
я
не
могу.
И ехать я уже никуда не могу Увольте.
Но снова звонок Говорю: «Собака это не друг человека, это другой человек (еще один)». Но звонки, звонки столько, сколько понадобилось для того, чтобы проглотить ком горечи и бессилия и не подавиться им.
Пошла погулять с Чапли, твердя себе обычное ведь гуляние. Но когда возвращались Надо же было именно с ней столкнуться в дверях! С той самой, что живёт прямо подо мной. Ну, было дело, затапливала я её, каюсь. Но не по злобе и даже не по разгильдяйству. Мистика это была, да и только, к тому же давно. С тех пор один талантливый слесарь всё исправил. Так что мое Здрастерозмихална прозвучало вполне непринуждённо и прилично для шести утра. Ответ? Разве что взгляд с отсветом былого безумия и сотрясение щёк.
Вот тебе и преподавательница музыки.
Получается, что она со своим лицом (его она всегда брала с собой для расправы) и решила нашу судьбу Чапли и мою. Засидевшись на одном месте становишься для кого-то хуже псориаза какого.
Не хочу быть псориазом. Освобожу её очень просто, самое главное, самое необходимое для этого было: билет на сегодня. Да, всё ведь это было сего-дня. Рано утром, когда я ещё была домашним жильцом, а не пассажиром, как сейчас. Невероятно! Всё сошлось, как нельзя лучше, как нельзя вовремя. Больше меня не увидит безвинно затапливаемая, а заодно и тот, другой сосед, сверху, сведущий в лифтах. Тот, который точно знает, что без надписей на стенах они не смогут возить людей. И ему я вроде педикулеза, не иначе
Всюду, и здесь тоже, те ещё минные поля, только хорошо замаскированные пока мало кто про них знает. А когда узнает уж поздно будет.
Собака останется у хороших людей, у родителей хорошей девушки. У них тоже была когда-то своя, они знают, как Ну ничего уже не изменить, ничего, понимаешь? Меня ведь ждут. И зовут. Так, как никогда в жизни ещё никто не звал.
Ты только телевизор не включай, произносил он впервые в смятении, взвинченно, более высоким голосом, чем обычно. Он, прожженный хохмач, которого вывести из себя Я тебя встречу. На случай Ну если вдруг там, патруль Хотя Да нет, ерунда. Все! Я ВСТРЕЧУ ТЕБЯ!
Последний звонок. У телефона нежданный отпуск переживет ли? После всех сверхурочных вдруг ничего. А если отпуск окажется бессрочным? Но ведь надо было спасти от разорения помешанного на разговорах на другом конце.
Та-ак. А что, эта толпа народа соседки разные и соседи, знакомые так и будут ехать со мной в этом тесном душном купе? Колёса их побери! Выдерживают всех подряд. Тем и замечательны железные дороги, именно железные, а не пластмассовые или резиновые. Своей верностью. Верностью железного колеса железному рельсу, сцепкой. Сцепкой железных же вагонов. Здесь всё на сцепке. Не заблудишься, не свернёшь, притащит тебя в один-единственный нужный пункт. Даже если уже не хочешь.
Не-ет, пусть за окно смотрит кто-нибудь другой, любое четвероногое будет ножом в сердце. Да и обман всё это: смотришь будто бы вперед, и тут же это «впереди» оказывается ой как «позади» так, что и не увидишь его больше. Потому-то, наверное, глядя вперед, думается вовсе не о том, что предстоит только не об этом а всё больше о разном прошедшем, совершенного и несовершенного вида.
«Ну, так когда ты приедешь?!!»
Да я уже ехала давным-давно!!! Добрых лет двадцать всё еду и еду, каждый божий день отправляюсь в дальний путь.
И без него хотела уехать из того города! С незапамятных времен, с того самого дня, наверное, как впервые не по своей воле попала в него ХОТЕЛА УЕХАТЬ.
Да и тот знаток чужих судеб из прошлого, мнящий себя прорицателем, тоже вещал уехать бы тебе. Как бабочка о стекло это «Уехать».
И почему так? Решимость становилась тем меньше, чем настойчивее был зов Ведь. Если я уеду меня не будет больше там, куда по проводам летел ко мне, ко мне одной, голос. Значит, букетам и волнам привет? Правильно рассуждала.
Ты ведь и тогда боялась менять, помнишь? А стало лучше. Теперь так и будет все лучше и лучше. Да! А как же?!
Менять тогда? Сравнил! Тогда! Во-первых, когда это было? Еще до голоса. До него мы разговаривали только написанными словами. Да, в начале было оно, Слово. То есть, тысячи слов темными значками на светящемся экране. Каждый божий день порции новых слов.
А голос это уже продолжение.
И откуда эта любовь прибегать к словам? Эта надежда с их помощью побороть позорное бессилие хоть что-нибудь понять. Или объяснить. Или удержать.
Создать
Чего только не бывает. Аня-Неточка сыграла роль змея-искусителя в инетных кущах. Подсунула мне тогда эти объявления. И я написала свою первую записку просто так проверить, работает мой новенький ящик, не работает. Ничем ведь это не грозит.