Но увы, Ивану Петровичу так и не суждено было исполнить свои мечты, а всему виной Верка. Она неожиданно появилась из кухни с распущенными волосами в белой ночной рубахе. Сладко позёвывая и шаркая ногами, она подошла к Ивану Петровичу и молвила:
Ну и чудной вы, барин, ей Богу, а я уж подумала плохо вам, а вы всё страдаете. Я вам вот что скажу: бабы сегодня бесстыжие пошли. Остерегайтесь их. Вот за вами на днях наблюдала одна, с виду так просто барышня, а по сути всё одно профурсетка. Не пойму, и когда уж бабы перебесятся? Мужики, то дело понятное, кобель он и в Африке кобель, а баба то, так это ж срам один. Слава богу уехала она вчерась, знакомые говорят, видели, как приказчик отдавал указания по поводу её отъезда. Правда сказывают, сегодня уж и вернуться обещалась.
О ком ты, Верка, говоришь-то? Я- то, хоть знаю её?
Откуда вам знать, барин? Вы днём на небе всё звезды считаете, нечто вам дело до нас есть? Хоть барыня она видная, чего и говорить, не заметить её так это вовсе слепым надо быть.
День, видимо, сегодня для Ивана Петровича прямо скажем, не задался. Неловко было ему оказаться в своём нерешительном состоянии перед женщиной. Да еще перед кем? Перед Веркой. Эко вы скажете ситуация, да только Иван Петрович поймал себя на мысли, что невольно прячет глаза от неё и чувствует себя скверно, подавлено и только от того, что девица узнала его тайные помыслы.
В два часа по полудни прибыл почтальон и принес депешу Ивану Петровичу из министерства, согласно которой ему надлежит прибыть на станцию Узловая к купцу Барыкину для решения служебных вопросов. Дело, надо сказать, обычное, служба есть служба, но сегодня мысли Ивана Петровича были заняты другими обстоятельствами, и потому данное поручение было воспринято им без особого рвения.
Сборы были недолгими. Надев свою униформу и прихватив папку с документами, Иван Петрович в пролётке отправился на вокзал. По дороге он всматривался в проходящих мимо дам, но всё было тщетно: таинственной незнакомки среди них не было, и оттого настроение у него было совсем никудышное.
Но на этом неприятности Ивана Петровича не закончились. Уже выезжая на привокзальную площадь, он услышал звон станционного колокола, потом длинный гудок паровоза, и сразу же от волнения легкая испарина покрыла лоб Ивана Петровича. Втайне надеясь успеть, он вбежал на платформу вокзала, но только и увидел, как последний вагон поезда быстро удаляется от него.
«Видимо, не судьба», подумал Иван Петрович, и готов был уже смириться со своим положением, как вдруг услышал женский голос: «Простите, сударь. Мне крайне неудобно обращаться к вам, и всё же, вы не будете столь любезны оказать мне услугу».
У Ивана Петровича бешено забилось сердце. Перед ним стояла она, такая нежная, прекрасная, словно только что распустившийся цветок. Он стал нервно разглаживать свои волосы. Попытался что-то сказать ей, но из его уст доносилось только невнятное бормотание. И только спустя какое-то время ему удалось успокоиться:
Извольте-с.
Видите ли, я приехала домой раньше, чем ожидалось, и конечно за мной не успели выслать экипаж. И вот сейчас я в некотором недоумении и право не знаю, что делать. Не будете ли вы столь любезны подвезти меня?
Дарья Степановна, сказав всё это, засмущалась и опустила глаза, дабы не выдать своего расположения к Ивану Петровичу.
Чувствую, чувствую, как беспокойные читатели сейчас нервно елозят на стуле и пробуют докричаться до меня, обзывая моего героя валенком, недотепой, тюфяком, растяпой. И каждый норовит дать ему советы в столь щепетильном вопросе. Но могу вас уверить, что Иван Петрович человек не робкого десятка. И то что на вокзале он несколько растерялся, так это скорее от неожиданности. Так что как только он пришел в себя, у него верно завязалась беседа с Дарьей Степановной. И приехавшие на поезде пассажиры могли бы вас заверить в том, что далее Дарья Степановна и Иван Петрович уже вместе отбыли на пролетке в неизвестном направлении.
Что было дальше, мне неведомо, потому как по делам службы я был отозван в столицу, и вот сейчас, направляясь на новую квартиру, думаю, что иногда холодными зимними вечерами, сидя у камина, я еще не раз вспомню эту романтическую историю.
***
Когда проснулся, прямо перед собой, на моей руке я опять увидел этого злорадного, склизкого червяка. Он вальяжно развалился, подперев голову своим хвостом. И мечтательно так, растягивая слова начал читать нотации, глядя, куда-то поверх меня.
Ну, что ж, я скажу тебе. Для первого раза не плохо, но сыровато, сыровато. Над этим текстом еще поработать надо. Линию сюжета освежить, так сказать. Сегодня проработаешь текст, я проверю. А завтра принимайся за новый рассказ. Да, смотри у меня, без шуток.
С этими словами, червяк уполз, и я его больше не видел.
Утром следующего дня, решил расслабиться, и побольше повалятся. Но не тут то было. Кто-то сильно укусил меня, да так, что я подпрыгнул с постели. И тут я услышал опять это мерзкое: «хихи, хихи».
До чего ж вы ленивые людишки, раздался знакомый голосок. Ему русским языком сказали проработать текст и начинать новый рассказ, а он развалился, понимаешь.
С этими словами, червяк опять больно укусил меня.
Я тебе жизни не дам, так и знай. Будешь у меня по ниточке ходить, лодырь царя небесного.
Слёзы хлынули из моих глаз, не от боли, а от обиды, что какой-то червяк командует мной и жизни совсем не даёт.
Ничего, думал я про себя, вот напишу рассказ, а потом я ему покажу, где раки зимуют.
Прикурив сигарету, я взял у сына чистую тетрадь, и с болью, гневом в душе начал писать новый рассказ.
Так и будет
«Звук не исчезает бесследно, его можно как-то сохранить»
Джамбаттиста делла Порта 1589гКому из вас, дорогие друзья, не знакомо состояние, когда ничто не радует тебя? Когда в одно мгновение, жизнь прежде полная эмоций и мальчишеского баловства заставляет вас то ли от избытка лени, то ли еще от какой напасти впадать в уныние.
Вот как-то так. Я не поэт, хотя в юности грешил. Утолял жажду своих подружек, так сказать. Но всё это уже в прошлом, увы.
На вербное воскресение случилась у меня такая хандра. То ли от неё, то ли от пасмурной погоды настроение было просто отвратное. Мысли хаотично плутали по просторам головы, не находя там равновесия и согласия. Жуткое состояние. Вдавив шейные позвонки в воротник серого плаща, я петлял по Солдатской улице, заглядывал во дворы, оглядывался на проезжающие автомобили и даже самому себе не мог объяснить что я здесь делаю? Просто так, хандра завладела мной. Решив погреться, зашел в маленькое кафе, где расфуфыренная крашеная блондинка пенсионного возраста, налила мне кофе. Скинув плащ, я приютился за столиком возле окна и ушел в астрал.
На улице стемнело, в стеклянных витринах дома напротив мелкие слезинки дождя размывали отображения одиноких прохожих.
Отвлёк меня старик в потёртом пиджачке, с пышной, местами седеющей шевелюрой. Заметил его я ещё на улице. Он шел, сильно ссутулившись под тяжестью большой кожаной сумки, совсем не обращая внимания на прохожих, что попадались ему на пути. Он шёл, опустив взгляд под ноги, будто с интересом рассматривал мысы своих стареньких башмаков. Какого же было моё удивление, когда старик вошёл в кафе, жутко шаркая ногами и что-то бубня под нос.
Сегодня никому книги не нужны, прокряхтел он, присаживаясь ко мне за столик.
Вот смотрите, выкладывая на стол несколько потрепанных экземпляров, продолжал он. Академика Колмогорова уже на помойку несут, а на днях Карамзина и Киреевских спас. Вы, молодой человек, надеюсь, понимаете насколько это ценные труды. Да, всё перевернулось с ног на голову. Э-э-э, м- да, вот третий том Брэма, да вот, увы, только третий. Издательство академия, надо сказать, наиценнейшее издание. Да разве ему место на помойке?
Смотрю ему в глаза и думаю: «Что тебе надо, старик? Твой расплющенный, рыхлый нос только смешит меня». Смотрю на него и так хочется сказать: «Боже, как ты меня достал! Даже и посидеть нормальному человеку не дают». Я посмотрел в чашку густая мутноватая жидкость уже остыла, а он, седой безумец, смотрел на меня своими детскими наивными глазами и продолжал что-то бубнить, перекладывая книги.
М-да, вот у меня сегодня праздник, достав из внутреннего кармана пиджака маленькую потрёпанную книгу, сказал старик.
Вот смотрите томик Баратынского, м-да, это моя слабость. Знаете, иногда поэзия единственное лекарство от ипохондрии.
Мой дар убог, и голос мой негромок,
Но я живу, и на земле моё
Кому-нибудь любезно бытиё
Мечтательно процитировал старик.
Я поражаюсь, как вы можете пить эту бурду, неожиданно сделав недовольный вид, старик указал на мой кофе. У Ванессы Карловны никогда, со времен открытия этой забегаловки, не было достойных напитков. Бросьте, бросьте пить эту бурду. Если бы вы были столь любезны и помогли поднять книги ко мне домой, а я живу совсем недалеко, был бы вам премного благодарен. Уверяю, непременно напою вас настоящим китайским чаем. Не откажите старику, составьте мне компанию.
Блин, ну ты дед даёшь, возмутился я. Ничего себе, набрал макулатуры, а самому до дома донести, чё не катит? Слушай, дед, я тут с тобой перетирать темы не хочу. Мне по барабану твои проблемы, а ты не лезь в мои, ясно.
Дед внезапно побледнел и как-то неожиданно осел, словно старый воздушный шарик. Потом, выдавливая из себя с трудом слова, сказал:
Во-первых, я не дед, а позвольте представиться, профессор физико-математического факультета Московского областного педагогического университета Александр Ильич Покровский.
Далее дед приобрел прежнее состояние и уже в повышенном тоне, не скрывая эмоций, дал волю чувствам.
Да, молодой человек, с лексикой у вас беда: что ни слово, то огрызки какой-то похабщины. Ваше поколение в момент довело бы Ожегова и Даля до инфаркта. Порой мне кажется, что по улицам ходят разноцветные крикливые попугаи, которые без всякой ложной скромности кричат всему миру: блин, перетирать, а некоторые и того хлеще консенсус, креативный, сэндвичи, брэнд, перфоманс. Расфуфыренные иностранцы только смеются над вами. Вот только больно, больно мне старику, что смеются над вами, подразумевая, что и я такой, потому как большинство вас. Потому как от имени народа выступают ваши избранники и с экрана телевизора на весь мир несут эту же чушь.
Высказавшись, дед стал нервно запихивать книги обратно в сумку, но маленький томик Баратынского неожиданно выскользнул из рук и упал прямо под стол. Опустившись на колени, старик поднял дрожащими руками книгу и, уже не скрывая своего волнения, попытался убрать книгу в сумку, но руки не слушались его, и Баратынский вновь оказался на полу. Подошла буфетчица и, с укором посмотрев мне в глаза, сказала:
Что же вы, молодой человек, святого человека обидели? Подняв книгу с пола и усадив старика на стул, Ванесса Карловна смахнула тряпкой крошки со стола, взяла мою чашку, как бы давая понять всё, хватит, а то ишь ты, засиделся тут.
«Святой человек» действительно жил недалеко. В дверях нас встретила пожилая женщина невысокого роста. Как я позже узнал, это была Изабелла Львовна, супруга профессора. Кривые ноги Изабеллы Львовны были причиной толкования и сплетен в университете, где она работала вместе с мужем. От того, или в силу своего характера, она была малообщительна и в то же время безгранично дерзкая в своих рассуждениях. Поэтому студенты побаивались её, а весь преподавательский состав всегда из последних сил терпел её выходки, негласно отдавая дань таланту первоклассного педагога.
Сегодня Изабелла Львовна слыла среди домочадцев выжившей из ума старухой. Говорили, что она продолжала готовить себе еду на примусе, гладила белье, разогревая чугунный утюг на открытом огне, и на стене в её комнате между двумя книжными шкафами висел репродуктор еще с далёких времён Великой Отечественной. Так или не так это было, но Александр Ильич никогда не распространялся по этому поводу, считая, что в жизни есть более серьёзные темы для дискуссии.
Иза, я подарочек тебе принёс Молль Флендерс. Надеюсь, что ты будешь довольна. Самое что ни на есть твоё произведение. Помню, помню, что ты просила господина Чейза, но увы, сегодня тебе не повезло.
Комната профессора была заставлена книгами. Как только мы вошли в неё, Александр Ильич, показывая мне на книжные полки, сказал:
Это друзья мои книги.
Пачка свежих поступлений лежала на полу прямо около двери. Возле кровати стоял письменный стол с резными ножками, рядом большое кожаное кресло, а в углу комнаты, приютившись на маленькой тумбочке, пылился древний катушечный магнитофон. За ним стоял, заваленный книгами телевизор. Над всем этим хаосом возвышался абажур, обтянутый бежевой тканью, местами потёртый и выцветший от времени. И только небольшие ходики равномерным тиканьем нарушали тишину комнаты.
Это вот тоже мой друг положив руку на магнитофон, сказал профессор. Как только у меня отказала рука, знаете, инсульт пренеприятная штука, так я стал наговаривать тексты своих лекций на плёнку. Да уж, перо за мыслями не успевает. Отредактировав текст, потом я печатаю материал на компьютере. Только вот беда какая-то случилась: появились посторонние шумы, да порой такие, что даже свой голос не узнаю. Я, посмотрев на магнитофон и на микрофон, лежащий на столе, не сдержался: « Что же вы хотите, у вас на столе грязь и даже плесень». Отряхнув микрофон и сильно дунув на него, я сказал:
«Техника требует за собой уход профессор. Это что? спросил я у старика, показывая на нечто подобное книгам, сырые обложки которых покоробились, а страницы покрылись зеленоватым налетом плесени. Зачем вам это?»
Профессор, посмотрев на стол, стал как бы оправдываться:
Что вы, что вы, я только вчера нашёл эти два тома Брокгауза и Ефрона. Несмотря на очень страшное состояние, не смог пройти мимо. Да, на них много плесени, но эти книги сегодня такая редкость! Вот я и положил их на стол, чтобы они просохли.
Знаете, Александр Ильич, я совсем не понимаю и даже представить себе не могу, как профессор университета ходит по помойкам. Неужели вам не хватает профессорского оклада, для того чтобы купить в магазине то, что вам надо?!
Заблуждаетесь, молодой человек. Я предвидел ваше недоумение. Вот, посмотрите.
И с этими словами профессор достал несколько книжечек с полки и, разложив передо мной на столе, сказал:
Вы посмотрите титульные листы этих книг, посмотрите, посмотрите. И не дожидаясь, пока я осмелюсь притронуться к ним, открыл близлежащую ко мне книгу.
Это автограф Михаила Исаковского, это Рождественского, Кибрика. А вот это Сергея Павловича Королёва. Таких у меня более сорока раритетов. Зимой и летом я хожу и спасаю их от людского забвения. Великий конферансье Смирнов Сокольский спасал автографы Пушкина, Гоголя, Грибоедова. Вот в чём я вижу своё назначение или вернее сказать, посильный вклад в сохранение исторических артефактов.
Несмотря на вроде бы серьёзные доводы, старик удивлял своей наивностью. За всем этим он и не заметил, как превратился в обычного барахольщика. Его древняя пещера с результатами многолетней работы наводила на меня тоску и ужас. Было огромное желание поскорее убежать отсюда, из этого старого клоповника. Но тут в дверях показалась Изабелла Львовна с большим алюминиевым чайником.
Я не буду вам мешать, мужчины, но если понадобится помощь, я у себя.