Что ж вы так заспались?
А который час?
Посмотрела на часы на столике и не сразу ответила до сих пор не сразу разбирает, который час:
Десять Без десяти минут девять
Взглянув на дверь, он потянул ее к себе за юбку. Она отклонилась, отстраняя его руку:
Никак нельзя, все проснулись
Ну, на одну минуту!
Старуха зайдет
Никто не зайдет на одну минуту!
Ах, наказанье мне с вами!
Быстро вынув одну за другой ноги в шерстяных чулках из валенок, легла, озираясь на дверь Ах, этот крестьянский запах ее головы, дыхания, яблочный холодок щеки! Он сердито зашептал:
Опять ты целуешься со сжатыми губами! Когда я тебя отучу!
Я не барышня Погодите, я пониже ляжу Ну, скорее, боюсь до смерти.
И они уставились друг другу в глаза пристально и бессмысленно, выжидательно.
Петруша
Молчи. Зачем ты говоришь всегда в это время!
Да когда ж мне и поговорить с вами, как не в это время! Я не буду больше губы сжимать Поклянитесь, что у вас никого нету в Москве
Не тискай меня так за шею.
Никто в жизни не будет так любить вас. Вот вы в меня влюбились, а я будто и сама в себя влюбилась, не нарадуюсь на себя А если вы меня бросите
Выскочив с горячим лицом под навес заднего крыльца на вьюгу, она, стоя, присела на мгновенье, потом кинулась навстречу белым вихрям на переднее крыльцо, утопая выше голых колен.
В прихожей пахло самоваром. Старая горничная, сидя на рундуке под высоким окном в снегу, схлебывала с блюдечка и, не отрываясь от него, покосилась:
Куда это тебя носило? Вся в снегу вывалялась.
Петру Николаичу чай подавала.
Что ж ты ему в людскую, что ль, подавала? Знаем мы твой чай!
Ну, знаете, и на здоровье. Барыня встали?
Хватилась! Пораньше тебя.
И все-то вы сердитесь!
И, счастливо вздохнув, она пошла за перегородку, за своей чашкой, и чуть слышно запела там:
* * *
Днем, сидя в кабинете за книгой, слушая все тот же то слабеющий, то угрожающе растущий шум вокруг дома, все больше тонувшего в снегах среди со всех сторон несущейся молочной белизны, он думал: как стихнет, так уеду.
Вечером он улучил минуту сказать ей, чтобы она пришла к нему ночью попозднее, когда дом крепче всего спит, на всю ночь, до утра. Она покачала головой, подумала и сказала: хорошо. Это было очень страшно, но тем слаще.
То же чувствовал и он. И волновала еще жалость к ней: и не знает, что это их последняя ночь!
Ночью он то засыпал, то в тревоге просыпался: решится ли прийти? Тьма дома, шум вокруг этой тьмы, трясутся ставни, в печке то и дело завывает Вдруг он в страхе очнулся: не услыхал, услыхать ее в той преступной осторожности, с которой она пробиралась в густой темноте по дому, нельзя было, не услыхал, а почувствовал, что она, невидимая, уже стоит у тахты. Он протянул руки. Она молча нырнула под одеяло к нему. Он слышал, как стучит ее сердце, чувствовал ее озябшие босые ноги и шептал самые горячие слова, какие только мог найти и выговорить.
Они долго лежали так, грудь с грудью, целуясь с такой крепостью, что больно было зубам. Она помнила, что он не велел ей сжимать рот, и, стараясь угодить ему, раскрывала его, как галчонок.
Ты, небось, совсем не спала?
Она ответила радостным шепотом:
Ни минуточки. Все ждала
Нашарив на столике спички, он зажег свечу. Она в страхе ахнула:
Петруша, что ж это вы сделали? А ну-ка старуха проснется, увидит свет
Черт с ней, сказал он, глядя на ее раскрасневшееся личико. Черт с ней, я хочу видеть тебя
Взяв ее, он не спускал с нее глаз. Она прошептала:
Я боюсь, что это вы на меня так смотрите?
Да то, что лучше тебя на свете нет. Эта головка с этой маленькой косой вокруг нее, как у молоденькой Венеры
Глаза ее засияли смехом, счастьем:
Какая это Винера?
Да уж такая И эта рубашонка
А вы купите мне миткалевую Верно, вы правда меня очень любите?
Нисколько не люблю. И опять ты пахнешь не то перепелом, не то сухой коноплей
Отчего ж вам это нравится? Вот вы говорили, что я всегда говорю в это время а теперь сами говорите
Она начала все крепче прижимать его к себе, хотела еще что-то сказать и уже не могла
Потом он потушил свечу и долго лежал молча, курил и думал: а все-таки надо сказать, ужасно, но надо! И чуть слышно начал:
Танечка
Что? так же таинственно спросила она.
Ведь мне надо уезжать
Она даже поднялась:
Когда?
Все-таки скоро очень скоро У меня есть неотложные дела
Она упала на подушку:
Господи!
Его какие-то дела где-то там, в какой-то Москве, внушали ей нечто вроде благоговения. Но как же все-таки расстаться с ним ради этих дел? И она замолчала, быстро и беспомощно ища в уме выхода из этого неразрешимого ужаса. Выхода не было. Хотелось крикнуть: «Возьмите меня с собой!» Но она не смела разве это возможно?
Не могу же я век тут жить
Она слушала и соглашалась: да, да
Не могу же я взять тебя с собой
Она вдруг отчаянно выговорила:
Почему?
Он быстро подумал: «Да, почему, почему?» И поспешно ответил:
У меня нет дома, Таня, я всю жизнь езжу с места на место В Москве живу в номерах И ни на ком никогда не женюсь
Отчего?
Оттого, что уж такой я родился.
И ни на ком никогда не женитесь?
Ни на ком, никогда! И даю тебе честное слово, мне, ей-богу, необходимо, очень важные и неотложные дела. К Рождеству непременно приеду!
Она припала головой к нему, полежала, капая на его руки теплыми слезами, и прошептала:
Ну, я пойду Скоро светать начнет
И, поднявшись, стала в темноте крестить его:
Сохрани вас Царица Небесная, сохрани Матерь Божия!
Прибежав к себе за перегородку, она села на постель и, прижав к груди руки, слизывая с губ слезы, стала шептать под гул метели в сенцах:
Господи батюшка! Царица Небесная! Дай, Господи, чтоб не утихало хоть еще дня два!
* * *
Через два дня он уехал, еще проносились по двору утихающие вихри, но он не мог больше длить тайное мучение ее и свое и не сдался на уговоры Казаковой подождать хоть до завтра.
И дом, и вся усадьба опустели, умерли. И представить себе Москву и его в ней, его жизнь там, его какие-то дела, не было никакой возможности.
* * *
На Рождество он не приехал. Что это были за дни! В какой муке неразрешающегося ожидания, в каком жалком притворстве перед самой собой, будто и нет никакого ожидания, шло время с утра до вечера! И все Святки она ходила в самом лучшем своем наряде в том платье и в тех полсапожках, в которых он встретил ее тогда осенью, на вокзале, в тот незабвенный вечер.
На Крещенье она почему-то жадно верила, что вот-вот покажутся из-под горы мужицкие санки, которые он наймет на станции, не прислав письма, чтобы за ним выслали лошадей, весь день не вставала с рундука в прихожей, глядя во двор до боли в глазах. Дом был пуст Казакова уехала в гости к соседям, старуха обедала в людской, сидела там и после обеда, наслаждаясь злословием перед кухаркой. А она даже и обедать не ходила, сказала, что живот болит
Но вот стало вечереть. Она взглянула еще раз на пустой двор в блестящем насте и поднялась, твердо сказав себе: конец, никого мне больше не нужно, ничего не желаю я ждать! и пошла, наряженная, гуляющим шагом по залу, по гостиной, в свете зимней, желтой зари из окон, громко и беззаботно запела с облегчением конченой жизни:
И как раз на словах о милом вошла в кабинет, увидала его пустую тахту, пустое кресло возле письменного стола, где когда-то сидел он с книгой в руках, и упала в кресло, головой на стол, рыдая и крича: «Царица Небесная, пошли мне смерть!»
* * *
Он приехал в феврале когда она уже совсем похоронила в себе всякую надежду увидать его хоть еще один раз в жизни.
И как будто возвратилось все прежнее.
Он был поражен, увидя ее, так похудела и поблекла она вся, так несмелы и грустны были ее глаза. Поразилась и она в первую минуту: и он показался ей как будто другим, постаревшим, чужим и даже неприятным усы у него стали как будто больше, голос грубей, его смех и разговор, пока он раздевался в прихожей, были не в меру громки и неестественны, ей неловко было взглянуть ему в глаза Но оба постарались скрыть все это друг от друга, и вскоре все пошло как будто по-прежнему.
Потом опять стало подходить страшное время время его нового отъезда. Он поклялся ей на образ, что приедет к Святой и уже на целое лето. Она поверила; но подумала: «А летом что будет? Опять то же, что теперь?» Этого теперь ей было уже мало нужно было или совсем, совсем прежнее, а не повторение, или нераздельная жизнь с ним, без разлук, без новых мучений, без стыда напрасных ожиданий. Но она старалась гнать от себя эту мысль, старалась представить себе все то летнее счастье, когда столько будет им свободы везде ночью и днем, в саду, в поле, на гумне, и он будет долго, долго возле нее
* * *
Накануне его нового отъезда ночь была уже предвесенняя, светлая и ветреная. За домом волновался сад, и все долетал оттуда разносимый ветром злой и беспомощный, отрывистый лай собак над ямой в елках: там сидела лисица, которую поймал в капкан и принес на барский двор лесник Казаковой.
Он лежал на тахте на спине с закрытыми глазами. Она рядом с ним на боку, подложив ладонь под грустную головку. Оба молчали. Наконец она прошептала:
Петруша, вы спите?
Он открыл глаза, посмотрел в легкий сумрак комнаты, слева озаренный золотистым светом из бокового окна:
Нет. А что?
А ведь вы меня больше не любите, даром погубили, спокойно сказала она.
Почему же даром? Не говори глупостей.
Грех вам будет. Куда ж я теперь денусь?
А зачем тебе куда-нибудь деваться?
Вот вы опять, опять уедете в эту свою Москву, а что ж я одна тут буду делать!
Да все то же, что и прежде делала. А потом ведь я тебе твердо сказал: на Святой на целое лето приеду.
Да, может, и приедете Только прежде вы мне не говорили таких слов: «А зачем тебе куда-нибудь деваться?» Вы меня правда любили, говорили, что милей меня не видали. Да и такая я разве была?
Да, не такая, подумал он. Ужасно изменилась.
Прошло мое времечко, сказала она. Вскочу, бывало, к вам и боюсь до смерти и радуюсь: ну, слава Богу, старуха заснула. А теперь и ее не боюсь
Он пожал плечами:
Я тебя не понимаю. Дай-ка мне папиросы со столика
Она подала. Он закурил:
Не понимаю, что с тобой. Ты просто нездорова
Вот оттого-то, верно, и не мила я вам стала. А чем же я больна?
Ты меня не понимаешь. Я говорю, что ты душевно нездорова. Потому что подумай, пожалуйста, что такое случилось, откуда ты взяла, что я тебя больше не люблю? И что ж все одно и то же твердить: бывало, бывало
Она не ответила. Светило окно, шумел сад, долетал отрывистый лай, злой, безнадежный, плачущий Она тихонько слезла с тахты и, прижав рукав к глазам, подергивая головой, мягко пошла в своих шерстяных чулках к дверям в гостиную. Он негромко и строго окликнул ее:
Таня.
Она обернулась, ответила чуть слышно:
Чего вам?
Поди ко мне.
Зачем?
Говорю, поди.
Она покорно подошла, склонив голову, чтобы он не видал, что все лицо у нее в слезах.
Ну, что вам?
Сядь и не плачь. Поцелуй меня ну?
Он сел, она села рядом и обняла его, тихо рыдая. «Боже мой, что же мне делать! с отчаянием подумал он. Опять эти теплые детские слезы на детском горячем лице Она даже и не подозревает всей силы моей любви к ней! А что я могу? Увезти ее с собой? Куда? На какую жизнь? И что из этого выйдет? Связать, погубить себя навеки?» И стал быстро шептать, чувствуя, как и его слезы щекочут ему нос и губы:
Танечка, радость моя, не плачь, послушай: я приеду весной на все лето, и вот правда пойдем мы с тобой «во зеленый сад» я слышал эту твою песенку и вовеки не забуду ее, поедем на шарабане в лес помнишь, как мы ехали на шарабане со станции?
Никто меня с тобой не пустит! горько прошептала она, мотая на его груди головой, в первый раз говоря ему «ты». И никуда ты со мной не поедешь
Но он уже слышал в ее голосе робкую радость, надежду.
Поеду, поеду, Танечка! И не смей мне больше говорить «вы». И плакать не смей
Он взял ее под ноги в шерстяных чулках и пересадил ее, легонькую, к себе на колени:
Ну скажи: «Петруша, я тебя очень люблю!»
Она тупо повторила, икнув от слез:
Я тебя очень люблю
Это было в феврале страшного семнадцатого года. Он был тогда в деревне в последний раз в жизни.
22 октября 1940В Париже
Когда он был в шляпе, шел по улице или стоял в вагоне метро, и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто, ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни. Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что еще в Константинополе его бросила жена и что живет он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на нее, неприятно шутил, если разговор касался женщин:
Rien nest plus difficile que de reconnaÎtre un bon melon et une femme de bien[3].
Однажды, в сырой парижский вечер поздней осенью, он зашел пообедать в небольшую русскую столовую в одном из темных переулков возле улицы Пасси. При столовой было нечто вроде гастрономического магазина он бессознательно остановился перед его широким окном, за которым были видны на подоконнике розовые бутылки конусом с рябиновкой и желтые кубастые с зубровкой, блюдо с засохшими жареными пирожками, блюдо с посеревшими рублеными котлетами, коробка халвы, коробка шпротов, дальше стойка, уставленная закусками, за стойкой хозяйка с неприязненным русским лицом. В магазине было светло, и его потянуло на этот свет из темного переулка с холодной и точно сальной мостовой. Он вошел, поклонился хозяйке и прошел в еще пустую, слабо освещенную комнату, прилегавшую к магазину, где белели накрытые бумагой столики. Там он не спеша повесил свою серую шляпу и длинное пальто на рога стоячей вешалки, сел за столик в самом дальнем углу и, рассеянно потирая руки с рыжими волосатыми кистями, стал читать бесконечное перечисление закусок и кушаний, частью напечатанное, частью написанное расплывшимися лиловыми чернилами на просаленном листе. Вдруг его угол осветился, и он увидал безучастно-вежливо подходящую женщину лет тридцати, с черными волосами на прямой пробор и черными глазами, в белом переднике с прошивками и в черном платье.
Bonsoir, monsieur[4], сказала она приятным голосом.
Она показалась ему так хороша, что он смутился и неловко ответил:
Bonsoir Но вы ведь русская?
Русская. Извините, образовалась привычка говорить с гостями по-французски.
Да разве у вас много бывает французов?
Довольно много, и все спрашивают непременно зубровку, блины, даже борщ. Вы что-нибудь уже выбрали?
Нет, тут столько всего Вы уж сами посоветуйте что-нибудь.
Она стала перечислять заученным тоном:
Нынче у нас щи флотские, битки по-казацки можно иметь отбивную телячью котлетку или, если желаете, шашлык по-карски
Прекрасно. Будьте добры дать щи и битки.
Она подняла висевший у нее на поясе блокнот и записала на нем кусочком карандаша. Руки у нее были очень белые и благородной формы, платье поношенное, но, видно, из хорошего дома.
Водочки желаете?
Охотно. Сырость на дворе ужасная.
Закусить что прикажете? Есть чудная дунайская сельдь, красная икра недавней получки, коркуновские огурчики малосольные
Он опять взглянул на нее: очень красив белый передник с прошивками на черном платье, красиво выдаются под ним груди сильной молодой женщины полные губы не накрашены, но свежи, на голове просто свернутая черная коса, но кожа на белой руке холеная, ногти блестящие и чуть розовые, виден маникюр
Что я прикажу закусить? сказал он, улыбаясь. Если позволите, только селедку с горячим картофелем.