В XXI веке мы сталкиваемся с глобализацией, кажется, на всех уровнях общества. Чародеи с высокой капитализацией посылают стремительный поток транзакций прямо со своей клавиатуры и дестабилизируют реально существующие рынки; если же спуститься по шкале богатства намного вниз, денежные переводы «маленьких людей», отправляемые через океаны в помощь оставшейся дома семье, складываются вместе в масштабное движение капитала. Если многие историки ХX века подчеркивали важность производства книга Джозефа Фурмана со смелым названием «Происхождение капитализма в России» представляет собой информативную историю русских фабрик71, то те, кто изучает капитализм в XXI веке, обращают больше внимания на связи. Глобальные учреждения, глобальные переводы, «транснациональные» движения привлекли внимание современных аналитиков находящегося в постоянной трансформации мирового экономического порядка. Почти все сходятся во мнении, что период раннего Нового времени, несмотря на очень неудачное название, был временем, когда линии глобальных связей умножились и укрепились, дальняя торговля стала в меньшей степени сводиться к предметам роскоши и больше ориентироваться на (прото) «массовые» рынки; все это, однако же, не равнозначно утверждению, что именно в эту эпоху Запад стал богатейшим уголком планеты.
Главный стоящий за всем этим вопрос проблема взлета Запада. Эта тема наполняет библиотеки и продолжает вызывать жаркие дискуссии. Адам Смит и Карл Маркс увидели перелом в развитии мирового экономического порядка в XVI веке, когда появились колонии в Новом Свете. В 1960‐х годах западные либеральные историки, отвергшие марксистскую парадигму, обратились к политике и нашли ответ в «кризисе семнадцатого столетия», что внесло свой вклад в европоцентричную модель, основанную на идее европейской исключительности72. Амбициозный трехтомный труд Броделя «Цивилизация и капитализм» (19551979), расширяя постмарксистскую парадигму школы Анналов, показал необходимость понимать метасвязи, не упуская из виду простых людей. Бродель (19021985) документировал мировую торговлю, принимая во внимание глубокие структуры (среда), средние (учреждения) и поверхностные (события), дав им интерпретацию, которая была яркой, провокационной, проницательной и антикапиталистической но не марксистской. Мир-системная теория Иммануила Валлерстайна, сформировавшаяся под сильным влиянием марксизма, хотя и вышедшая за рамки исторического материализма, рискуя сильно упростить, можно назвать ее географическим приложением марксистской классовой борьбы, прозвучала очень критично по отношению к горделивому нарративу «взлета Запада», но по-прежнему отнесла начало современного капитализма к XVI столетию.
Другие школы сделали больше для дестабилизации этого нарратива. Субалтерные исследования (subaltern studies) и работы в области мировой истории (world history) показали, что взлет Запада не был ни столь стремительным, ни столь уникальным, как это прежде считалось73. (Впрочем, подобная сдержанность по отношению к европейской гегемонии противопоставлялась господству европейцев в Новом Свете, с энкомьендой и системой плантаций, использовавших труд рабов.) Европа обогнала остальной мир по демографическим и экономическим показателям не в XVI столетии, но позже к этому выводу пришли менее европоцентристские исследователи, переименовавшие проблему взлета Запада в Великое расхождение (Great Divergence). Проанализировав параметры, указывающие на качество жизни, продолжительность жизни, потребление калорий, Кеннет Померанц и ученые, ставшие известными как Калифорнийская школа, выдвинули тезис, что до XIX века жизненный уровень Европейского континента мало чем превосходил жизненный уровень Китая или Османской империи74. Датировка материального расхождения Востока и Запада оставалась предметом горячих дискуссий; такой видный экономический историк, как Ян де Фрис, утверждает, что переломный момент следует отнести к XVII веку75.
Столь широкий спектр точек зрения о том, каким временем датировать подъем Запада и возникновение капиталистических экономик, позволяет предположить, что предстоит существенный пересмотр того, что именно произошло в раннее Новое время. Действительно, труды субалтерных исследователей показали, что эмпирически достоверные факты, считавшиеся таковыми в прошлые десятилетия, далеко не так достоверны. В более ранних исследованиях западное превосходство было скорее априорным допущением, чем концепцией, к которой задаются вопросы. Действительно, делать вывод, что отсутствие данных означает отсутствие активности особенно в обширной сухопутной евразийской торговле, ошибочно не в меньшей степени, чем делать выводы о норме, экстраполируя сведения из одного-единственного источника76. Необходима глобальная перспектива та, что не будет изучать одну лишь атлантическую экономику или одно лишь пространство Индийского океана; необходимы и объяснения, охватывающие матрицу экономики, технологического развития, политических учреждений, культурных атрибутов и их комбинаций. Например, с точки зрения де Фриса, проблема связана с государственными учреждениями. Его замечания по поводу плохого обращения Франции со своими купцами, а также апологетический текст Джека Голдстона об отказе продвинутых традиционных обществ вводить у себя инновации перекликаются с российской историей, где принято обвинять государство в экономической слабости России77. Но Россия остается решительно за рамками значимых исследований, опубликованных академической прессой и посвященных купцам и торговле в раннее Новое время78.
Другой тезис, рассмотренный в моем новом труде, «упадок» сухопутных торговых сетей в Евразии79. В классической интерпретации подъем компаний, занимавшихся морской торговлей, означал смертный приговор евразийской торговле, и началось это в XVI веке. Но историки поставили под вопрос эту точку зрения: Моррис Россаби и Скотт Леви указали на политическую нестабильность в Центральной Азии как на причину переориентировки торговых путей80. Масштабные выводы оказались сделаны путем экстраполяции данных узкого круга источников или из‐за отсутствия эмпирической информации о евразийской торговле, а также из‐за недооценки того, до какой степени широким стало потребление81. История Ямыш-озера в главе 5 представляет картину процветающего узла сухопутной евразийской торговли в XVII столетии и подтверждает, что Россия заслуживает места в нарративах о взаимосвязанном мире.
Таким образом, значение этой истории простирается за пределы обширных владений Российской империи. Как бы ни характеризовать это государство или свободу в нем, Россия хотя бы уже благодаря своей географии (но и по другим причинам, как покажет эта книга) заслуживает места в нарративах о торговой экспансии раннего Нового времени в трансимперском или глобальном масштабе. Настоящая книга воздерживается от избитых формулировок «России и Запада», потому что можно достичь гораздо большего, анализируя Россию в контексте мира раннего Нового времени. Таким образом, книга пытается сделать маленький шажок в деле лучшего вписывания России и Сибири в мир раннего Нового времени82. К примеру, Россия была знаменита плохими дорогами недостаток, увековеченный афоризмом: «В России две беды дураки и дороги»83. Но в сравнительной перспективе российские дороги были, возможно, не так уж плохи потому, что другие дороги были не лучше. Во Франции «даже в восемнадцатом столетии дороги из Амьена одного из главных городов Франции XVIIXVIII веков в порт Сен-Валери-сюр-Сом были так плохи, что купцы нередко платили местным землевладельцам за разрешение провезти свои повозки по вспаханным полям, а не по главной дороге»84.
Вопрос о российской «отсталости» бесплоден и плохо сформулирован, как и мучительные пререкания русских об отношениях России с Западом, но историография истории России должна разобраться с собственной «дискуссией о расхождении». Это вопрос о том, когда российская политэкономия разошлась с западной. Конечно, «Запад» как историческая категория проблемная конструкция. Возможно, лучше будет сформулировать вопрос, когда российская политэкономическая стратификация разошлась со стратификацией в обществах, где появился «здоровый» средний класс, материально обеспеченный и участвующий в политическом процессе. Разумеется, на такие масштабные вопросы нельзя ответить без учета политических и культурных различий, различий в политэкономии и коммерческой практике. Настоящая книга, проливая свет на природу коммерческой жизни в России раннего Нового времени, вносит вклад в реконструкцию истории российской политэкономии и коммерческой культуры и, таким образом, делает шаг к пониманию исторической проблемы отсутствующего в России среднего класса. Найти правильный ответ стало труднее еще и потому, что в результате советского эксперимента Россия не была включена в «нормальные» западные историографические траектории (поразительная близорукость части западных ученых, особенно если принять во внимание, что в ХX веке значительная часть мира стала социалистической). Отказ от традиционных, универсальных исторических траекторий стал краеугольным камнем постмодернистских обращений к изучению истории: каждое место само по себе, а Гегелю места нет; нет единого исторического пути развития. Надо выбирать субъективность и фрагментацию, дабы не быть одураченным теми, кто претендует на истину. Однако эти принципы постмодернистской мысли не особо помогли в деле возвращения России в более широкий исторический нарратив. В самом деле, поле исследования, в котором большинство источников были написаны монахами и государственными клерками (дьяками), не слишком привлекательно для историков культуры, выросших в светскую эпоху.
В зависимости от ракурса история взлета Запада является рассказом или о триумфальном шествии, или об агрессивном империализме. Вне зависимости от того, что в нем видится, расширение богатства, свободы и счастья или джаггернаут капиталистической эксплуатации, европейцы покорили немалую часть Нового Света, а те страны, где они не поселились, оказались под их экономическим и политическим воздействием. В незаконченных исторических дебатах, окружающих эти вопросы, изучение России позволяет сказать новое слово. Россия не развила ни политических учреждений, основанных на представительстве (как и большинство европейских стран в раннее Новое время), ни обширной литературной культуры. Но несмотря на всю ее пресловутую отсталость, европейцы так и не завладели Московией, хотя некоторые хотели бы. В Смутное время (15981613), травматический период, когда Московия перенесла голод, пресечение династии, иностранную оккупацию и гражданскую войну, планы колонизации Московии Якова I были скорее мечтой курильщика опиума, чем реальным стратегическим планом, но даже если оставить этот несущественный эпизод в стороне, вполне бесспорно, что взгляд английских купцов на Московию был империалистическим85. Когда в 1570‐х годах в Англию в роли торгового представителя царя приехал привилегированный купец Осип Непея, английские придворные сочли его образцом поведения, а члены Московской компании обвинили его в упрямстве. Очевидно, он был виновен в том, что пытался договориться о равноправии России86. Если поместить этот эпизод в более широкий контекст, встает вопрос: что такого было во встрече Московии и Англии, что привело к совершенно иным последствиям, чем встреча Индии с Англией, ведь Англия в обоих случаях продемонстрировала тенденцию к империализму? Индийская экономика, вероятно, превосходила московскую как масштабом, так и энергичностью. Но получилось так, что на жарком и влажном субконтиненте высшие классы пьют горячий чай с молоком во второй половине дня и говорят по-английски с британским акцентом. В России это не так: чай пьют черным и делают это при любой возможности. Эта каждодневная привычка играет роль синекдохи, наглядно показывающей, что в двух странах английские империалистические устремления привели к совершенно различным последствиям.
Одним из аспектов этой встречи стало то, что европейцы не сумели оценить суровое геополитическое испытание, из которого родилась Московия87. Возможно, в ряде вопросов формальное образование, печатная культура, мода, потребление московиты показались европейцам примитивными. Но сообразительная Московия была далеко не так необразованна в конкурентной евразийской геополитике, схематично раскрытой в главе 2. Возможно, если более отчетливо поместить русскую торговлю в социально-экономический контекст раннего Нового времени и пролить свет на жизнь купцов раннего Нового времени во Внутренней Евразии, это поможет сделать более понятным Великое расхождение. Может быть, эта заявка является чересчур смелой; но настоящая книга, по крайней мере, делает шаг в направлении интеграции России в мировые исторические нарративы. Я стремлюсь поместить сибирскую экономику в контекст российской, евразийской и расширяющейся глобальной экономики раннего Нового времени и осветить ее вклад, который остался на удивление малозаметным в историографии. Что до российской отсталости, я предполагаю, что это вопрос конца XVIII XIX века; в раннее Новое время Россия не так уж отличалась88.
ОБ ИМПЕРИИ
Имперский поворот стал толчком к появлению множества ценных трудов по российской истории. Одним из продуктивных направлений стало изучение простых людей, которые строили империи и участвовали в них. Русские военные дружины были не единственными носителями империализма; Виллард Сандерленд утверждал, что русских крестьян как колонизаторов обошли вниманием, потому что они не накапливали достаточного богатства и не повышали свой статус в такой степени, чтобы их можно было заслуженно считать эксплуататорами89. Роль купцов в истории России и российской экспансии заслуживает места в рассказе о функционировании империй. Котиляйне называл иностранных купцов «акушерками» империи, и этот термин можно применить ко всем купцам в Сибири90. Англоязычные историки, как правило, следовали за русскими и упоминали о роли русских промышленников (тех, кто занимался меховым промыслом), не проводя дальнейших связей с московской торговлей в раннее Новое время. Однако в этом движении участвовали частные купцы с очень разным уровнем капитализации. В то время как второразрядных купцов, о которых зайдет речь в главе 8, часто посылали в Сибирь заниматься государственными делами, гости, действовавшие в Сибири, о которых будет рассказано в главе 6, в подавляющем большинстве случаев делали это в рамках собственных предприятий. Если промышленники сами не являлись купцами, они продавали купцам свои меха.
Другое важное направление поисков сформировалось вокруг вопроса: «Что в первую очередь двигало Российской империей прагматизм или идеология?» Эдуард Л. Кинан крайне многословно сформулировал этот вопрос в своей эпохальной статье «Московские политические нравы», где он постулировал модель, в рамках которой православная риторика останавливалась на пороге Боярской думы. Майкл Ходарковский, напротив, в своих «Степных рубежах России» утверждает, что двигателем российской экспансии была идеология91. Когда, наконец, покорение обширных просторов Евразийской степи стало возможным, московиты взялись за этот проект как за нечто вроде крестового похода. С другой стороны, Брайен Боук, следуя за своим наставником Кинаном, видит рост и поддержание Российской империи как нечто скорее прагматичное. Его труд, посвященный донским казакам, показывает, сколько раз Москва отступала на своих южных рубежах и, что еще более существенно, сколько раз она шла на уступки неправославным игрокам. С точки зрения Бёка, Россия империя, не унифицирующая и не построенная на русской православной культуре, а империя «персональных договоренностей»92. Таким образом, в вопросе, прагматичной или идеологической была империя, существуют две школы, в рамках которых противоположные позиции занимают Майкл Ходарковский и Брайен Бёк.