Но в этот раз главная беда пришла извне. Бенедикт диким голосом завопил «тпру!», повозка остановилась, а Фиделио, высунувшись наружу, залился отчаянным лаем. Снаружи, за полотняными стенками слышался топот, фырканье и ржание остановленных на всём скаку лошадей. Острый запах пота и жар горячих, метавшихся совсем рядом конских тел, казалось, разъедали полотно крыши.
Именем закона, стой!
Стою-стою, господа хорошие, смиренно сказал Бенедикт.
Кто таков?
Шпильман я есть. Из Перепелишек в Мамыри еду.
Давно едешь?
С утра.
Что везёшь?
Ничего. Апсольман. Пустой.
Посмотрим!
Свистнул палаш, врезался в тележный борт, разрубая удерживавшие крышу верёвки. Крыша слетела, открывая жалкую внутренность повозки: линялую занавеску, сколоченный из старых досок ящик с провизией, обшарпанный сундук, замызганный тюфяк на грязном полу. На тюфяке, съёжившись, обняв большую лохматую собаку, сидела растрёпанная девчонка. На вид явно не в себе. Глаза круглые, рот расслабленно приоткрыт. Один из солдат прямо с седла соскочил в повозку. Собака залилась отчаянным лаем. Девчонка вцепилась в неё ещё крепче и завизжала. Бессмысленные глаза наполнились слезами.
Не трогайте её, взмолился Бенедикт, это есть майн доттер. Совсем глюпый, пуу инфант, блинд, совсем блинд. Слепая.
Солдат хмыкнул, концом палаша отдёрнул занавеску, потыкал под лавкой, решительно распахнул сундук, пару раз вонзил палаш в груду пёстрого барахла, покрутил острым лезвием перед носом у вопящей девчонки. Девчонка даже бровью не повела. Но визжать не перестала.
Слепая, говоришь?
Якоби крот, подтвердил Бенедикт.
Визг и собачий вой достигли самой высокой ноты.
Тихо! гаркнул солдат и торопливо покинул повозку.
Суровое рявканье нисколько не помогло. Стало только хуже.
Напугать её, укоризненно сказал Бенедикт, зрья. Тепьерь будет плакать.
Ладно, перекрикивая шум, заорал старший, конь которого плясал и норовил встать на дыбы, испытывая сильное желание покинуть это шумное место, не встречал на дороге вот такого? Росту высокого, сложения худощавого, под правым ухом шрам и мочка срезана. На груди шрам от удара палашом. На руках и ногах следы от колодок.
Что он творить? Беглый?
Не твоего ума дело.
Награда быть обещана?
А где ты его видал? придержал коня старший.
Пока не видать. Так сколько за голову?
За голову ничего. Он живой нужен. Привози внакладе не будешь.
Ярившийся конь сорвался с места, отряд двинулся следом. Лишь один всадник задержался, полуобернувшись.
Слышь, дядя, ты, коли увидишь кого похожего, беги, пока кости целы. Ходят слухи, этот, со шрамами, на Северном тракте один целый отряд положил. Дочку твою жалеючи, говорю. Награду то ли получишь, то ли нет, а девчонка одна останется. Кому она нужна, такая-то.
Сказал и ускакал. Пыль висела над дорогой, заполнив всё пространство под сомкнутыми дубовыми ветвями. Не было ветра в густом лесу, чтобы сдуть её, унести подальше.
Фердинанд высокомерно заржал, выражая своё возмущение невоспитанностью и абсолютно бестактным поведением четвероногих собратьев. Бенедикт крепко высказался по поводу собратьев двуногих. Арлетта вздохнула, поднялась, выпрыгнула из повозки прямо через борт и принялась чинить крышу, на ощупь связывая концы разрубленных верёвок. Тем временем Бенедикт нырнул внутрь, тихо ругаясь, сдвинул секретную доску.
Эй, ты как, жьив?
Никакого ответа.
Есть жьив, определил Бенедикт, вытаскивая из тесного пространства длинное нескладное тело, но обморок. Душно там. Ты, бестолочь, прьямо на ноги ему сесть.
Доска, зараза, не закрывалась, забираясь внутрь, сказала Арлетта, едва успела тюфяком прикрыть.
Ночной брат держался хорошо, не застонал ни разу. Она коснулась его щеки. Мокрая. Плакал от боли, но молчал. Да-а Ночные братья они такие.
Что делать будем? спросил Бенедикт. Во что ты нас втянула, а, мон шер? Лучше б сама себя спрятать. Почём ты знала, что они не тьебя ищут?
Нашли бы его у нас, и нас бы не помиловали. Сказали бы сообщники. Там, видать, дело серьёзное.
То есть так, вздохнул Бенедикт, верно сообразить. Только поздно. Как есть глюпый ребьёнок.
Спросить его, чего натворил, так не скажет. Убил, должно быть, кого-то из знати.
Помоги его выкинуть. Сложить при дороге, и наше дьело сторона. Кому надо тот подбирать. Всё равно он без памьять. На нас зла не затаит.
Правильно всё это. Ох, правильно. Но всё же Арлетте было жалко своих трудов. Кормила, поила, на себе тащила чуть руки не вывернула. И есть у него кто-то, даже у такого никчёмного и опасного. Кто-то, кто жалеть будет, за руку держать. Девица какая-нибудь или даже целая дама.
Он же свой, протянула она задумчиво. Своих выдавать нельзя.
Какой он тьебе свой? Ночной брат, да ещё, похоже, белая кость, дворянская порода. Тебя, видать, не ищут, так что и работать можно. Поедем дальше без хлопот. Ну-ка, давай, я за руки, ты за ноги. Allez!
Нет! упёрлась Арлетта.
О тебе моя забота есть, настаивал Бенедикт, найдут его у нас, меня тоже не помилуют. Одна останьешься.
И опять всё верно сказал. По уму, так положить при дороге осторожно. Пусть подбирает, кто не боится. Всё ж накормили, перевязали, страже не выдали. Помогли чем могли.
А если Что бы такое сказать? Что бы такое придумать поубедительнее? Арлетта набрала побольше воздуха и ляпнула первое, что взбрело в голову. Если он выживет и мстить будет? Сначала тем, кто его подстрелил, а потом нам, за то, что бросили.
Бенедикт замер. Слышно было, как он усердно скребёт небритую щёку.
Мало я тебья по рукам бить. Сколько раз повторять не подбирай с земли всякую грязь. Пёсья кровь! Ладно, свезём до Студьенца, как обещали.
Ворча и ругаясь, порылся в сундуке, сунул Арлетте в руки ступку, в которой болтался пестик, и два-три куска охры, как нельзя лучше пригодной для изготовления рыжих клоунских париков.
Будем красить, и затем как это лицо малевать. Грим.
Арлетта решительно застучала пестиком. Пока стучала, ругала себя всякими словами. Уговорила. Добилась. А зачем взгромоздила на себя эту обузу, никому не известно. Одни беды от тебя, девочка-неудача.
Волосы ночного брата Бенедикт долго кромсал, уныло скрипя ржавыми ножницами. Отрезанное не поленился, пошёл прикопал подальше в лесу. То, что осталось, ворча и бурча, принялся красить размоченной в воде охрой. Краска ложилась плохо, но, в конце концов, он остался доволен.
О да, теперь рютти. Рыжее. Как кирпич.
Щетину на подбородке тоже как следует натёр краской.
Так-с. Теперь особые приметы. Воск, мучной клей, зола, свёкла.
У нас нет свёклы, сказала Арлетта.
Нихт так нихт. Тут ещё помады для щёк немного осталось. Прикупить надо. Опьять расход, но с голым лицом выступать не комильфо. Та-ак-с. Палачьи в здешней стороне не есть гут. Криворукий они есть. Кто так уши резать? В Остзее не так. Там аккуратно работают. Тц-тц-тц. Старый шрам зальепим. Сверху лишай нарисуем, чтоб руки никто почём зря не тянул.
Кроме лишая в запасе у Бенедикта были бельмо на глазу, чирьи, болячки, пара бородавок.
Арлетта трудилась в поте лица. Грела, разминала воск, растирала краски.
Ну как? Готово?
Найн. Перебор, вздохнул Бенедикт, он должен быть обычный, а он есть вышел очень страшный. Запомнят его. Плохо будет.
Покряхтел, подумал, оставил только две бородавки, одну над бровью, вторую под носом. Добавил веснушек. Приподнял верхнюю губу, сделал вроде заячьей.
Ночной брат лежал смирно. Может, он и возражал бы против такого надругательства, но, пока ты без сознания, спорить трудно.
Ну-с, сойдёт, решил, наконец, Бенедикт. Рост ни убавить, ни прибавить, но, пока он лежит, никто не разберёт, какого он роста. Всё, теперь он есть Альф.
Такой страшный? удивилась Арлетта. Альф был милый. Я помню.
У меня бумаги его остались, снизошёл до объяснения Бенедикт, не продал в своё время, продешевить боялся. Чистые бумаги всякому нужны. Вот только возраст. Этот, видать, из молодых, да ранний. В такие юные годы и уже каторжный. Года прибавить придьётся. Теперь по бумагам ему тридцать два будет. Шпильман Альф, с каната недавно упал, поломался. Поняла?
Чего уж тут не понять, сказала Арлетта.
Глава 5
На третий день пути Бенедикт сильно пожалел о своей доброте и без перерыва костерил Арлетту на четырёх языках, припоминая такие забранки, которых она прежде от него не слышала. Ночного брата искали свирепо, с особым пристрастием. У каждой деревушки повозку останавливали, осматривали, обыскивали. Дважды налетал конный патруль. Бенедикт плюнул и решил ехать с поднятым полотном. Во-первых, чтоб не портили, а то каждый так и норовит палашом рубануть, во-вторых, чтоб все видели скрывать им нечего. Вначале Арлетта пряталась, но оказалось, что никто ею не интересуется. В конце концов, Бенедикт начал говорить смело, мол, шпильманы мы, это вот дочка, а это младший брат, весь переломанный, с каната сорвался. Арлетта изображала дурочку, ночной брат лежал в забытьи, и всякий видел, что приставать с вопросами к нему бесполезно. Бумаги у них были в порядке, а в гриме никто не усомнился. Шарахались от нарисованного лишая, плевались и крестились, заслышав про шпильманов, вымогали мзду, как же без этого, но пропускали. Бенедикт платил без радости, но и не споря. Арлетта тихо дивилась такой щедрости, но вопросов не задавала.
К счастью, чем дальше от столицы, тем стражники становились ленивее, а мужественные королевские гвардейцы попадались всё реже и реже, пока не перестали встречаться вовсе. Дорога тянулась сумрачными дубравами, тихими, прохладными и безлюдными. Обочины заросли жгучей крапивой или колючим непролазным малинником. Арлетта, иногда слезавшая размять ноги, старалась держаться от них подальше. Где-то за придорожной крапивой цвели ландыши, распускался шиповник. В сырой тишине плыли тонкие нежные запахи.
На поросших липой откосах было теплее, солнце легко пробивалось сквозь листву, слышался тихий приятный шелест. И всё время где-то по левую руку жила большая река. То чайка крикнет, то среди жаркого дня потянет прохладной сыростью, то туман поднимется, такой густой, что полотно повозки без дождя становится насквозь мокрым.
На ночлег местные не пускали, боялись разбойников, да и разорённых деревень было больше, чем живых, так что ночевали обычно в лесу, кормили комаров у костра. Бенедикт приговаривал, что дальше будет легче, мол, июнь комару раздолье, но Арлетта не очень-то верила. В Остзее, с его болотами, протоками и каналами, комары начинались в апреле и пропадали в октябре.
За время пути ночной брат всё чаще пребывал в сознании, но не стал веселее и разговорчивее. Бенедикт, которому надоело вытаскивать его по нужде, срубил в лесу палок, сделал пару костылей, но пока они лежали без пользы. Рана вроде бы поджила, но сломанная нога срасталась плохо. Скучноватый у них оказался спутник. То молчит, как мёртвый, и едва дышит, то стонет и бормочет. То про корабль какой-то твердит, то просит чего-то отдать ему, притом поминает проклятый город Хаммельн и адского флейтиста, которого обделили наградой. Или бормочет без конца: «Отпустите не могу больше крысы черви смердит, как в могиле» А потом помолчит и скажет, ясно так, как здоровый: «Боюсь я. Там же небо».
Арлетта слушала всё это, сидя за занавеской, потом не выдерживала, вставала, осторожно пробиралась к раненому, брала за руку. Больше ничем помочь не могла. Да может, ему от неё больше ничего и не надо было. Не в своём разуме человек. Шкура каторжная, дублёная, поджила, а сознание так и не вернулось.
Надо же, неба он боится. Арлетта, конечно, слыхала, что колдуны могут в птиц обращаться. Может, он с каким колдуном поссорился? Правда, в колдунов канатная плясунья не особенно верила. Ездили они как-то вместе с одним Великим Магом. Кхм Как делается эта самая магия, она знала совершенно точно.
А может, может, ночной брат из Остерберга разозлил адского флейтиста? И тот, стало быть, проклял его и теперь за ним гоняется. На метле. По небу. В Хаммельне Арлетта бывала и во флейтиста верила. Не будет же целый город о таком врать? У них, сказывают, даже памятная надпись в церкви сохраняется. Мол, плачьте и скорбите, прошёл год со днём с тех пор, как ушли наши дети. Правда, с тех пор уже триста лет миновало. А детей так и не нашли.
До Студенца добрались на десятый день. Повезло. Дорога была сухая, погода тёплая. В город Бенедикт для начала решил отправиться один. Посмотреть, как и что, заплатить при случае кому надо, проверить, нет ли собратьев по ремеслу, которые могут перебить сборы. Повозку до поры до времени загнали между поросшими травкой песчаными дюнами. Фердинанд был очень недоволен, лезть в песок не хотел, понимал, что повозку потом придётся из этого песка вытаскивать. Зато ветер с реки сдувал комаров, которые после недели в лесах изрядно всем надоели.
Надо было напоить коня. Арлетта выбралась из повозки, распрягла недовольного Фердинанда. Не дурак. Сам к воде дорогу найдёт. А может, и травки какой пощиплет, хотя трава под ногами ощущалась плохая, редкая и на ощупь жёсткая. Канатная плясунья потрепала коня по потному боку, потом вытянула из-под козел верёвку, привычно намотала на руку и пошла к шуму и плеску, пока юбку не захлестнула холодная шальная волна. Впереди чувствовался огромный, влажный, наполненный ветром простор. Далеко, еле слышно орали чайки. Похоже на море. Хотя откуда тут море. Должно быть, река широко разлилась.
Вдоль воды тянулась полоса твёрдого мокрого песка. Фиделио с радостным лаем носился по ней. Сам не знал, чего ему хочется: то ли искупаться, то ли вываляться в песке по самые уши. Арлетта же решила поработать. Больше недели без репетиций. Того и гляди руки-ноги станут как тряпочки. А этого допускать нельзя. Шпильман должен работать всегда. Осторожно положив верёвку и для верности проткнув петлю нащупанной щепочкой, она принялась рисовать ногой на песке длинную черту. Проверила. Ровно сорок шагов. Как канат. Ещё раз прогулявшись по песчаной полосе туда-обратно и убедившись, что мелкие речные волны её не достанут, Арлетта вздохнула поглубже и принялась считать. Раз-два-три-четыре. Батман. Пируэт. Спину прямо, подбородок держать. Раз-два-три-четыре. Впрочем, просто считать ей скоро надоело. Будь полоса на песке настоящим канатом, при таком ветре работать было бы нельзя. Прыгнешь повыше и чувствуешь, как тебя уносит прочь от земли. Арлетта поддалась ветру, закричала, как чайка, и начала танцевать так, как ей хотелось, без счёта, без всяких фигур, бросаясь в воздух, будто он и вправду мог её унести.
За такие танцы могло влететь от Бенедикта. Почему-то он не любил, когда она нарушала правила. Злился и вроде как бы сказать пугался, что ли. Но Бенедикта тут не было. Зато был ветер, и звук набегающих волн, и много вольного летучего воздуха. Я лист, сухой и лёгкий! Я тень птицы, дыханье ветра, я пена на гребне волн!
Когда Арлетта запыхалась и опомнилась, борозды под ногами не было. Она осторожно вытянула ногу право, влево. Нет. Кругом только ровный влажный песок, да кое-где можно нащупать следы. Её следы, перепутанные в полном беспорядке. А верёвка, между прочим, осталась как раз у начала борозды.
Потерялась.
Фиделио! Фиделио! Иди сюда, вредный пёс!
Но Фиделио не появлялся. То ли убежал слишком далеко, то ли ветер относил её слабый голос в сторону. Свистнула, подзывая Фердинанда. Но тот тоже не откликался. Тишина. Можно подумать, ветер унёс её за тридевять земель.
Арлетта смирилась и села на песок. Походить, что ли, поискать, вдруг потерянная борозда сама попадётся под ноги? Но ведь так можно и забрести неизвестно куда, угодить в яму, напороться на острый сук. Повредишь ногу не сможешь работать. А не работать нельзя. Значит, остаётся сидеть и ждать. Придёт Бенедикт и её найдёт. Так обычно всегда и бывало. Когда он придёт, неизвестно. Должно быть, не скоро. Или, может, Фиделио вернётся.