Тёмушка жалела и робела его. Верешко был давним и самым расторопным ночевщиком, но держался особняком. В склоки не лез. Даже сплетен за водоносами не пересказывал. Как к нему подойти?
Для начала Тёмушка надумала спросить Озарку. Кто сведущ в городских делах, если не хозяйка кружала! Озарка была занята: принимала у рыбаков Окиницы щук и плотву мирским трудникам на кормление.
Немного погодя в «Барана и бочку» заглянула Вяжихвостка. Верешко сидел на скамье у входа в поварню откинувшись к тёплой стене, закрыв глаза, свесив руки между колен. Вяжихвостка обрадовалась ему, как ястреб беззащитному селезню.
Ты, чадушко, не последний ли день рученьки трудишь, ножки резвые стаптываешь?
Верешко вздрогнул, очнулся. На мгновение сморщился, как от желчи.
Вяжихвостка склонила голову к плечику:
Ишь загордовал, кланяться не желает! Отец раба прикупил, так и па́щенок важен заделался! Я мамке твоей в малые тётки гожусь!
Вот это она ляпнула зря. Какое могло быть родство у злой бабы с милой матерью Верешка? Парнишка аж потемнел, на лбу и скуле обозначились блёклые синяки. Всё же слез с лавки, отдал поклон:
На дым коромыслом тебе, тётенька. Не гордовал я. Умаялся, глаза слиплись.
Стало быть, правду бают на улице? Будто Малюта сокровенное слово узнал, клад из ерика поднял, вчера у Мирана всю шерсть забрать обещался?
Верешко глядел мимо.
То отика моего дела, не мои. Его пытай, тётенька.
Клад-то серебром али золотом? Андархи погребли али те, что прежде Ойдрига были?
Тёмушка высунулась из-за двери:
Верешко, подсобишь?
Затравленный парень так и метнулся.
Вяжихвостка проводила взглядом толстую Тёмушку, бормотнула себе под нос:
Проку с нынешних молодых. Только знают лопать в три горла!
О палачовой дочке, пригревшейся у Озарки, лучше было вслух прямой правды не говорить. Иным правда глаза колет. Не в час молвишь мимо порога дорожку покажут. Ни в помочи, ни просто так не зайдёшь. И как тогда первой новости узнавать?
Выскочив за Тёмушкой в приспешную, Верешко сразу понял пособления не требовалось. Тёмушка ждала его с миской горячей свежей ухи.
Отведай, пока времечко есть. Живот погрей.
Густой пряный дух, зелень горлодёра, жир щедрыми блёстками! По этой ухе облизывались водоносы: сто́ит, мол, жбаны в пять пудов на крошни вздымать, чтобы однажды в седмицу Озаркиной ушицей полакомиться. Верешку и ночевщикам не каждый раз похлебать доставалось.
Он благодарно зачерпнул ложкой, но до рта не донёс. Спросил хмуро:
Тоже про кощея скаредного выведать норовишь?
Тёмушка отвела глаза:
Тебя грустного увидала не прихворнул ли И вконец оробела. Кощея? Скаредного?
А с наших избытков дородного да справного поди купи! Угрюм, гость заезжий, отика хмельного в блазнь ввёл я туда, а они по рукам уж ударили, купчую крепость запечатлели не спущу! Пусть ша́лью всё обратит да калечь свою забирает
Густая уха гревой проливалась в нутро, воскрешала жизненный жар. Верешко уже сам почти верил в то, чем грозился.
Тёмушка насторожилась, тихо спросила:
Калечь?
Как есть. На роже луканьки в свайку играли, и речи где-то оставил Верешко передразнил шепечущую, безголосую помолвку кощея. Видоков бы найти! Вдруг отик беспамятный уже в затёмках с Угрюмищем по рукам бил?
Над шегардайскими ериками и воргами горбились каменные мосты. На четвёртом по счёту раб понял, что расхрабрился в путь не по силам. Какой дворец, какое воздвижение била? Обратно бы доплестись, не сомлевши
Пришлось укрыться гунькой-заплатницей. Не щадя уцелевших пальцев, сдавить местечки под носом, посреди подбородка
Чуть отпустило. Гул в ушах вновь разделился на голоса.
От Йерела узаконений ждём, а сами каково встретим? рассуждали поблизости. Слыхали, в городе шалить взялись?
Охти! Нешто камышнички понаглели?
Какое Те хвать, что плохо лежит, и дёру. А эти прохожего свалят, бьют да смеются.
Сами в личинах, в рогожных плащиках с колпачками, что близнецы.
И сапогами пинают, обизорники.
Знать, не с голоду озоруют.
Посовестных спрашивал кто? Коверьку?
В боковой улице тренькнули струны, ветром в камышах вздохнула пыжатка. Кувыки! Всё те же. Слепой, хромой да третий горбатый. И вагуды у них пели чуть лучше прежнего.
Вор от вора народился,На кобыле прокатился.Хоть дурак, а жалко всё же.Люди добры, дайте грошикС южной стороны бодрым шагом приблизились скороходы, громко закричали:
Поди, поди!..
Уличная толпа подалась на стороны, расчищая проход. Кощея ненароком сшибли с ног, чуть-чуть притоптали. Эка важность, невольник! Расторопнее надо быть, когда важные господа шествуют!
Высокоимённый господин Инберн Гелха, дворцовый державец, вправду был важен. И вправду не шёл шествовал. По своему сану мог ехать верхом, но проявлял уважение, шёл пеший со жрецами-единоверцами. Раб, закатившийся под каменный облокотник моста, забыл, как дышать.
Если вглядится узнает
Не вгляделся и не узнал.
Вот отдалились крики скороходов, потревоженная людская река вернулась к плавному течению. Раб наконец выдохнул. Теперь бы ещё подняться
Сильные руки подхватили его, с лёгкостью усадили. Сердце успело ухнуть: признали! вернулись! но его выпустили. Даже рваную гуньку расправили на плечах.
Чей будешь, старинушка? С кем в город пришёл?
«Старинушка?..» Молодой кузнец был статный, красивый, приодетый к светлому празднику. Лишь каменно-чёрных мозолей никакая мыльня добела отмыть не могла.
Сам встанешь ли, бедолага?
За мужнин суконник держалась пугливая молодёнка. Совсем девочка, бледненькая, тревожная, только прижившаяся в большой шумной семье.
Она вдруг нагнулась, не забоявшись урода. Что-то вложила в обмотанную нарукавником горсть.
Возьми, человече бедожной.
Он принялся кланяться, смиренно и благодарно. Когда вновь посмотрел кузнеца с молодицей уже не было рядом, а в горсти лежал пряник. Ну, то, что в Шегардае пряником называлось. Тёмный комочек соложёного теста с вдавленным отломышком водяного ореха.
Кощей, голодный со вчерашнего дня, сразу сунул лакомство в рот. На милостыньке уже скрестило взгляды несколько уличных босяков из живота небось не достанут!
Мимо, почти задевая калеку подолами нарядных опашней, плыли жёны порядочных ремесленников с Лобка.
Богато зажила Догада. Ишь, насыточки чужим рабам мечет.
А муж потакает. Влюбился, сам поглупел.
Хочет, чтоб Царица за милостыню чрево ей отомкнула.
Вспомнила бы, сама чьих черев урывочек! За материны грехи непло́дой живёт.
О как! А ты-то, желанная, к Опалёнихе бегавши, не грешна ли? Сказала бы, да людей добрых стыжусь
И укатилась прочь визгливая бабья свара. Может, завтра забудется, а может, злой тенью поперёк улицы ляжет. Раб ещё посидел, уговаривая себя на усилие. Наконец встал. Медлительно, тяжело, охраняя левую ногу. Прижал к боку костыль, устало поплёлся назад.
Полуденная качалась перед глазами. Не давать себе спуску. Не давать
Вернувшись в ремесленную, он осторожно снял гуньку, скроенную из старого одеяла. Расстелил на полу. Было зябко, плечи отвечали малейшему движению глухой болью, обозначая близкую грань, за которой ждали бессилие и казнящая мука. Раб вытянулся на гуньке. Не хотелось ни шевелиться, ни даже есть, только закрыть глаза и перестать быть. Он сжал зубы, уложил руки вдоль тела и стал разводить их, таща по полу. Холод сразу куда-то пропал, на висках выступил пот. Развернуть руки выше плеч так и не удалось.
До конца дня Верешко передумал все думы. Даже прикинул, не взбежать ли к тому самому билу, не грянуть ли на весь город об Угрюмовой великой неправде. Глупость, пустая мечта. Тревожить вечное било что к присяге идти. На такое отваживаются ради жизни, смерти и чести. Уж никак не за горстку медных чешуек. Тот же Радибор небось дочкам на заедочки сегодня больше потратил
Другой порожней мыслью было вдруг отик впрямь отрезвеет, как обещал? Всю не всю но мешочек шерсти у Мирана возьмёт?..
Какое! Малюту пришлось забирать с улицы близ «Ружного двора», куда он по вчерашней памяти сунулся было, но выкинули. До дому оставалось, почитай, два шага. Но если перечесть на то, сколько раз падал Малюта и напрочь отказывался вставать семь вёрст говном плыть, да против течения!
Наконец ежевечерний срам завершился. Сын валяльщика из последних сил ввалился во двор, захлопнул калитку.
Нелепая тень выкатилась навстречу пособлять хозяйскому сыну.
Вон ноги! зарычал Верешко. Позволить рабу к отику прикоснуться считай, освоячить. Да и помогатый из кощея курам потеха
В доме было чисто. Непривычно свежо. Жбан, доставленный водоносами, не у калитки торчал сидел в клеточке, вынутый из войлочного кафтана. Успел надышать жару, что твоя печь. И даже свечка на столе будто сама собой разгоралась
Яркий свет понудил Малюту открыть глаза, сощуриться.
Кто? Палец с обломанным ногтем указывал на чуждого человечишку в доме. Дружка без спросу моего ввёл?
Верешка накрыло отчаянием.
Это раб твой, вчера купленный. Угрюм его тебе
Хотел сказать «без правды всучил», не успел.
Я купил?! сбросив сон, загремел бывший валяльщик. У-у-у наказали Боги сынком! Отцу в глаза лгать!..
Взятому врасплох Верешку досталась заушина, отбросившая паренька на клетку со жбаном. Лозяное плетение хрустнуло, подалось, Малюта кинулся в кулаки отвёрстывать виновнику всех бед и обид. И отверстал бы, да дрянной чуженин опоздал убраться с пути, встрял под ноги. Грузно свалившись, Малюта немного побарахтался на полу приткнулся поудобней, захрапел.
Раб и молодой хозяин сидели у разных стенок передней.
Всё равно тебя Угрюму верну! В голосе Верешка дрожали злые слёзы, он сам слышал их и оттого страдал ещё больше.
Невольник мазнул космами по полу:
Не губи пригожусь
Даже толстые нарукавники не могли скрыть, что на руках почти не было пальцев.
Работничек!.. горестно простонал Верешко. Ты, гноючка, хоть гашник развязать можешь?
Могу
А ещё ложкой можешь, кивнул Верешко и засмеялся, потому что иначе надо было лезть в петлю. Я один ещё и тебя корми? От кого оторвать велишь? Отцу недодать? Самому вполтоща́ пасть?..
Снаружи в калитку стукнула колотушка. Раз и ещё.
Что за поздние гости? Добрые люди потемну друг к другу не ходят. «Черёдники?! Нешто отика на правёж?!»
Верешко взял свечку, с ненавистью посмотрел на кощея. Пошёл открывать.
На улице с корзиной в руках стояла Тёмушка. Её родитель наверняка ждал поблизости, не в одиночку же дитё отпустил, но таился. Палач поган, не его это дело к шабрам во дворы заходить.
З-здорово, только выговорил Верешко.
И тебе на лёгкие колёсики, на гладкие стёжки, потупилась Тёмушка, а он вдруг заметил, какие пушистые у неё ресницы. Дозволишь ли на порог войти, слово молвить?
П-пожалуй, коли не шутишь, пробормотал Верешко.
Ну не лицо честной девке потемну гостевать. Особенно в доме, где вдовый отец с сыном-недорослем живёт. Люди зоркоглазы, злоязычны. Охнуть не успеешь, подхватит какая-нибудь Ягарма и
В уличной темноте отдался гулкий кашель. Темрюй подтверждал своё присутствие и отцовское одобрение.
Тёмушка решительно ступила во двор.
Только ну беседовать в ремесленной станем, поперхнулся Верешко. В доме там ну отик там спит, умаялся
Тёмушка спокойно кивнула. Он и не подозревал, сколько в ней, оказывается, было достоинства. Прикрывая горстью свечу, сын валяльщика повёл гостью через дворик, открыл дверь в ремесленную
В углу серой кучкой ветоши сидел проклятый невольник. Которого, буде изволит Моранушка, он завтра вернёт обманщику Угрюму. Рабу незачем слушать их с Тёмушкой разговор. Все рабы сплетники. Небось рожу-то искромсали за слишком шустрый язык
Тёмушка неожиданно подалась вперёд и вконец ошарашила Верешка, низко поклонившись кощею:
На четыре ветра тебе, заступнику
Тот дёрнулся, хотел не то встать, не то в ножки ей пасть, но споткнулся на середине движения. Верешко даже задумался, каково оно жить в таком скудном и наверняка больном теле. «Заступник?..» Тёмушка поставила корзину на верстак, обернулась. Верешко увидел склонённый затылок с толстой чёрной косой.
Тебе, славному молодцу, на том благодарствую, что доброго раба от трудов своих кормишь-поишь, теплом греешь
В ремесленной было зябко почти по-уличному, да и кормить кощея Верешко не спешил, чтобы зря к дому не приучать. Догадалась ли Тёмушка? Наверняка догадалась, поскольку спросила:
Позволишь, сын хозяйский, раба угостить?
Пришлось кивнуть. Гостью обижать не годится. Невольник подполз за протянутым пирожком, прошептал невнятную хвалу, утёк назад в угол. Верешко додумался наконец спросить:
За что милуешь?
Тёмушка покраснела, спрятала глаза, потом набралась тихой смелости:
Стыд поминать но тебе открою. Намедни остановили меня люди злые. Теснить стали речи срамные молвили руками хватали, наземь валили
Кулаки сплотились сами собой. Может, не самые грозные, но к немедленной битве всё, чем богат.
Это кто ж осмелел?.. Батюшки твоего забыли бояться?..
Тёмушка покраснела пуще, сморгнула:
Те обизорники. Под куколями, в личинах рот зажимали Худо бы мне сталося, да твой раб то есть не твой ещё
«Рожей чумазой всех напугал?»
мимо хромал костыликом отмахнул невзначай, да я видела те его бить, в ерик бросать, а я прочь во все ноги Ты людям не сказывай
Кощей совсем потерялся в углу, робел дышать, робел почать пирожок.
Не скажу, сурово пообещал Верешко. Кулаки аж сводило. И что бы Царице привести его в тот заулок вместо калеки? Ещё кто кого бы в кучку сложил, в ерике выкупал!
Я варежки связала, совсем тихо произнесла Тёмушка. Чтоб ему по-людски в люди ходить Дозволишь?
И развернула тряпицу. Варежки оказались знатные, с крашеной нитью. Верешко взял подарок, молча бросил рабу. У него самого прежде были такие, мамино рукоделие. Отик снёс их в кружало: на что беречь, если стали не по руке?
Тёмушка поняла содеянную оплошность, виновато пообещала:
Я и тебе свяжу узорочные
Проводив её за калитку, Верешко вернулся в ремесленную. Сел на скамейку. Корзина с подношением источала одуряющий запах, но Верешко так устал от чёрных мыслей и беготни, что брюхо тупо молчало. Раб смотрел сквозь серый колтун, сброшенный на лицо. Верешко не видел глаз, но чувствовал взгляд. Почему-то вспомнилось, как споткнулся обозлённый Малюта.
Ну? спросил Верешко.
Кощей прошуршал что-то вроде «Добрый господин».
Ругать тебя как буду?
И снова зашелестел изломанный ветрами камыш:
Мгла этого раба зовут Мгла
На берегу
Волны тихо вкатывались на берег, с шелестом разбивались у ног. Сеггар Неуступ стоял в одиночестве, сцепив за спиной руки, смотрел вдаль. Туда, где истаивали в морской дымке, утрачивали краски пёстрые паруса.
Воеводу не беспокоили. Проводы брата, скитальца морей, были его особым обрядом, в который сторонние не допускались.
Рядом, на длинных мостках, вершилась иная бы́ва, такая же строгая, молчаливая. Двух новых отроков, избравшихся среди отважных кощеев, под руки, спиной вперёд, вели с моря на сушу. Дорожка и Крайша, робкие, присмиревшие, во все глаза смотрели на далёкие корабли, как до последнего смотрели бы на родную деревню, уходя с ополчением.
Может, спустя время Царская вновь заглянет сюда. Сеггар обнимет брата Сенхана, а Дорожке и Крайше перепадёт поклон от родни. И они, к тому дню уже витязи, обменяют желанную весть на гордый рассказ о собственных подвигах А может, вовсе и не бывать ни той встрече, ни гордым деяниям. Судьбу Хвойки и Неугаса тоже все помнили. Своими руками возлагали мёртвых на погребальный костёр, раненых Незамайку с Крагуяром в сани доброго купца. Есть о чём призадуматься.