Ты бы вырубил свой фонарь да шел к огоньку погреться, сказал он ртом, полным гнилых зубов. Зима, однако.
Старик беззлобно хихикнул и пропал из вида, оставляя меня в замешательстве. Где-то недалеко раздался приглушенный хлопок, и сразу глоток, жадный и долгий. Я непроизвольно облизал замерзшие губы. Постоял с минуту на месте и, наконец, решившись, не выключая фонарь, пошел вперед. Пройдя через большой зал, заполненный хламом, оказался в маленькой комнате, в дальнем углу которой валялся толстый матрац неопределенного грязного цвета, заваленный горой тряпья, в центре стояла проржавевшая бочка, из которой вырывались языки пламени. Казалось, что и огонь проржавел тоже, такой рыжий и тусклый он был. Над огнем нависала растопыренная пятерня, облаченная в бесцветную рваную перчатку. Я направил луч света вперед; теперь можно было хорошенько разглядеть заставшего меня врасплох человека: это и в самом деле был старик, морщинистый, с желто-болезненной кожей, лицом, обрамленным клочками седых волос. Ироничная улыбка не сходила с лица, пронзительный взгляд чуть замутненных серых глаз усиливал ощущение того, что их обладатель не полезет в карман грубого черного ватника за острым словцом. Фигура старика, если бы можно было выпрямить его сутулую узкую спину, была высокой, и походила на дорожный указатель из-за нахлобученной на голову шапки-ушанки. Здесь могла бы быть своеобразная гармония худобы, но ее портили короткие и в какой-то степени даже толстые руки, одна из которых нависала над ржавым пламенем, а другая с силой сжимала коричневую пластиковую бутылку внушительных размеров.
Не тычь в лицо фонарем, говорю же выруби! вновь усмехнулся старик, закрывая свое лицо рукой, видя, что на него вдоволь насмотрелись. Я щелкнул выключателем. Помещение пропало, явилась прогорклая темнота, через несколько секунд сменившаяся теплой рыжей пульсацией. Комнатка предстала передо мной уютным убежищем, скрыв в полумраке свое вопиющее убожество. Ржавый огонь лизал нутро бочки.
Так что насчет кучи? Еще держишься? Держись, тут люди живут, между прочим. Старик улыбнулся и вдруг протянул мне бутыль. Пивка для рывка, молодой человек?
Н-нет, спасибо. И я вовсе не собирался
Серые глаза посмотрели на меня как на полного дурака улыбаясь и осуждая. Бродяга натянул шапку на самые брови и пригладил будто прическу истершийся искусственный мех. Затем поднес бутылку ко рту и сделал внушительный глоток. Замелькал острый кадык на худой, покрытой седой щетиной, шее. Старик внезапно посерьезнел, и спина его выпрямилась; фигура в черном ватнике нависла надо мной нелепым пугалом.
Ну и зачем явился?
Я отступил на шаг к выходу, ощущая за собой пустоту темного зала. Пальцы с силой сжали фонарь.
За тем же, что и вы, сказал наобум.
Старик замер на несколько секунд и вновь сделал глоток. Прищурился, достал из кармана ватника мятую пачку папирос, извлек одну, прикурил от огня. Казалось, что клочки волос на лице тотчас вспыхнут, но ничего такого не произошло старик был виртуозом. Он с наслаждением затянулся, выпуская изо рта струю сизого дыма в мою сторону, и сказал с хитрой улыбкой:
Это уж вряд ли. Видишь ли, мне сюда являться незачем. Я здесь был всегда.
Бродяга обвел взглядом стылую темную комнатку, и взгляд этот был пронзительным, режущим убогие стены, вырывающимся куда-то на все четыре стороны: к ледяному заливу на западе, к свалкам южных районов, к роскоши Нового города за Невой на востоке, и к моему родному северу на Выборгской стороне.
И кто же вы?
Он как будто бы растерялся.
Если ты имеешь в виду имя, я отец Василий.
Теперь была моя очередь растеряться.
Чей отец?
Это интересный вопрос Когда-то многих. Сейчас же, видно, ничей. Гм! Тогда можешь звать меня просто Василием Борисовичем. Хотя здесь я для всех отец когда-то я был
священником?
Треснуло внутри бочки, из недр ее вырвались яркие искры. Тень пробежала по стенам от наших слившихся в единое пятно фигур.
Что? Священником? Что за дичь!
Несколько обозлившись, Василий Борисович отвернулся и сделал несколько шагов в сторону матраца. С медленной грацией, какой-то странной гибкостью он вытянул свои короткие руки и принялся ворошить кучу тряпья. Пледы, одеяла и простыни, кофты, свитера и рейтузы смешались в этом промерзлом лежбище. Старик с размаху плюхнулся прямо посередине, и я различил там нечто, показавшееся человеческими волосами. Должно быть, парик, снятый с одного из манекенов, замерших в призывных позах в пустых залах магазинов Гостиного Двора. Василий Борисович затянулся папиросой, запивая вонючий дым пивом.
Я был отцом с легкой грустью произнес он. Многодетным, понимаешь, папашей Шестерых чудных ребят: двоих парней и четырех девчонок. Вовка с Димкой от первого брака, а дочери уж от второго. Седина в бороду, а бес в ребро!.. Влюбился, кретин старый, на заре трудовой деятельности в свою же студентку, и она мне аккурат за четыре года четырех девок подарила. Эх, знала бы, как оно потом будет-то, обязательно парней родила бы. Может, таки пивка?
Я покачал головой и подошел к бочке, протягивая руки к языкам пламени. Где-то за хлипкими стенами без окон и дверей задувал промозглый декабрьский ветер; тело мое начинало зябнуть. Я негромко сказал старику:
Мне жаль, что так вышло
Он отхлебнул из бутылки. Папироса тлела в его пальцах, слабо светясь. С коротким рывком, не докурив до конца, он бросил окурок, целясь в чрево бочки, но промахнулся. Рассыпая искорки, окурок упал у моих ботинок. Я опустил на мгновение взгляд и вновь посмотрел на бродягу: тот медленно гладил волосы парика дрожащими пальцами.
Ишь, какой жалостливый, усмехнулся Василий Борисович. Волосы, кажется, были рыжего, ржавого цвета это уже не удивляло. Несколько длинных локонов старик успел намотать себе на большой палец, играя указательным с пушистыми кончиками. Жалостью ничего не вернешь, рука напряглась, растягивая волосы, будто нити на ткацком станке. Тряпье, на котором восседал старик, внезапно зашевелилось, и тут же странная тяжесть налилась в висках: раскаленный свинец заполнял их, растекался, шипя и сжигая мысли. Василий Борисович громко, заливисто рассмеялся. Тряпье затряслось в такт, затягивая в себя, словно трясина, рыжие локоны.
Господи, что за серьезная рожа! Да тебе любую лапшу можно на уши примотать!
Бродяга громко икнул, растягивая на лице язвительную улыбку. Я нахмурился от боли в висках и растерянности. Мрачно сказал:
Не смешно шутите
А смеяться тебя никто не просит. И приходить за блокпост не просили. Видно же за версту парнишка ты не из наших. Пальтецо это, шапочка, фонарик опять-таки. От пива отказался, а ведь мы сами варим, крафт, понимаешь! Ну так и что тебе надобно здесь, мил-человек? вдруг грозно спросил старик. Ты бы нам лучше девчонок привел вместо себя! Нам бы женщин побольше, понимаешь?
Я старался подавить в своей голове нарастающую боль. Несуразица в словах старика проходила мимо меня, не задерживаясь в памяти; приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы улавливать хоть малейшую крупицу здравого смысла в его околесице.
Побольше? То есть какие-то женщины у вас уже есть?
Старик скабрезно ухмыльнулся.
А тебе что бабенку надо?
А кому нынче не надо? в тон ему ответил я, пытаясь сосредоточиться на формулировке своих слов. Если грамотно выстроить диалог с этим болтливым пугалом, возможно от этого будет толк; ведь театр, как известно, начинается с вешалки, а старичок этот точно нарочно подходил на роль таковой: нелепой фигурой и наличием обильной коллекции чужого гардероба. Я вот за тем и пожаловал, собственно
Василий Борисович удивленно-одобрительно икнул, тряхнул бутыль, определяя оставшееся количество мутной жижи.
За бабенкой пожаловал?
Это могло длиться бесконечно головная боль и вопросы.
Мне сказали, что сегодня здесь будет тусовка
Бродяга кивнул.
Ага.
И что можно будет познакомиться с одной девочкой
Кто ж тебе все это сказал? дед воззрился на меня со своего трона, все ерзая в нем, проваливаясь внутрь, но каким-то образом продолжая восседать сверху. Я крепко сжал стылый фонарь в руке. Вдохнул морозного воздуха, уверенно произнес:
Давид, кто же еще.
Пальцы Василия Борисовича обмякли, отпуская рыжие локоны, позволяя тем вновь смешаться с кучей тряпья под собой. Через мгновенье эти пальцы с какой-то особой прытью вонзились всей пятерней в промерзший воздух. Это был жест Великого Торжества, жест Великого Заговора Посвященных.
Даааавидаа знаешь протянул старик, и спрашивая, и утверждая одновременно. В серых глазах засветился восторг, сменившийся вдруг поволокой недоверия. Бродяга оттолкнулся от чего-то невидимого в куче одежды и довольно изящно спустился обратно к бочке. Будто хищник, добивающий жертву, одним верным движением прикончил содержимое бутылки. Остатки пива полетели в пищевод отца Василия, бутылка же в ржавое пламя бочки. Послышалась хлесткая вонь плавящегося пластика.
Не знал бы, сюда и не сунулся, произнес я тоном завсегдатая свалок.
Так, а что ж ты тут ждешь, чудак-человек? искренне удивился Василий Борисович, облизывая покрытые седыми клочками волос губы. Все веселье сам знаешь где!
Знал бы, не прельстился б неверным огнем из глубины этих стылых комнат. Но старичок, по-видимому, от скуки и «крафта» был готов показать путь к моей цели. Но правильные слова все еще подбирались с трудом; тянущая темная боль в голове пульсировала в аритмичном танце с искрами, вырывающимися из ржавой бочки.
Конечно, знаю. Вы со мной?
Я сам по себе, философски ответил старик. Чего я там не видал? У меня тут огонь, алкоголь, туалет, между прочим. Мы здесь еще не совсем быдло. Настоящий немецкий фаянс, только без воды и засорился. Так, мелочи. Писсуар или кабинка, на выбор. Воняет дичайше, мое почтение, но уровень комфорта при этом зашкаливает. Не желаешь?
Нет-нет, может, позже. Ну что вы тут один в такой вечер? Пойдемте, я приглашаю.
Да куда ты меня все зовешь, окаянный, я понять не могу!
Я переступил с ноги на ногу.
Туда. Сходим, посмотрим на Анну
Шапка-ушанка от движения седых бровей взлетела на пару сантиметров вверх. Черный ватник на худом теле бродяги заколыхался. Я осекся, приказал себе замолчать. Если имя Давида произвело магический эффект ключа ко всем замкам, то это женское имя, озвученное раньше времени, могло сыграть со мной злую шутку.
Аханну! воскликнул в одно нелепое слово Василий Борисович и всплеснул ладонями. Малышка Анна, прелестница, чаровница! Кому нужен немецкий фаянс! Всем нужна наша Анна, что ж ты молчал!
Пламя взметнулось до потолка, освещая черную влажную плесень на грязной его поверхности, взметнулось и погасло резко, до боли в глазах, пуская в сознание панику. Вдруг почувствовал, как сильные и цепкие пальцы отца Василия обхватили мои плечи, и в нос ударила теплая кислая вонь его дыхания.
Ох, дружочек! А и везунчик же ты! Если ты Давида знаешь, то и Анну приласкаешь, так мы тут говорим. Кто Давиду приятель, того ждут объятья. Ну и всякое такое. Фольклор! Плюс егерь нынче отжигает, а это тоже рейв будь здоров.
Что-то произошло в сознание, в этих руинах, всюду. Лицо старика вновь стало различимо в темноте. Пламя, словно в насмешку, вернулось без предупреждения, обжигая жаром, близкое и опасное. Ржавый металл бочки щелкнул.
Анна, прошамкал в лицо пивными парами и гнилыми зубами бродяга. Анна!
Это восторг или предостережение?
И егерь? беззаботно уточнил я.
А то! фигура отца Василия отшатнулась от меня, он щелкнул пальцами раз-два, пытаясь нащупать в стылом воздухе какой-то ритм, вдруг плюнул себе под ноги, уставился на белесое пятно жидкости. Какое веселье без них? Она раньше танцевала иногда с ними, так, для шутки и праздника, но такое дело, понимаешь
Очевидно, «Егерь» это местная музыкальная банда. Те самые безбожники с адскими гитарами.
Василий Борисович перевел взгляд с плевка на меня.
Когда тебя хочет изнасиловать толпа обдолбанных ублюдков, тут даже Давид не поможет. Тут не до высокого искусства. Того и гляди, стащат со сцены, такой ля бемоль мажор начнется, ухахаха! От греха подальше теперь наша Анечка дает только сольные представления. А тебя, кстати, как зовут-то? вдруг спросил он.
Это было наивно и глупо, но я почему-то ответил:
Глеб
Старик протянул мне руку, щеря в улыбке остатки гнилых зубов. Не снимая перчатку (ведь под ее темно-синей тканью скрывалось кольцо), я ответил на жест. Ладонь его не весила ничего, словно ее обладателя не существовало вовсе. Обгрызенные почерневшие ногти венчали толстую пятерню, стыдливо выглядывающую из укрытия обрезанных грязно-серых перчаток. Чувствуют ли эти пальцы мою маленькую тайну, здесь, совсем рядом?
Глеб всему голова! авторитетно заявил Василий Борисович. Ну, пойдем, коли не шутишь.
Садовая улица представляла собой один широкий мазок кисти угрюмого художника, решившего набить полотно мусором и грязным снегом. Мы шли рядом, почти шаг в шаг, я и этот нелепый доходяга в черном ватнике и шапке-ушанке. Странной компанией, должно быть, представлялись мы; но для кого странной? Здесь, в окружении этих черно-серых стен, мы составляли атональную гармонию. Поддерживая наш неровный ритм, под ногами мягко хрустела грязь. Сумрак скрывал в себе очертания зданий. Сорванные с петель ворота и смятые в немыслимые спирали старинные ограды смешались в неверные выцветшие кляксы, но Василий Борисович уверенно вел нас куда-то вперед. Не нужно было быть гением, чтобы понять, что бродяга собственноручно рисовал мне карту сокровищ. Жирным красным крестом он отмечал местоположение желанного сундука то есть, Анны. Тонкости отношений в здешних трущобах представлялись мне все яснее. Если не сглупить, в самом ближайшем будущем я смогу завершить свою работу или попытаться это сделать. У меня есть проводник. У меня есть благословение католического святоши. У меня есть абсурдная ситуация, в которую я попал так же глупо, как недавно согласился посетить базилику. Что мне терять? Впереди лишь приобретения. Например, второй половины оплаты.
Я тряхнул головой, в недрах которой все еще клубилась невнятная боль. Спросил негромко у спутника:
А она точно там будет?
Он, в который уже раз, ехидно улыбнулся и принялся чесать седые клочки волос на лице.
Анютка-то? Что, давненько девчонок не щупал? пааанимаю! Будет, чего же ей не быть. О, смотри-ка: афиша висит. Значит, сарай воронцовский прошли. Справа будет банк, ассигнационный, но ассигнаций там давно нет. Хе-хе. Ими уже как лет десять задницу подтерли иные вкладчики.
Я старался не слушать отца Василия; вопрос я задал для того, чтобы не терять с ним ту самую неуловимую связь, называемую человеческим общением. Но речи его были сбивчивы, насыщенные то историями, то ругательствами, и моя страдающая странной мигренью голова не справлялась со словесами бродяги. Он это, видимо, понимал, и время от времени пускался в монологи, комментируя местный колорит:
Обширный участок к северу от Фонтанки, на котором расположен Апраксин двор, в тысяча семьсот тридцать каком-то году был пожалован графу Апраксину, вот как. Мы тут сейчас ходим. По большому и по малому. По среднему это к василиостровцам, они умельцы. Питерский юмор, цени! Я ж носитель культуры, мать ее растак. А вот это видишь? Трехэтажные каменные строения при Советах сделались