А мне по грехам моим кару дай Тебе повинен надо мной воля твоя
В «Ружном дворе» были распашные двери. Резные, хвальные, с солнечными ликами на полотнах. Изваянные волосы, бороды и усы красиво струились, превращаясь в лучи огнистого света. Западный лик был старческим, восточный юным, рассветным.
Верешко схватил разом оба кольца, дёрнул изо всей силы. Заскрипели, упираясь, противовесы, но дюжие черёдники легко развели створки. Верешко едва не споткнулся о кучу тряпья, зачем-то сваленного в придверном углу вмиг нашёл глазами отца.
Малюта не лежал беспамятный на полу. Не сквернил бороду в разлитой по столу бражке. Сидел почти трезвый. И подле него, о чём-то беседуя, расположился вовсе не Радибор.
Торговец Угрюм, Малютин былой пожилец, обернулся на шум у двери. Заметил Верешка, кивнул с узнаванием, по-доброму и чуть виновато, или помстилось? Верешко приблизился, перегорая невыплеснутой готовностью вмешаться. Было стыдно перед черёдниками. Получалось, он их зря с обхода сорвал.
На четыре ветра тебе, почтенный Угрюм, на пути-дорожки безбедные, отдал Верешко малый поклон. Ниже согнулся перед родителем. Не гневайся, отик Люди болтали, с тобой рядом злое случилось
Глаза у Малюты были заплывшие, в багровых прожилках. Потерявшие способность сосредоточиться, вспыхнуть вниманием.
А пробормотал он рассеянно. Нашёл, значит вот как Утёр нос и вдруг похвастался: А я, сын, раба купил! Теперь заживём.
К-какого раба? севшим голосом, без должного почтения спросил Верешко. Значит, страшное всё же произошло, Малюта продал если не дом, то полдома уж точно. Одно хорошо. Угрюму продал, не Радибору.
А вона Малюта начал медленно озираться, взгляд шарил, не находя. Тут где-то
От сердца чуть отлегло. Отик не впервые нёс небывальщину. Бил Верешка за пропажу медного котелка, забыв, что сам его торговкам отнёс. Теперь вот, мечтавши о покупке раба, выдавал несбыточное за быль.
Тут он Малюта обводил пустым взором кружало. Только вот был
На них глазели. Черёдники у двери, гости за столами. Ухмылялись. Ждали, чем кончится.
Отик страдая, начал Верешко и увидел не замеченное второпях. Порожнюю тряпицу на столе.
В той тряпке он хранил свой денежный скоп. Прятал под гнилой половицей. Думал вечером перечесть: хватит ли уплатить ворожее?
Надеялся, не доищется отик. А тот нашёл, стало быть, и неужто вправду купил? Раба?.. За этакую казну справного кота-крысолова не отдадут
Угрюм смотрел то на отца, то на сына. Хмурился. Наконец нетерпеливо окликнул:
Где ты там! Поди покажись.
Верешко краем глаза подметил, как брезгливо отступили черёдники. Диво дивное! Тряпьё, сваленное в чёрном углу, ожило подобием человека. Верешко отказался верить глазам. «Раб?.. Это раб?..» На плечах тощая гунька, вместо обуви дрянные опорки, подвязанные верёвкой. Сгорбившись крючком, чудо-юдо пугливо, боком подбиралось к новым хозяевам. Ждало гнева.
Люди за столами начали хмыкать, потом смеяться в открытую:
Таких, говорят, под игом в Устье берут.
Поди, ещё приплаты хотели?
Кто-то молча отворачивается от срама.
И живёт ведь! Хлеба просит! Горьких горестей пристанище! Назидательный голос принадлежал Радибору. Невмерно добра Владычица, свыше милости милует!
В «Ружном дворе» собирались зажиточные горожане и гости. Лакомились тонкими яствами, чинно обсуждали куплю-продажу поверяли на слово деньги, которые вслух назови шапка с головы упадёт. Малюта попирал кулаком отставленное колено, смотрел с тупой гордостью. Чувствовал себя в «Руже» снова своим.
Угрюмище! неслось слева. Где таких мо́лодцев-красавцев берут? Шепни на ухо
Скажет он тебе. Места надо знать!
С покупкой, Малюта! вторили справа. Выпить поставишь?
А что, подкормится, мяском обрастёт, ремесленную подымет
Прощай, малый, окликнул Верешка старший черёдник. Никто, вижу, отика твоего не теснит.
Вот так. Другой раз кликнешь сполох ан задумаются, бежать ли.
Приблизившись, кощей сник на колени, подмёл серыми патлами половицы. Затрясся, пряча голову рукавами. Худущий, бессильный, изглоданный дурным обращением или хворью.
Верешко не смотрел на него, смотрел на Угрюма. Купец отводил взгляд.
Что, сын? выговорил Малюта. Сказывал я, раба прикуплю? Или не сказывал?
Верешко больно сглотнул.
Сказывал, государь отик
Идём, детище. Завтра у Мирана шерсти возьмём что ни есть лучшей как мыслишь, даст?
Нешто не даст, батюшка
Малюта хотел величественно встать, не совладал. Привычно вытянул руку, Верешко подлез под неё, выпрямился, помог. Горожане понемногу усовестились, смешки стали стихать.
Теперь невольника будет за отцом посылать.
Да ну. Кощея-то?
Погодь, вот перестанет его ветром качать
Выбравшись из кружала на мокрую тёмную улицу, Верешко испытал облегчение. Не далее чем завтра к полудню Господин Шегардай примется чесать языками. Поди решись выйти в город, навстречу смешкам, жадным сплетням, деланому состраданию хуже всяких насмешек а невольник вправду хлеба запросит, и где взять тот хлеб?.. «До завтра ещё доживи. Дом не выманили, уже хвала Правосудной на что прежде смерти помирать» Верешко согнулся, принимая непомерную тяжесть. Сделал шаг и другой. Впереди было темно.
«Пристанище горестей» хромало следом. Волочило ноги, силилось не отстать.
Мама, не спи!..
Голос дочери.
Детские руки тормошили, не давали уплыть в ласковое тепло, понуждали к усилию: поднять так сладко отяжелевшие веки.
Не спи, мама вставай
Женщина открыла глаза. Ещё одно усилие понадобилось, чтобы понять, отчего под спиной выпирают скользкие брёвна. Кажется, она прислонилась к забору, хотела перевести дух и омут сомкнулся над головой.
Непутка лежала на боку, мощёная улочка косо торчала перед лицом, сворачивая в болото, а может, прямо в туман, цеплявший крыши лабазов. Вон там, на углу Клешебойки, она отогнала парнишку как там его. Она знала, просто не помнила эка важность. Он убежал, они с доченькой пошли дальше а потом
Мама, встань мамочка
Голос доченьки то звучал внятно, то вязнул в клубах тумана. Надо встать. Одолеть полверсты до Озаркиного кружала. Сюда же она как-то дошла? Иногда женщина трезво понимала: больше не встанет и не дойдёт. Пора говорить доченьке, как она любит её просто потому, что на другое сил и времени уже не достанет. Затем туман падал ниже, и нужно было лишь чуть отлежаться, перевести дух. С того конца улицы к ней не спеша подходила женщина в кручинной белой понёве, высокая, милосердная. Непутка узнала свою мать, с облегчением выдохнула:
Что ж так долго!
Я пряла нити, необходимые для узора, был ответ, и непутка вдруг увидела волокна тонкого света, тянувшиеся откуда-то свыше, сквозь тучи. К ней, к насторожившейся девочке ко всем в Шегардае. Нити переливались, скользили одна по другой, захлёстывались узлами. Странно, почему она не замечала их прежде. Твоё веретено наполнилось, дочерь.
В прозрачной руке возникли острые ножницы.
Но как же Непутка нашла взглядом девочку. Она ведь она
Я и ткать неплохо умею, дочерь. Неужели в моём полотне твоему дитяти нет места?
Вверяюсь святой воле твоей, благодарно выдохнула непутка, и ножницы бросили по сторонам нездешние блики. Больно не было. Знать, всю боль, надлежащую живым, она уже приняла.
Девочка беспокойно оглядывалась: из-за угла выступил кто-то тёмный, громоздкий из-за косматой полуторной шубы. Девочка узнала мужчину, даже вспомнила, как бежала прочь мама, как тащила её за руку: «Не отдам!..» Теперь мама убежать не могла. Она как-то странно, слабо закашлялась живчик, трепетавший у горла, вдруг успокоился.
Ну-ка, что тут у нас? сказал Хобот. Толкнул ногой недвижное тело.
Девочка кинулась, ме́тя укусить его руку, казавшуюся из толстого рукава. Не допрыгнула. Отлетела сбитая, ударилась о забор.
Хобот уже обшаривал мёртвую. Сноровисто нащупал что-то под платьем, рванул ветхую ткань, добираясь до заветного кошеля.
Девочка вскочила, хотела вновь броситься, хотела бежать Осталась на месте, зачарованная неожиданным зрелищем. Её мама лежала на земле безжизненным комом и одновременно стояла сама над собой. Лёгкой тенью, сотканной из светящейся золотой паутины.
Эта мама, юная, прекрасная, смотрела дочке в глаза и улыбалась. Дескать, о чём ты, маленькая? Всё будет хорошо
У мамы за спиной распахивала крылатый плащ другая тень. Благая, величественная. Только не золотая, а сотканная из глубокого искристого мрака. Вот мама вскинула голову Ещё миг и обе унеслись в столбах тёплого прозрачного света.
Хобот остался глух и слеп к чуду Владычицы. Не его это забота, искры звёздные видеть.
Как есть дура. За серебро отдавать не хотела, сама за так отдала Жёсткая ручища взяла девочку за шиворот, весомо пригнула к земле. Пикнешь удавлю. Шевелись!
Победушки
Разбойники, выжившие в бою, утекли вперёд без оглядки: тем, кто сражается за добычу, не любезна смерть ради чести. Ялмаковичи остановились через полверсты. Отдышались, переглянулись, сочлись. Долго не раздавалось ни слова. Гибель отца-воеводы видели все. Наглую, горестную и постыдную. Лёгшую срамной тенью на всех сирот Лишень-Раза.
Их не преследовали. Победителей снедали заботы куда важнее погони. Да и было бы кого добирать! Воин, бросивший врагу тёплые порты и припас, недолго простоит против воеводы Мороза с государыней Стужей.
Пало наше знамя, вымолвил наконец общую боль Лягай Мятая Рожа. Голос хрипел непривычным бессилием, яростью, отгоревшей впустую. Три слова сказал, по три пуда взвалил: Как жить, братья?
Девятеро уцелевших и сами всё понимали, но слово есть слово. Произнесённое, опустило головы ниже могучих плеч, неподъёмным гнётом отяготило каждое сердце. И правда, как жить?
Не вынеся тяжести сказанного, один из девятерых начал медленно никнуть. Колени подогнулись, витязь неловко завалился, остался лежать, разбросав руки.
Есенюшка?.. Мятая Рожа первым устремился к товарищу.
Некогда чёрно-белый, рваный налатник упавшего был красен от крови. Лохмотья скрывали обломок древка. Стрела, брошенная с погибельной силой, пробила и нагрудник, и тело под ним.
Это была понятная, земная забота, уводившая от бесплодных раздумий. Первая лазейка вжиль из мёртвого горя. Сироты зашевелились, Мятой Роже передали длинный трубчатый зажим, сыскавшийся в кошеле. Стрела сидела прочно и глубоко. Такие проталкивают вперёд, чтобы не потерять наконечник, но с Есеней не получалось: стрела ткнулась бы в кость. Нагрудник живо убрали, Мятая Рожа надел зажим на древко. Покачивая, стал вдвигать в рану. Есеня открыл глаза, кашлянул, судорожно задышал. Его сразу схватили за руки, за плечи, прижали. Он посмотрел на товарищей, улыбнулся, сжал зубы. Наверно, это смерть, но с тем его и запомнят.
Наконец зажим стукнул в железко. Втульчатые наконечники раньше сажали на воск, теперь примораживали. От телесной гревы лёд тает. Ошибёшься, упустишь головку жди потом, чтоб с гноем исторглась. Если исторгнется. Напряжённо сопя, Мятая Рожа развёл половинки зажима, стал искать лопасти наконечника. Повернул винт, намертво смыкая длинные челюсти. Упёрся ладонью раненому в грудь, изготовился тянуть и крутить.
Есеня шепнул чужими губами:
Пердунец с натуги не нападёт?
Сам штанов не запакости, буркнул Мятая Рожа. А то чистых и взять негде.
Их товарищи рубили еловые лапы, вязали волокушу.
Кощеи собирали разбежавшихся оботуров. Несли раненых в тепло, спешили показаться семьянам. Обдирали, безжалостно поганили чужих мертвецов. Царские не спешили к добыче. Сообща хлопотали над двоими потя́тыми. Молодой Крагуя́р глухо всхлипывал, метался, тянул руки к лицу. Незамайка так и лежал ничком. На нём вскроили кожух, осторожно засучили кольчугу К лежащему с плачем тянулся крылатый золотой пёс, воины не пускали.
Змеевы шульни, стонущим голосом выругался угрюмый Гуляй. Он нёс лук с ещё не сброшенной тетивой, он сегодня не трудил больной ноги, но припадал на неё, будто сорок вёрст отмахал, да всё горками. Опять юнцы дурные легли! Когда уже мы, старики, черёд соблюдём?..
Покорёженные ножны с мечами, гусельный короб, разрубленный надвое Иначе топор Ялмака, угодивший витязю в спину, вышел бы из груди. Кольчуга ему не кольчуга, латы не латы.
Погодь, Гуляюшка, гневить Матерь Живую, вскинула белую голову Ильгра. Спина парня у неё под руками была вся залита густой кровью, в стылый воздух куделью восходил пар. Плохо тебя Сеггар кормит, коль на тот свет спешишь за столы? И этих дурней рано жалеть. Не один подол ещё задерут.
Тебе ли не знать, хмуро огрызнулся Гуляй.
Ильгра жутковато ощерилась, блеснули хищные зубы.
А не то, может, уважишь меня, старичонка безля́двый?
Витязи с невольными смешками подались прочь. Повадки боевой сестры были каждому памятны.
Ну тебя, плюнул Гуляй. Глянул выше голов и лук вдруг вскинулся для боя, а на тетиву, как из воздуха взявшись, пала стрела. Кого нелёгкая обратно несёт?
Со стороны откоса близились двое. Шли медленно, с непокрытой головой. Тащили пустую волокушу. Показывали руки без латных рукавиц.
Мятая Рожа с па́сербком Ялмаковым, присмотрелся воевода. Кивнул одному из ближников, первым двинулся навстречу.
В это время недобитков разглядели кощеи. Зарычали, устремились перенимать. Молодой витязь на них цыкнул, не услышали.
Так, глухо вымолвил Сеггар.
Кощеев как шапкой накрыло. Замерли, даже будто пригнулись. Воевода стоял в доспехе, лишь вычистил и убрал свой жуткий косарь. Тому, с кем рядом плывёт зримая тень смерти, разумный человек не перечит.
Мятая Рожа и Ялмаков приёмный сын, именем Горик, одолели последнюю сотню шагов. Остановились.
Стрела Гуляя нехотя глянула наконечником в снег. Что делает с человеком такая стрела, ялмаковичи только что видели.
Так, мрачно повторил Сеггар.
Недобитки разом поклонились ему, достав пальцами наст. Сеггар молча смотрел на побеждённых врагов. Чтобы вот так прийти к победителям, ещё злым и пьяным от крови, требуется изрядное мужество.
В наших головах тебе воля, батюшка Неуступ, произнёс наконец Горик. Вели казнить, вели миловать. Дай только отца нашего воеводу честны́м погребением упокоить.
Сеггар просьбу предвидел. В полусотне шагов, похабно раскинувшись, остывало безголовое тело. На три сажени прочь багровел след, оплавленный сплошными струями крови. В конце следа вмерзало в затоптанный снег мокрое помело некогда гнедая роскошная бородища. Только по ней в костном месиве пополам с жёваной бармицей ещё была кое-как узнаваема голова павшего воеводы. Ни лица, ни достоинства челюсти разъярённого Рыжика Ялмаку не оставили.
Сеггар долго молчал.
Так и быть, ради былых времён забирайте, проворчал он погодя. Прежнего брата грех волкам сытью бросать.
Пасербок отбежал с волокушей, горестно пал на колени у тела названого отца.
Куда отсюда пойдёшь? спросил Сеггар Мятую Рожу.
Тот зябко передёрнул плечами, вышла судорога. Влажный поддоспешник плохо защищал от мороза. Гуляй не снимал стрелу с тетивы, глядел зорко и зло.
На восход думаем. Там Окаянный гуляет. Может, примет под знамя.
Сеггар молча кивнул. С воеводой по прозвищу Окаянный у него не велось особого дружества, но не было и вражды. Он не стал спрашивать, далеко ли вообще Ялмаковы сироты помышляли уйти ранеными, голодными, без припаса. Им даже по чистой рубахе не предложили: мешали тени замученных Неугаса и Хвойки. Без толку спрашивать, чья рука убивала. В дружине житие общее. И слава, и ответ за неправду.