Остерман ждал, терпеливо улыбаясь. Милорадович толкнул ему письмо, отчеркнул ногтем строчку.
Высочайше повелено заметить, чтобы впредь офицеры не ошибались, вслух прочитал Остерман, склоняясь к бумаге и потирая висок. Да Содержательная у генерал-губернатора переписка!
Под печкой не то чихнули, не то захихикали.
Милорадович фыркнул в ответ и сокрушенно покачал головой.
Ведь просился у государя в отставку, раз армии не дают, так нет же, Бог мой!
И что бы вы делали в отставке, господин командор Русского приората Мальтийского ордена? Гоняли мавок и охотились за единственным на губернию упырем? уколол его Остерман. Много дела вам в том вашем Чернигове!
Можно подумать, здесь его много! Пирогов вон этим для Сочельника от казны выделять? Милорадович кивнул на подпечье, где испуганно икнул домовой, и продолжил, загорячившись: Бог мой, что говорили! В мирное время, мол, командовать армией ничего не значит, служба генерал-губернатора важнее! Вверили, называется, охрану семейства и государя. Государь в отъезде, а я сиди теперь в кабинете, отправляй каждый день донесения! И почем бы знать мне, что во дворце творится? Пошлют за мной поеду, а так
Остерман глазами указал ему на сидевшего в углу за газетой скромного наблюдателя сцены.
Стоит ли, Михайла Андреич?..
От их взглядов, любопытствующих, с дружелюбной подначкой, наблюдатель поперхнулся кофе уж очень живо представилось ему, как он глупо выглядит со стороны, тридцатилетний боевой офицер, лейб-гвардеец Измайловского полку, подслушивая разговор генералов под прикрытием несчастного номера «Ведомостей». Но граф Милорадович беззаботно отмахнулся.
При Федоре-то? Бог мой, я столько раз ему душу изливал, что у него, поди, в зубах уж навязло! Пусть думает, нужна ли ему военная карьера при месте в моей канцелярии, или спокойнее будет сидеть в деревне. Да и тайны великой нет.
Государю есть чего опасаться после своей речи в той самой Варшаве, вполголоса заметил Остерман и прибавил погромче: А monsieur3 Федор Глинка заговорщик известный.
То-то и оно, что известный, оттого и не страшный, Милорадович усмехнулся. И до, и после Варшавской речи конституцию всякая собака поминает, и этих заговорщиков со всех сторон как грибов. Думаете, государь их поименно не знает? Ведь не черное колдовство, а политика, так пусть себе говорят, он повернулся. Monsieur Глинка, душа моя! Что, распущено это ваше тайное общество?
Глинка высунулся из-за газеты.
Распущено, ваше сиятельство.
Impeccable!4 буркнул себе под нос Остерман. Пусть не про колдовство, но слухи-то ползли совсем уж нехорошие. А что, Михайла Андреич, в Государственном Совете говорят о реформах?
Лаются, бросил Милорадович. Снова рассеянно глянул в бумаги, поморщился и отодвинул их в сторону. А что до реформ Вы эпистолу Каразина о природности крепостного рабства видали? Ведь это не просто читают переписывают!
Остерман пожал плечами.
Tout de même5, за критический разбор сей эпистолы государь monsieur Муравьева дураком повеличать изволил. Лизетт писала ко мне, в Москве много обсуждали эту историю. Среди тамошних дворян куда больше помещиков, что живут на доходы с имений, а следовательно с крепостного рабства.
Поэтому вы теперь спрашиваете меня, а не Лизетт?
К вечеру снег пойдет, невпопад заметил Остерман, вновь потирая висок и скованно поводя плечами. Придете нынче на ужин?
А велико ли будет общество? зорко взглянул на него Милорадович, дернув галстук.
Никого. Не волнуйтесь, гостей принимать не заставлю.
Тогда не могу, душа моя Александр Иваныч. Зван вечером к князю Шаховскому, неудобно отказывать.
Жаль! Я хотел бы показать вам перемены в верхнем этаже, план архитектора у меня сомнения вызывает. Впрочем, в чем дело? Едемте сейчас, отобедаем у меня.
Бог мой, какая удача! Принимаю с благодарностью! воскликнул Милорадович и добавил с улыбкой, глядя на выразительно заломленную бровь Остермана: Да, Александр Иваныч, угадали! Пока вы занимаетесь переустройством дома, я планирую отделать как можно лучше помещения долговой ямы. Не ровен час, самому придется там сидеть!
Остерман покачал головой.
Опять уже все промотали? Не диво, что вы просились в отставку! С вашей бы силой и опытом как раз бы не скучали без дела и денег, зарабатывали бы на всякой кикиморе.
Милорадович рассмеялся.
Сами сказали, душа моя, гонялся бы за единственным на всю губернию упырем. Бог мой, не те времена!
В прежние времена вышибли бы вас из охотников за ваши военные подвиги, Михайла Андреич, ибо охотнику по уставу Ордена в политике не бывать, усмехнулся в ответ Остерман. Не создай император Павел Русского приората
Я бы генерал-губернатором здесь не сидел! подхватил Милорадович. Впрочем, об этом и не сожалел бы. Раз уж с нынешним жалованием я в долгах, не сильно разбогател бы и на кикиморах.
Остерман спрятал очки и поднялся.
Вы правы. Но, как я все-таки друг вам, я просто обязан читать нотации, призывая для настоящего дела. Может, Савл обратится в Павла, хоть я и не огненный куст6.
Что это за настоящее дело, душа моя? Милорадович насторожился. С вашим-то происхождением, вы ведь тоже могли бы быть охотником Русского приората, если бы во времена императора Павла подсуетились.
Шевельнув левым плечом, Остерман указал на пустой рукав.
Император Павел мне не больно-то доверял, зная мою близость к князю Потемкину. А теперь уж и вовсе какой из меня охотник! Так, теоретик, разбираю бумаги прадеда7. Как раз нашел кое-что любопытное к эпистоле Каразина и к волшебным способностям дворян Петра Великого. Что ж, едем?
А вечером к Шаховскому? Милорадович подмигнул. Как, Александр Иваныч? Поверьте, тамошние Хариты
О нет, увольте и от Харит, и от иных искушений! Общество наше болтливо, и если дойдет в Москву до Лизетт
Душа моя, но ведь она сейчас в вашем Ильинском? Кто ей скажет, зеркало или карты?
Зеркало или карты, Михайла Андреич, ей всегда скажут, правдивы ли слухи. Что до Ильинского, что ей за беда, когда в деревню к ней готова явиться хоть вся Москва! Une dame très puissante8
Милорадович укоризненно вздохнул и встал. Остерман вновь покачал головой, улыбаясь.
Мне вполне хватит семейного общества у Голицыных. Вообразите ma sœur9 Натали почуяла, что Долли влюблена в Валерьяна, а ведь ей всего четыре года, и он еще Пажеского корпуса не кончил. Но у Наташи уже большие планы, а у меня от них голова кругом!
Бог мой! Маленькие детки маленькие бедки? Я вот старшего племянника вытребовал к себе для особых поручений, а выпустится Алешка надо будет и его, они ребята способные. Федор, душа моя, вели-ка приказать экипаж его сиятельства к подъезду. Мы ведь едем?
Едем, согласился Остерман. Кофе для вас сварить я расстараюсь и дома, и добавил вполголоса, с привычной ловкостью натягивая зубами единственную перчатку: Только Федора Николаича не приглашаю, уж простите, ради разговора. Ему ведь найдется, где пообедать?
Думаю, да, с некоторым сомнением отозвался Милорадович, расправляя форменную двууголку. Ежели он все деньги мне на табак не спустил. Впрочем, все равно ему в полк возвращаться.
Вылетев с пылающим лицом из кабинета за возком, Глинка едва не пришиб домового распахнутой дверью.
***
Одолженный Остерманом возок укатил с конских морд свисали сосульки. Звезды застывали в темном небе над заснеженным каналом святой Екатерины. Промороженно и недобро замер в ночи Петербург, щурясь на управляющего им по случаю чужака слепыми провалами подворотен.
Милорадович по привычке потянулся к галстуку, к припрятанному Орденскому кресту, но рука, даже в перчатке, моментально замерзла. Пряча ее в карман шинели, он укорил себя за душевную слабость дом статского советника Клеопина в глубине Малой Подъяческой приветливо перемигивался свечами в окнах, на «чердаке» князя Шаховского нынче, как и всегда, должно быть многолюдно, а если продрог аж до зубовного скрежета, особая радость войти в уютный и дружеский дом.
Доложить о приезде генерал-губернатора не успели хозяин, тучный и носатый, сам удивительно похожий на домашнюю нечисть, выкатился встречать прямо к лестнице.
Ваше сиятельство! Какая радость! А мы уж ждали, ждали!
Quoi du neuf, mon prince10? весело спросил его Милорадович. Зачем звали?
Князь в ответ замахал руками.
Помилуйте, граф, мы всегда рады вас видеть! Вы не замерзли?
Бог мой, замерз еще как! Холода-то нынче собачьи.
В кабинете натоплено? сурово спросил Шаховской куда-то в темный угол прихожей. Оттуда пробубнили невнятное, но князь довольно кивнул: Идемте, граф. Я прикажу глинтвейна подать.
Из дверей выглядывала детская мордашка, лукаво блестели глазенки. Милорадович не удержался подмигнул мальчишке в ответ.
Кто это у вас, князь?
А! Николка Дюров, ученик театральный, из балетного класса. Сестра его учится у меня в драматическом. Вот берем их к себе, да еще племянницу Катерины Ивановны, на праздники. Нам в доме веселей, и детям роздых.
От занятий отлынивают, значит?
Шаховской в ответ негодующе вздернул нос.
Не от занятий, граф, а так хоть поесть вволю. Поверьте, мы им баклуши бить не дозволяем, занимаются как положено.
Поесть?
Поесть. На целых простынях поспать. Отдохнуть от колотушек. Все Театральное училище взять к себе, видит Бог, не могу, да и не дозволит мне князь Тюфякин.
Милорадович думал промолчать князь Шаховской из театров ушел, рассорившись с князем Тюфякиным, так стоит ли слушать? но не удержался и все-таки спросил напрямую у большеглазой мордашки:
Что, правда, душа моя, кормежка скверная?
Мальчишка застыдился, покраснел до ушей, скрылся за угол. Потом, видно, взял себя в руки и выглянул снова.
Точно так, ваше сиятельство, скверная!
«Р» у него выходила плохо, но Милорадович изумился другому.
Бог мой! Что это ты так по-военному, будущий служитель Мельпомены?
Mais vous êtes une generale, votre excellence11!
Милорадович рассмеялся. Во французском картавость мальчишки оборачивалась модным грассированием, зато от ошибок его князь Шаховской даже носом задергал.
Mon prince12, душа моя, не тревожьтесь, я не обижусь. Сам вечно путаюсь и могу сказать, что барышень весьма забавляет.
Рано ему еще о барышнях-то, буркнул князь. Другим замучил. Расскажи да расскажи ему про смоленский пожар!
Про смоленский не расскажу, не видал, бросил Милорадович небрежно, заметив, как вспыхивает надеждой детский взгляд. А про московский или как Смоленск обратно брали
Идемте же, граф! взмолился Шаховской. Прохладно в коридоре стоять, а Николка вцепится, так уж не отстанет!
В кабинете князя, в покойном кресле, Милорадович едва не задремал с недокуренной трубкой в руке. Хорошо! Кресло, печное тепло и душистый табак, а князь еще и глинтвейн обещал. Растаяли тени промороженного Петербурга и непростых разговоров с Остерманом, и будто вернулись давние времена, когда они с кузеном Гришкой шатались в Сочельник по узким улочкам Кенигсберга в распахнутых студенческих шинелях. На каждом углу торговки орали: «Glühender Wein!», а мальчишки считали гроши и отчаянно боялись опьянеть прежде не пили крепкого. Несколькими годами позже, в Геттингене и в Страсбурге, они с кузеном уже для забавы товарищей до первой звезды садили гопака на площадях, распугивая припозднившихся бюргеров и местных привидений, но в первое Рождество за границей были малы и опасались всякого неприличия.
Его совсем сморило, когда в подступающий сон ворвался знакомый вежливый голос:
С прибытием, ваше сиятельство. Заждались вас.
Милорадович с усилием разлепил глаза. Кружку горячего вина ему протягивала актриса Ежова, свет очей Шаховского Катерина Ивановна, а за ее плечом возвышался военный, которого он помнил еще темнокудрым молодым адъютантом с античными чертами лица и спокойным внимательным взглядом. Впрочем, с тех лет взгляд monsieur Киселева остался прежним, разве что прибавилось уверенной определенности, а пролегшие среди кудрей залысины сделали еще выше умный лоб.
Пришлось встать, поцеловать ручки хозяйки и поприветствовать своего когдатошнего адъютанта, уже с год как произведенного в генерал-майоры.
Bonsoir13, душа моя Павел Дмитриевич. Какими это вы здесь судьбами?
Ради вас, ваше сиятельство, склонил голову Киселев. Вы не забыли о моей способности отыскивать нужное?
Способности Киселева лежали скорее в области чувствительности к неправде, но скрыть от него местонахождение кого или чего-либо и впрямь было всегда нелегко. Не зря же он теперь военным следователем подвизается.
Да разве забудешь? И неужто опять с бумагами?
Киселев улыбнулся.
Не с бумагами, конечно, однако вы правы по делу.
Милорадович, досадуя, дернул галстук.
Помилуйте, Павел Дмитриевич! Вечер, вино с пряностями, театральные красавицы какие тут дела могут быть? Дайте хоть ненадолго забыть про счета, караулы, и что на Неве обвалился кусок набережной!
Его сиятельство граф Михаил Андреевич истинно прав, и мы ждем вас в зале, господа, вмешалась Катерина Ивановна с милой улыбкой, но Киселев даже бровью не повел.
Мы не задержимся, damoiselle Egoff14.
Катерина Ивановна подмигнула в ответ и вышла, оставив их наедине, но Милорадовича покоробило. Хорошо, что тут нет Шаховского князь трепетно относился к репутации своей любимой Ежовой, которая лишь по собственному почину не желала стать «смешной княгиней», по-прежнему регулярно получала билеты на ведовство и, хоть и пользовалась ими исключительно для театра, вызывала этим разные толки.
Пришлось сесть и указать Киселеву на кресло. Павел Дмитриевич чинно положил ладонь на подлокотник.
Не о набережной я хотел говорить, а попросить ваше сиятельство о помощи одной особе, к коей питаю большое уважение.
Милорадович устало вздохнул в сторону, хотя утаить что-либо от Киселева было практически невозможно.
Говорите.
Графиня Потоцкая с дочерьми в Петербурге, как вы знаете, обстоятельно начал Киселев разом вспомнилось, как он зачитывал бесконечные реляции после сражений и просил внести правки. А что, спрашивается, после него править? Излагал на бумаге факты Киселев тоже всегда очень гладко.
Милорадович с трудом сдерживал зевоту, но вспомнил, что означенной графине Киселев надеется стать зятем, а значит, следует хотя бы изобразить внимание усилие собеседник почувствует и оценит.
О тяжбе comtesse15 Потоцкой с пасынками я наслышан. Продолжайте, прошу вас.
Она просит ваше сиятельство принять ее и разобрать дело, надеясь на ваше справедливое заступничество и всем известную смелость.
Бог мой! Павел Дмитриевич, канцелярия открыта для всех просителей в приемные часы, но я все-таки по иному ведомству. Да и известная ваша близость к государю могла бы много больше пользы принести для графини Потоцкой. Отчего же вы не сами?..
Киселев любезно улыбнулся, но в глазах мелькнуло приметное огорчение.
Значит ли это, ваше сиятельство, что я должен передать от вас графине отказ?
Милорадович вздохнул хорошего настроения как не бывало.
Я буду ждать графиню, но не могу ничего обещать.
Она очень несчастная женщина
С очень красивыми дочерьми, подхватил Милорадович, и Киселев закусил губу. Павел Дмитриевич, не сердитесь, но дело госпожи Потоцкой такого свойства, что, право, не знаю, чем я мог бы помочь.
Votre excellence16, в свете распространяются разные слухи, и не всем им следует верить, холодно заметил Киселев. Но вы не откажете выслушать ее сиятельство d'original17?
Si, monsieur, surtout que18 я еще не имел удовольствия быть с ней знакомым, примирительно сказал Милорадович. Ссориться не хотелось, хотя о греческой куртизанке Потоцкой он слышал довольно, чтобы не верить ни единому ее слову. Похоже, не верит ей и Киселев. При его-то способностях это неверие лучшее доказательство, что дело гиблое. Но, говорят, он до безумия влюблен в ее старшую дочь, а любви надо прощать. Тем более, графиня упорно отказывает ему в руке Софьи, а Павел Дмитриевич большая умница и не мытьем, так катаньем умеет добиваться своего. Понять бы, отчего он не обратился к государю. То ли графиня не пожелала прибегнуть к его помощи, чтобы не быть обязанной, вот он и придумал обходной маневр? То ли сам не хочет ввязываться в тяжбу невестиного семейства, чтобы не портить себе славу безукоризненно честного следователя?