Спасибо, вымолвила женщина. Спасибо.
Равич направился в ванную, отвернул оба крана. Вода с шумом полилась в раковину. Он ослабил узел галстука и отрешенно глянул на себя в зеркало. Из глубокой тени глазных впадин на него устремился привычно-пристальный, цепкий, изучающий взгляд; лицо худое, можно считать, почти изможденное, если бы не глаза; губы, пожалуй, слишком мягкие на фоне двух глубоких морщин, что бороздами пролегли к уголкам рта от носа; а в довершение всего длинный, в зазубринах, шрам, что от правой брови протянулся через весь лоб, заползая в волосы.
Телефонный звонок прервал его раздумья.
Вот черт!
На секунду он забыл обо всем на свете. С ним такое бывает: чуть задумается и полностью уходит в себя. А тут еще эта женщина
Сейчас подойду! крикнул он. Напугались? Он снял трубку. Да. Что?.. Так конечно, да Конечно, получится Да. Где? Хорошо, еду. Горячего кофе, и покрепче Хорошо.
Он аккуратно положил трубку и, сидя на краю софы, все еще думал о чем-то своем.
Мне надо ехать, сказал он затем. Это срочно.
Женщина тут же вскочила. Но покачнулась и ухватилась за спинку стула.
Нет-нет На короткий миг Равича тронула эта ее спешная покорная готовность. Вы можете остаться. Спите. Мне нужно по делам, на час-другой, точно не знаю. Только не уходите никуда.
Он надел пальто. На секунду промелькнула нехорошая мысль, но он тут же ее отогнал. Эта женщина не украдет. Не из таких. Уж в этом-то он разбирается. Да и красть у него особенно нечего.
Он уже был в дверях, когда женщина спросила:
Можно, я пойду с вами?
Нет, это исключено. Оставайтесь здесь. Берите все, что понадобится. И кровать, если хотите, тоже ваша. Коньяк вон там. Спите
Он повернулся, чтобы уйти.
Только свет не гасите! вдруг выпалила женщина.
Равич выпустил дверную ручку.
Вам страшно?
Она кивнула.
Он показал ей на ключ.
Запритесь. Только ключ выньте. Внизу, у портье, есть второй, им я и открою.
Она затрясла головой:
Нет, не в том дело. Но, пожалуйста, свет оставьте.
Вот оно что. Равич глянул на нее испытующе. Да я и не собирался гасить. Пусть горит. Это мне знакомо. Со мной такое тоже бывало.
На углу улицы Акаций он поймал такси.
Улица Лористона, четырнадцать. Только скорее!
Водитель развернул машину и вырулил на проспект Карно. На перекрестке с проспектом Великой Армии справа на них вылетел маленький двухместный кабриолет. Столкновение было неизбежно, но их спасла мокрая мостовая. Кабриолет с визгом затормозил, его занесло вбок, и он чудом пролетел в каких-то сантиметрах от радиатора таксомотора. Крутясь волчком, кабриолет пронесся дальше. Это был маленький «рено», за рулем которого сидел мужчина в очках и черном котелке. Вместе с машиной кружилось, то показываясь на секунду, то снова исчезая, его бледное от гнева лицо. Наконец машина выровнялась и свирепой зеленой саранчой рванула к Триумфальной арке, что возвышалась в конце улицы, словно исполинские врата ада, только бледный вскинутый кулак еще долго грозил кому-то, тыча в ночное небо.
Таксист обернулся.
Нет, вы такое видали?
Видал, отозвался Равич.
Но чтобы в такой шляпе. В котелке, ночью, и так гонять?
Он прав. Он был на основной дороге. Чем вы возмущаетесь?
Ясное дело, он прав. Потому я и возмущаюсь.
А если бы он был не прав, что тогда?
Тоже бы возмущался.
Вам, я погляжу, легко живется.
Но я бы тогда совсем по-другому возмущался, пояснил шофер, сворачивая на проспект Фоша. Не с таким удивлением, понимаете?
Нет. Лучше сбавляйте скорость на перекрестках.
Да я и сам уже понял. Проклятая жижа на мостовой все как маслом намазали. Только чего ради вы меня расспрашиваете, если потом сами слушать не хотите?
Потому что устал, раздраженно ответил Равич. Потому что ночь. А еще, если угодно, потому что все мы только искры на ветру жизни. Езжайте.
Ну, тогда другое дело, уважительно протянул таксист и даже коснулся пальцами козырька фуражки. Это я понимаю.
Послушайте, спросил Равич, осененный внезапной догадкой, вы, часом, не русский?
Нет. Но читаю много, пока пассажиров жду.
«На русских мне, значит, сегодня не везет, подумал Равич. Он откинулся на спинку сиденья. Кофе, пронеслось у него в голове. Очень горячего, черного. Надеюсь, кофе у них достаточно. Руки. Мне нужны чертовски твердые руки. В случае чего пусть Вебер сделает мне укол. Но все получится. Должно получиться». Он опустил стекло и долго, глубоко вдыхал влажный осенний воздух.
2
В небольшой операционной было светло как днем. Помещение больше всего напоминало сейчас бойню, только стерильную. Вокруг стояли ведра, полные окровавленной ваты, повсюду валялись бинты и тампоны, алые пятна крови в этом царстве медицинской белизны смотрелись вопиющей бестактностью. Вебер сидел в предбаннике за лакированным стальным столом и что-то записывал; его медсестра кипятила инструменты; вода бурлила, яркий свет, казалось, вот-вот зашипит, и только тело, распростертое на операционном столе, было от всего этого как бы отдельно его уже ничто не трогало.
Равич плеснул себе на ладони жидкого мыла и принялся намыливать руки. Он тер их с таким ожесточением, будто надумал содрать с них кожу.
Вот гадство! цедил он сквозь зубы. Дерьмо собачье!
Медсестра метала в него возмущенные взгляды. Вебер поднял глаза от своих бумаг.
Спокойно, Эжени! Все хирурги ругаются. Особенно когда дело дрянь. Уж вам-то пора бы знать.
Сестра бросила пригоршню инструментов в кипящую воду.
Профессор Перье никогда не сквернословил, возразила она оскорбленным тоном. И тем не менее спас много жизней.
Профессор Перье оперировал на мозге. Это, считайте, все равно что точная механика. А наш брат в потрохах копается. Это совсем другое дело. Вебер захлопнул тетрадь с записями и встал. Вы хорошо работали, Равич. Но если до тебя приложил руку коновал, тут уж ничего поделать нельзя.
Да нет. Иногда можно. Равич вытер руки и закурил. Медсестра с демонстративным неодобрением тут же распахнула форточку.
Браво, Эжени! похвалил Вебер. Все строго по инструкции.
У меня есть обязанности в жизни. К тому же я вовсе не желаю взлететь на воздух.
Вот и прекрасно, Эжени. Это успокаивает.
А вот некоторые вообще без обязанностей живут. И не желают жить иначе.
Это в ваш огород, Равич, хохотнул Вебер. Полагаю, лучше нам исчезнуть. Эжени с утра обычно не в духе. Да и нечего нам тут больше делать.
Равич окинул взглядом операционную. Глянул на медсестру, верную своим обязанностям. Та встретила его взгляд с исступленным бесстрашием. Никелированная оправа очков придавала ее пустому лицу холодную неприступность. А ведь она тоже человек, как и он, но любая деревяшка и та ему ближе.
Простите меня, проговорил он. Вы совершенно правы.
На белом столе лежало то, что еще пару часов назад было надеждой, дыханием, болью, трепетным биением жизни. Теперь же это был всего лишь никчемный труп а бездушный человек-автомат в лице медсестры Эжени, страшно гордой тем, что она никогда не совершала ошибок, уже накрыл этот труп простыней и вывозил на каталке. Такие дольше всех живут, подумал Равич, жизнь просто не замечает эти деревянные души, вот и смерть их не берет.
До свидания, Эжени, сказал Вебер. Желаю вам хорошенько отоспаться.
До свидания, доктор Вебер. Спасибо, господин доктор.
До свидания, попрощался Равич. И простите мне мою ругань.
Всего хорошего, ледяным тоном отозвалась Эжени.
Вебер ухмыльнулся:
Железный характер!
На улице их встретило хмурое утро. По мостовым грохотали мусорные машины. Вебер поднял воротник.
Ну и погодка! Вас подвезти, Равич?
Нет, спасибо. Хочу прогуляться.
В такую погоду? Я правда могу вас подвезти. Нам же почти по дороге.
Равич покачал головой.
Спасибо, Вебер.
Вебер все еще вопросительно смотрел на него.
Даже чудно, что вы все еще так переживаете, когда пациент умирает у вас под ножом. Вы ведь уже пятнадцать лет оперируете, должны бы привыкнуть.
А я и привык. И не переживаю.
Вебер стоял перед ним, дородный, довольный. Его широкая, округлая физиономия светилась румянцем, как нормандское яблоко. В черных, аккуратно подстриженных усиках сияли капельки дождя. Рядом, приткнувшись к тротуару, стоял «бьюик» и тоже сиял. В этом авто Вебер сейчас чинно покатит восвояси, в свой розовый, как игрушка, загородный домик, где его ждут чистенькая жена, тоже сияющая, двое чистеньких, разумеется, сияющих детишек и вообще чистенькая, сияющая жизнь. Такому разве что-нибудь объяснишь, разве расскажешь о том неимоверном напряжении, когда, затаив дыхание, делаешь скальпелем первый разрез, когда в ответ на это усилие из-под лезвия струится первая алая струйка крови, когда тело, послушное движениям крючка и хватке зажимов, раскрывается перед тобой, словно многослойный занавес, высвобождая органы, что никогда еще не видели света, когда сам ты, словно охотник в джунглях, идешь по следу сквозь чащобы поврежденных тканей, сквозь узлы и сращения, все глубже продвигаясь к опухоли, и вдруг, внезапно, оказываешься один на один, с глазу на глаз с великим хищником по имени смерть, и начинается поединок, в котором все твое оружие только твои инструменты и невероятная твердость руки, как растолкуешь ему, каково это, что это значит, когда в ослепительную белизну твоей беспредельной сосредоточенности холодом в крови вдруг вторгается черная тень этой вселенской издевки, способной затупить скальпель, сломать иглу, залить свинцом руку, и когда все то незримо трепетное, загадочное, пульсирующее, что звалось жизнью, вдруг утекает из-под твоих бессильных рук, распадается, меркнет, затянутое буруном призрачного, черного, мертвецкого водоворота, до которого тебе не добраться, с которым тебе не совладать; когда лицо человека, у которого только что было дыхание, имя, собственное «я», у тебя на глазах превращается в анонимную застывшую маску и этот твой яростный, мятежный, но все равно бессмысленный гнев, ну как, как все это объяснишь и что тут вообще объяснять?
Равич закурил следующую сигарету.
Двадцать один год ей был, только и сказал он.
Вебер носовым платком отирал капельки с усов.
Вы отлично работали. Я бы так не смог. А если не удалось исправить то, что какой-то мясник наворочал, так вашей вины тут нет. Тут по-другому и не рассудишь, иначе куда бы это нас завело
Действительно, отозвался Равич. Куда бы это нас завело?
Вебер сунул платок обратно в карман.
К тому же после всего, что вам довелось испытать, у вас, думаю, чертовская закалка.
Равич глянул на него со скрытой усмешкой.
Закалки в таком деле не бывает. Разве что привычка.
Так и я о том же.
В том-то и беда, что не ко всему можно привыкнуть. Тут непросто разобраться. Давайте считать, что это все из-за кофе. Может, это и вправду кофе меня так взбудоражил. А мы думаем, что это от расстройства.
А что, кофе и вправду был хорош, верно?
Очень хорош.
Хороший кофе мой конек. Я как чувствовал, что вам кофе понадобится, поэтому сам и сварил. Ведь не сравнить с бурдой, которую варит Эжени?
Никакого сравнения. По части кофе вы и впрямь мастак.
Вебер уселся в машину. Но все еще не спускал с него глаз, даже из окна высунулся.
Может, вас все-таки подбросить по-быстрому, а? Вы, наверно, чертовски устали?
«Тюлень, невольно подумал Равич. Точь-в-точь тюлень и такой же здоровый. Но мне-то что? Что за чушь в голову лезет? И вот вечно так говоришь одно, а в мыслях совсем другое».
Я не устал, ответил он. Кофе меня взбодрил. Спите как следует.
Вебер рассмеялся. Под черными усами ослепительно сверкнули белоснежные зубы.
Нет, я уже спать не лягу. Поработаю лучше в саду. Тюльпаны и нарциссы посадить надо.
Тюльпаны и нарциссы, эхом отозвалось в голове у Равича. На аккуратных клумбочках, среди чистеньких гравийных дорожек. Тюльпаны и нарциссы персиковая и золотистая кипень весны.
До свидания, Вебер, сказал он. Надеюсь, обо всем прочем вы позаботитесь?
Разумеется. Сегодня же вечером вам позвоню. Гонорар, к сожалению, будет скромный. Даже говорить не о чем. Девчонка была бедная, и родни, похоже, никакой. Ну, там видно будет.
Равич отмахнулся.
Эжени она сто франков отдала. Похоже, это все, что у нее было. Выходит, вам причитается двадцать пять
Хорошо, хорошо, нетерпеливо оборвал его Равич. До свидания, Вебер.
До свидания. Завтра в восемь утра.
Равич медленно брел по улице Лористона. Будь сейчас лето, он бы устроился где-нибудь на скамейке в Булонском лесу, грелся бы на утреннем солнышке, смотрел бы, ни о чем не думая, на воду, на зелень, пока эта жуткая судорога напряжения где-то внутри сама не рассосется. А уж после поехал бы в гостиницу и завалился спать.
Он зашел в бистро на углу Буасьерской. У стойки несколько работяг да шоферюги с грузовиков. Почти все пьют кофе, макая в него булочки. Равич постоял, посмотрел на них. Простая, ясная, надежная жизнь, все в твоих руках: днем работа до упаду, вечером усталость, ужин, жена, а после мертвый сон без всяких сновидений.
Вишневки, заказал он бармену.
На щиколотке у умершей была тонкая цепочка дешевенькой позолоты дурацкое украшение, какие позволительны разве что в молодости, от избытка сентиментальности и отсутствия вкуса. На цепочке даже пластинка имелась, а на пластинке надпись «Toujour Charles»2, и все это без застежки, запаяно раз и навсегда, чтобы не снимать; цепочка, способная рассказать целую историю о воскресных свиданиях в рощах по берегам Сены, о первой влюбленности и наивной юности, о ювелирной лавчонке где-нибудь в Нейи, о сентябрьских ночах в мансарде, а потом вдруг задержка, ожидание, испуг, страх и навеки Шарль, о котором ни слуху ни духу, и подружка, подсунувшая нужный адрес, и знахарка-повитуха, клеенка на столе, и вдруг боль, нестерпимая, режущая боль, и кровь, и растерянное лицо старухи, дряблые руки, торопливо, лишь бы избавиться, запихивающие тебя в такси, и долгие дни мучений, и хочется заползти куда-то, а потом наконец «скорая помощь», больница, последняя сотенная бумажка, скомканная в горячем, потном кулачке поздно, слишком поздно.
Над головой задребезжало радио. Танго, гнусавый голос, слащавые, пошлые слова. Равич поймал себя на том, что мысленно шаг за шагом повторяет весь ход операции. Перепроверяет каждое свое движение. На пару часов пораньше и, возможно, еще был бы какой-то шанс. Вебер, конечно, распорядился срочно его вызвать. Но в гостинице его не было. И вот из-за того, что он проторчал у Альмского моста, девчонка умерла. А сам Вебер такие операции делать не может. Дурацкая цепь случайностей. Дурацкая цепочка на ступне, безжизненно вывернутой внутрь «Приди в мою лодку, нам светит луна», фальцетом верещал тенор.
Равич расплатился и вышел. Остановил такси.
В «Осирис», бросил он водителю.
«Осирис» это был солидный, добротно-буржуазный бордель с необъятным баром в древнеегипетском стиле.
Так закрываемся уже, попытался остановить его швейцар. Никого нет.
Совсем никого?
Только мадам Роланда. А дамы все разошлись.
Вот и прекрасно.
Портье поплелся за ним, сердито шаркая галошами.
Может, вам лучше такси не отпускать? Здесь потом так просто не поймаешь. А мы уже закончили
Это я уже слышал. И такси я как-нибудь раздобуду
Равич сунул швейцару пачку сигарет в нагрудный карман и, миновав тесную прихожую и гардероб, вошел в просторный зал. Бар и вправду был пуст, являя собой зрелище привычного разгрома, учиненного подгулявшими буржуа: на полу окурки, озерца пролитого вина, несколько опрокинутых стульев, в воздухе затхлый настой табачного дыма, духов и пота.