Еще шагнула вперед зачем-то. И поняла, что стена. Смотреть по сторонам было нельзя. Можно было только ждать
Немножко стало похоже, как будто выскочила на ходу сама не зная на каком полустанке и почему. Вдруг стала эпицентром во все стороны от меня стремительно растекался вакуум, как что-то вирусное, заразное. Навечно останусь в центре него, буду стоять, не зная, куда девать взгляд, и без сердца. Поезд выкинул меня и перестал быть моим назад не примет, я ему никто. Никакого укрытия поблизости. Перрон, несмотря на твёрдость, дал трещину, которая стала всасывать в себя. Медлительно, муторно Но и всосать не могла. Потому что слишком уж неопределенной я была, неустановленной Без очертаний. Ну деться бы хоть куда-нибудь уже!
Так продолжалось сто пятьдесят миллионов лет. «А ведь он здесь». Чего ж не
Из-за чужих спин, не спеша, вынырнуло лицо. Неуверенно, вопросительно, виновато Ко мне обращено (если это всё ещё я) обречённой улыбкой.
Ну, привет Странница. Заблудшая.
Шагнул прямо к носу, наклонившись, кисснул, чуть не промахнувшись, скользнул как попало, по касательной. И улыбкой по моему лицу. Улыбкой губ, а не глаз, темных, нелучевых, как после долгого несна. Будто не отсюда, не с этого лица глаза. Как мое собственное отражение налет замученности в его облике. Складки по краям рта залегли на глубину ожидания? Я ехала, он ждал, а они залегали, залегали Как увидела их Ох!.. А грива вполне льва, хоть и седеющая, диковатая, с расческой знакомая так себе.
Цветы. Никакой не укроп, розы протянуты мне. Правда, лишённые цвета, и тоже от томной усталости начинающие чуть заметно никнуть головами. Ой-й-ёй! Как же их взять, чтобы не прокололи насквозь? И что же? А наши руки, его и моя? Руки! Не коснулись! Не встретились. Из-за цветов!
С радостью, да и вообще с эмоциями её группы, было Их не было вовсе.
Всё ушло в дорогу?
Почему заблудшая?
Рубашка на нем, в какой ходит среднестатистический житель планеты в это время года: с расстёгнутым воротом, с закатанными рукавами, в кармашке сигареты; штаны, семейства джинсообразных, средней потёртости. Не, не бизнец. И волосы среднего цвета. Для своих сорока с чем-то не старый. Вопросительность и отстранённость в усталом лице, хоть и улыбка. Даже в форме улыбки есть что-то вопросительное из-за чуть выдающихся вперёд пухлых губ, будто стремящихся всё попробовать на вкус.
Уж больно долго где-то носило тебя.
И я впервые увидела, как он поднес свою действительно немного странную кисть ко лбу и мимоходом потёр его.
А-а. А я подумала не на той станции вышла, внезапно охрипнув, произнесла странная странница.
Кто её знает, в самом деле? Насколько она та? «Больно долго» до боли долго, значит. Сейчас только одна боль досаждала мне что же это, специальный такой сорт роз? С кинжалами вместо шипов.
Постепенно вокруг всё вернулось на свои места озабоченные поклажей прибывшие, профессиональные носильщики этой поклажи, счастливые встречающие. Сколь неизбежная, столь и спасительная суета. Общая заданность направления полностью снимает проблему выбора, а заодно лишает и каких-либо мыслей. Всё нормально, всё путём: все идут, и мы, подхватив багаж, двинули вместе со всеми с теми, кто знает, куда.
Единственно я старалась, чтобы не так бросалось в глаза, что это мои первые шаги, что я только учусь. Правда, что-то шаг давался не без труда, и не из-за долгой купейной треноги. Чувство было, будто ведут меня с небольшой повязкой на глазах. Да еще ладони, пронзаемые остриями
Глянув сбоку на Лёву только так и можно глянуть на ходу, попыталась удостовериться, все ли встречающие так счастливы? Никаких признаков крыльев, шёл, довольно агрессивно впечатывая ступни в пластилиновый асфальт, заметно ссутулившись. Он был похож на человека, несущего чей-то багаж, не свой.
Отвечал на вопросы необычайной важности: о том, как добрался до вокзала вполне благополучно, я ж говорил, уже стало забываться, всё тихо. Как вообще здесь да всё нормально, больше не взрывают. Что-то мешало ловить слова, врубаться в смысл. Половина звуков вообще пропадала куда-то, съедалась общим гулом. Иногда долетало что-то, будто не в той кодировке Или я слушала не в той? Старалась сосредоточиться, не понимая, в чем дело. Напрягалась. Мотала головой видно, не всегда впопад. Судя по переспрашиванию.
Вот что мешало. Голос. Он был не тот, что прежде. Или из-за гудения большого открытого воздуха. Это, наверно, нормально ведь без проводов. И все-таки совсем он был другим, голос. Потерявший всякую утешность.
Зато эта высокая худощавая фигура и походка человека, несущего мою треклятую сумку, казались мне уже знакомыми, почти родными: немного сгорбленная спина; гибкая, слегка коленями внутрь поступь, опять же чем-то смахивающая на львиную; даже мягкие растоптанные мокасины именно в таких и должен был ходить он, человек с именем льва.
Вокзал был на месте, и даже чересчур. И площадь перед ним, на которую нас и вынесло. Миновать её было невозможно перрон впадал в неё, как в море. Стихия эта в своей грубой всеядности и оглушительном звуке как издевка над только-только начинающим ходить. Толкотня и гвалт, как взрывной волной, отшвырнули нас друг от друга так, что хоть Ау-у! кричи. И я закричала:
Подожди-и!
Он приостановился, не понимая. Я тоже остановилась, щадя взор, устремила его поверх истеричной ярмарки и не смогла произнести ни слова. В душном привокзальном воздухе парили да, красавицы с выдающимися клювами. Долетели-таки. Голубушки-воронушки. И в нешуточном количестве. И голоса подают. Приветствуют.
Куда мы идём? выговорила я еле-еле, продолжая созерцать кружение.
На стоянку.
Лёв, у меня, вообще-то, здесь двоюродная сестра есть.
Чего, чего?
Видно, звук совсем пропал. Я добавила мощности, как могла, и повторила.
Да ты что! У меня тоже. Неужто одна и та же? Твою как зовут?
И он снова схватил сумку. А я корзинку. С этой корзинкой
Ну нет, если бы я знала про эту площадь ни за что Не оставляет надежды.
Подожди.
Нет уж, сначала выберемся отсюда и побыстрее.
Он чувствует то же самое?
Мы добрались наконец до какого-то автомобиля, неизвестной марки. И эта удушающая жара, несмотря на уже не летний месяц.
Она живёт не так уж далеко, мямлила я, оседая блинным комом на раскаленную сковороду сиденья.
Что ж, как-нибудь заглянем в гости. А пока, как договаривались: приедешь позвоним снимем, если надо будет, остальное пропьём. Делов-то! Никто никому ничего.
И ехали опять поврозь, хоть он и спрашивал о чём-то, то и дело инспектируя мой нос чуть не вплотную придвигая к нему свой. Я даже не могла поправить свисающие на лицо пряди, пригвоздённая острокинжальным букетом. Лучше бы водитель смотрел вперёд, на дорогу.
Ты Про красный-зеленый-то хоть слышал?
А-а? А как же! Андрюха говорил, хозяин тачки. Машина ведь не моя.
И не моя. Вконец не моя. Кто из нас больше ненастоящий я или он, непонятно. Скорее я. Его руки ведут машину может, все-таки пару-тройку правил он знает, мои, чуть живые еле-еле придерживают ошипованные, но тоже чуть живые, с каждой минутой стремительно покидающие этот мир цветы.
Чуть помедленнее, розы. Чуть помедленнее
Как встроиться в этот теплый невиртуальный воздух?
Он с улыбкой, непонятной какой-то, добродушной, если не заглядывать в глаза, начинает вдруг уже без зазрения совести изучать меня так внимательно, будто его в милиции попросили составить мой фоторобот. Я, помня о вагонной головомойке, прихожу в ужас и сижу в нём, не шевелясь.
Дорога! в отчаянии напомнила я. На неё-то будешь смотреть?
Доедем ли? Водитель из него, как из меня завсекцией чего-нибудь.
Он посмотрел вперёд и тут же, странно ожив, выпалил энергично:
О, гляди! Видишь, дом везут?
Какой ещё дом??? Взглянув, я не увидела никакого дома. Вид перед нами загораживал заляпанный комками глины кузов, кое-как прикрытый брезентом, из-под которого местами выглядывали какие-то серые бесформенные глыбы. И было в этом самосвале тяжесть какая-то. Невыносимый гнёт беды. То ли из-за комьев глины, будто с кладбища?
Их теперь столько
Чего? Да что это?!
Ты что, не понимаешь?
Нет.
Остатки дома!
Он опять повернулся ко мне. И нет, почудилось, такой жуткий зной и духота в лице его мелькнуло такое та кондукторша того «Икаруса» В день, когда я купила билет
Подготовка к моему приезду была налицо: середина комнаты пуста и даже, будто бы лишена видимого мусора. Ближе к краям, правда, ощущалась некая непреходящая запылённость и зашлакованность. Вообще же, его квартира моя! Только у неё все в другую сторону, как у сиамского близнеца.
Ради тебя я над собой тако-ое проделал! Заставил себя представь! разгрести тут по центру, чтоб как у людей. Чтоб не запинаться. Понимаешь, что я тебе говорю?
Неужели у меня был такой вконец тупой вид? Я как раз понимала ну что с него взять? Жильё-то не его, съёмное как пиджак, снятый с чужого плеча. Пришлось снять, уйдя от очередной жены. Точное их число он хоть и называл, не отложилось что-то между тремя и десятью. Сколько женился, столько раз галстук надевал. Стоило ради этого?
Это вам не по улице ходить оказаться вдвоём под одним потолком и в стенах со всех сторон. Первое проникновение в нарушение законов (каких-то, наверняка), прав, защитной оболочки; первая близость с жилищем того, кто звал тебя к себе, кажется, полжизни это уже близость с самим этим человеком. Даже если жилище напоминает студенческую общагу и обитель пенсионной старушки в одном стакане. Старушки из простых, без буржуазных замашек проблема обновления мебели в последний раз занимала ее, должно быть, еще в годы первых пятилеток. Странные, в общем, вещи. Старые, но никак не фамильные. Без роду, без племени вещички.
Сервант мальчик-слуга такого роста он был, а за его стеклом виднелись сложенные горками мелкие детали, пальчиковые батарейки, пузырек лака для ногтей(!), квитанции, обувная коробка и огромная, растопыренная лучами, морская раковина. Сверху на серванте тоже лежала целая гора квитанций, похоже телефонных с бесконечно длинными списками совершенных переговоров в день по несколько раз, не иначе. Это же со мной И мне стало как-то нехорошо. Как будто я умерла.
Разложенный диван-кровать, раз-и-навсегда-разложенный, шторки на окне у средней руки хозяйки они бы давно отправились в поломойные.
И по запахам тоже коктейль. Живучий стариковский, подушечный, лежалого пера слегка болотный запах, перекрываемый густым прокуренным, но, в общем, спокойный. Несмотря на полное отсутствие так называемого уюта, он всё-таки был. Но другой, и не для всех.
Так вот значит, где предстоит нам обоим работа. Та ещё работёнка. Если только сообща, вдвоём, может, и получится: втиснуть, вживить себя, вот таких, объёмных, дышащих, выделяющих пот, в неподвижные контуры цифровой книжки-раскраски.
Из мебели, принадлежащей Лёве, был, по-видимому, один компьютер. Он непритязательно приютился на обычном обеденном столе (со следами былой полировки). Рядом со столом два кресла, разные по конструкции, одна страннее другой, но идентичные по степени износа искусствоведы задолбались бы определять их стиль и эпоху. В них было немало ветеранского вот что бесспорно, а то и инвалидского. Обивка их будто не раз была терзаема оголодавшими хищниками. На одно из этих ветеранов я не без осторожности и присела.
А Лёва, рывком сдёрнув рубашку, со вкусом откинулся на диван, привольно забросив руки назад, за голову. С единственной целью: взять под наглый прицел мишень мое только что с невыспавшегося поезда лицо. Человек у себя дома. Что хочет, то и делает. Сразу было видно, что он на редкость одарённый и продвинутый лежатель на диване, настоящий виртуоз и лауреат.
Так вот кто не пустил Лёву ко мне, когда он порывался приехать его диван. Меня же Кажется, тоже уже засосало. Из этого кресла, похоже, не выбраться без посторонней помощи. Его дряхлое нутро незаметно вмяло, вдавило в себя совершенно равнодушно и оттого необратимо. Больно уж ограниченной этим креслом я себе показалась, отрезанной от всего, как инвалид.
Не хотелось, чтобы кто-то заподозрил моё смущение, и я таращилась по сторонам. Стороны были завалены в основном книгами: прямо на полу вокруг дивана в разной степени открытости, корешками вверх-вниз; стопками на полу же вдоль стены; книги поверх подросткового серванта, рядом с потерявшими сознание розами, воткнутыми в трехлитровую банку когда-то он успел их поставить? Пожертвовал банку, с какой за пивом ходят.
Нелепым все-таки чужаком смотрелся в этой комнате вполне стандартный монитор роликовые коньки на Папе Римском. Я заглянула в его незрячий экран, увидев свое смутное отражение в нём всё ведь из-за него, из-за этого куска пластмассы и железа.
Ох! Чуть не забыл. Тебя ведь кормить теперь надо, спохватился
гостеприимный хозяин.
Что и говорить, разница совсем не в пользу меня, торчащей тут живьём, в чужом кресле, по сравнению с прежней, «инетной». Вот где засада-то! Еда мне действительно бывает нужна, как ни крути хотя бы раз в два дня. Лёве пришлось встать с дивана, сделать целых два или три шага и включить чайник, стоящий неподалеку на компьютерно-обеденном столе.
Кофе с шоколадкой на этом же столе вапще-то я чай больше люблю поверх каких-то бумаг, уже изрядно сдобренных этим напитком, да и не только им кем-то до меня. Зато без дурацких заминок, всё под рукой сахарница, одноразовые ложечки, как из детсадовского сервиза.
Мой друг улыбается мне. Значит, жить буду ! или ?
Какой-то ведь был у меня вопрос А-а
Нет, ничего я тебе не писал. Зачем теперь-то? Когда вот она ты, с отпечатками пальцев и прочим
И опять заделался наипытливейшим терапевтом каким-то или лор-врачом с зеркалом во лбу.
А ты совсем, совсем Не такая, оказывается, протянул он в несерьезной задумчивости, не стирая улыбки, затягиваясь сигаретой и пятясь с ней поближе к двери.
Это приговор? без тени волнения спросила я, став сразу окончательно усталой, чтобы волноваться. Хорошо, когда нет сил печалиться. Да ладно, делов-то! Встала, да пошла: никто никому ничего.
Не знаю, продолжая улыбаться и пристально глядя на меня, теперь уже как художник на натуру с разных точек: то приближаясь то отодвигаясь.
Этого только не хватало! Я ехала столько времени, что сама уже не помню, какой была в начале пути.
А вот это придётся снять, заявил Лев-стилист, лениво указывая на птицу на моей груди остроконечного Кондора!
Разумеется, он не мог знать, что это за птица, что она прилетела ко мне с
другой стороны Земли и вообще Таких больше нет. Ухватилась за своё достояние рукой.
С чего это?
Да! С какой стати! Только со мной она и живёт. Тонкость, с которой были
сделаны его крылья и клюв были непревзойдёнными.
Она может оцарапать тебе лицо, когда я буду снимать кофточку.
«Львиное» лицо осталось индифферентным. До скуки.
Но ты ведь не будешь её снимать, находчивость, вообще, надо сказать, одна из сильных моих сторон.
Как это не буду? Буду. А как же? Да!
И где он только взял это своё А как же? Да! в письмах ещё начал меня им терроризировать. Хоть бы как-нибудь, не знаю: «А как же? Да вот так же!». А то нагло как-то: «Я самоуверен и бесстыж!»
Никакая ты не азиатка. Скулы? Не-а, не тянут. Вполне европейка, продолжал он свой досмотр, вертя мною, как ему вздумается, а дым его сигареты и не думал идти в коридор, несмотря на энергичные пассы.
Ты что? Ты расист, что ли? Докопался тоже скулы, не скулы!