Равич смотрел на обои. Ужас, а не обои.
По крайней мере светло, заметил он. Светло и чистенько.
Да.
Внесли чемоданы.
Ну, вот вы и на новом месте.
Да. Спасибо. Спасибо большое.
Женщина уже сидела на кровати. Опять эта бледность, и опять на ней лица нет.
Вам надо выспаться. Заснуть сможете?
Попробую.
Равич достал из кармана алюминиевую трубочку и вытряхнул оттуда несколько таблеток.
Вот вам снотворное. Запьете водой. Сейчас примете?
Нет. Позже.
Ладно. Мне пора. Через пару дней загляну вас проведать. Попытайтесь поскорее заснуть. На всякий случай вот адрес похоронной конторы. Но сами лучше туда не ходите. Поберегите себя. Я к вам еще наведаюсь. Равич замялся. Как вас зовут?
Маду. Жоан Маду.
Жоан Маду. Хорошо. Я запомню. Он знал, что ни черта не запомнит и проведать тоже не придет. И именно поэтому решил придать своим словам побольше достоверности. Лучше уж запишу, пробормотал он, вытаскивая из кармана блокнот с бланками для рецептов. Вот. Может, сами напишете? Так проще будет.
Она взяла блокнот, написала имя и фамилию. Он взглянул на листок, вырвал его из блокнота и сунул в карман пальто.
Лучше вам сразу лечь спать, посоветовал он. Как говорится, утро вечера мудренее. Присказка дурацкая и затасканная, но в вашем случае верная: все, что вам сейчас требуется, это сон и немного времени. Какой-то срок, чтобы выстоять. Понимаете?
Да. Я понимаю.
Так что примите таблетки и ложитесь спать.
Хорошо. Спасибо вам Даже не знаю, что бы я без вас делала. Правда не знаю.
Она протянула ему руку. Ладонь была холодная, но пожатие оказалось неожиданно крепким. Вот и хорошо, подумал он. Уже какая-то решимость
Равич вышел на улицу. Жадно глотнул влажного, теплого ветра. Машины, прохожие, первые шлюхи по углам здешние, этих он не знает, пивнушки, бистро, в воздухе смесь табачного дыма, выпивки и бензина кипучая, переменчивая, стремительно несущаяся жизнь. Он обвел глазами фасады домов. Тут и там уже зажглись окна. В одном видна женщина, просто сидит и смотрит. Он выудил из кармана листок с именем, порвал и выбросил. Забыть. Слово-то какое В нем и ужас, и утешение, и призрачные миражи Не умея забывать как прожить на свете? Но кто способен забыть до конца? Шлаки воспоминаний, раздирающие нам сердце. Свободен лишь тот, кому не для чего больше жить
Он дошел до площади Звезды. Там толпился народ. Триумфальная арка тонула в сиянии прожекторов. Мощные столбы света выхватывали из тьмы могилу Неизвестного солдата. Над ней колыхалось на ветру огромное сине-бело-красное полотнище. Праздновали двадцатилетие перемирия 1918 года.
Небо насупилось, и на мглистой, рваной пелене облаков лучи прожекторов высвечивали зыбкую, дрожащую тень стяга. Казалось, полотнище гибнет, тонет в меркнущей пучине неба. Где-то надрывался военный оркестр. Завывали трубы, звенела медь. Никто не подпевал. Толпа стояла молча.
Перемирие, бормотала женщина рядом с Равичем. С прошлой войны муж не вернулся. Теперь, выходит, сын на очереди. Перемирие То ли еще будет
4
Новый температурный листок над койкой был девственно чист. В нем значились только имя и адрес. Люсьена Мартинэ. Бют-Шомон, улица Клавеля.
Серое лицо девушки тонуло в подушках. Накануне вечером ее прооперировали. Равич тихонько прослушал сердце. Выпрямился.
Лучше, заметил он. Переливание крови иногда творит чудеса. Если до завтра протянет, можно на что-то надеяться.
Отлично, пророкотал Вебер. Мои поздравления. Вот уж не думал дело-то совсем худо было. Пульс сто сорок, давление восемьдесят. Кофеин, корамин еще бы немного, и того
Равич пожал плечами:
Не с чем поздравлять. Просто ее доставили чуть раньше, чем ту, прошлую. Ну, с цепочкой на ноге. Вот и все.
Он накрыл девушку.
Уже второй случай за неделю. Если и дальше так пойдет, можете открывать отдельную клинику для неудачных абортов в Бют-Шомон. Другая ведь тоже оттуда была, верно?
Вебер кивнул:
Да, и тоже с улицы Клавеля. Вероятно, они знакомы и были у одной и той же повитухи. Ее даже привезли примерно в то же время, что и предыдущую, тоже к вечеру. Счастье еще, что я вас в гостинице застал. Я-то уж думал, вас опять не будет дома.
Равич поднял на него глаза.
Когда живешь в гостинице, Вебер, вечерами, как правило, куда-нибудь уходишь. А уж в ноябре гостиничный номер и подавно не самое веселое место на свете.
Могу себе представить. Но почему, собственно, вы в отеле живете?
Так удобнее: живешь вроде как анонимно. Один и все же не совсем один.
И вам это нравится?
Да.
Но можно ведь и иначе устроиться. Снять небольшую квартирку где-нибудь, где вас никто не знает
Наверно Равич склонился над девушкой.
Верно я говорю, Эжени? спросил Вебер.
Медсестра вскинула голову.
Господин Равич не станет этого делать, холодно заметила она.
Господин доктор Равич, Эжени, одернул ее Вебер. В Германии господин доктор был главным хирургом крупного госпиталя. Не то что я.
Здесь, у нас начала было медсестра, воинственно поправляя очки.
Взмахом руки Вебер оборвал ее на полуслове.
Знаем, знаем! Нам и без вас это известно. Здесь, у нас, государство не признает зарубежных аттестаций. Что само по себе полнейший бред! Но почему вдруг вы решили, что он не станет снимать квартиру?
Господин Равич пропащий человек; у него никогда не будет ни семьи, ни домашнего очага.
Что? опешил Вебер. Что вы такое несете?
Для господина Равича нет ничего святого. Вот и весь сказ.
Браво, проронил Равич, все еще не отходя от больничной койки.
Нет, вы такое слыхали? Вебер все еще в изумлении пялился на свою медсестру.
А вы лучше сами его спросите, доктор Вебер.
Равич распрямился.
В самую точку, Эжени. Но когда для человека нет ничего святого, у него появляются другие святыни, свои, более человеческие. Он начинает боготворить искру жизни, что теплится даже в дождевом черве, время от времени заставляя того выползать на свет. Не сочтите за намек.
Вам меня не оскорбить! У вас нет веры! Эжени решительно одернула халат на груди. А у меня, слава богу, моя вера всегда со мной!
Равич уже брал пальто.
Вера легко оборачивается фанатизмом. Недаром во имя всех религий пролито столько крови. Он улыбался, не скрывая насмешки. Терпимость дитя сомнений, Эжени. Не потому ли вы при всей вашей вере относитесь ко мне куда агрессивней, чем я, отпетый безбожник, отношусь к вам?
Вебер расхохотался.
Что, Эжени, получили? Лучше не отвечайте. А то вам совсем худо придется.
Мое достоинство женщины
Вот и хорошо, оборвал ее Вебер. Оставьте его при себе. Всегда пригодится. А мне пора. В кабинете еще поработать надо. Пойдемте, Равич. Всего хорошего, Эжени.
Всего хорошего, доктор Вебер.
Всего доброго, сестра Эжени, попрощался Равич.
Всего доброго, через силу ответила медсестра, да и то лишь после того, как Вебер строго на нее глянул.
Кабинет Вебера был заставлен мебелью в стиле ампир белой, с позолотой, на хлипких тоненьких ножках. Над письменным столом висели фотографии его дома и сада. У продольной стены стоял новомодный широкий шезлонг. Вебер в нем спал, когда оставался здесь на ночь. Как-никак клиника была его собственностью.
Что будете пить, Равич? Коньяк или дюбонне?
Кофе, если у вас еще найдется.
Конечно.
Вебер поставил на стол электрокофеварку и включил в сеть. Потом снова обернулся к Равичу.
Вы не подмените меня сегодня в «Осирисе»? После обеда?
Само собой.
Вас это правда не затруднит?
Нисколько. У меня все равно никаких дел.
Отлично. А то мне специально ради этого еще раз в город тащиться. Лучше поработаю в саду. Я бы Фошона попросил, но он в отпуске.
О чем разговор, бросил Равич. Не в первый раз.
Конечно. И все-таки
Какие там «все-таки» в наше время? По крайней мере для меня.
И не говорите. Полный идиотизм. Человек с вашим-то опытом и лишен права работать, вынужден оперировать нелегально
Помилуйте, Вебер. Это же не вчера началось. Все врачи, кто из Германии бежал, в таком положении.
И тем не менее! Это просто смешно! Вы делаете за Дюрана сложнейшие операции, а он вашими руками делает себе имя.
Это куда лучше, чем если бы он оперировал своими руками
Вебер рассмеялся:
Конечно, не мне об этом говорить. Вы ведь и за меня оперируете. Но я, в конце концов, главным образом гинеколог и на хирурга не учился.
Кофеварка засвистела. Вебер ее выключил, достал из шкафа чашки и разлил кофе.
Одного я все-таки не пойму, Равич, продолжал он. С какой стати, в самом деле, вы живете в этом клоповнике, в «Интернасьонале»? Почему бы вам не снять себе жилье, допустим, в этих новых домах у Булонского леса? Мебель по дешевке всегда можно купить. У вас появится хоть что-то свое, и вы будете знать, на каком вы свете.
Да, задумчиво повторил Равич. Буду знать, на каком я свете
Ну так в чем же дело?
Равич отхлебнул кофе. Кофе был горький и очень крепкий.
Вебер, вздохнул он. Вы наглядный пример характерной болезни нашего времени: привычки мыслить, обходя острые углы. Только что вы возмущались тем, что я вынужден работать нелегально, и тут же спрашиваете, почему я не снимаю квартиру.
Что-то я не пойму, а какая связь?
Равич нервно рассмеялся:
Как только я сниму квартиру, мне надо будет зарегистрироваться в полиции. Для чего мне потребуется паспорт и виза.
Точно. Я как-то не подумал. Ну а в гостинице?
И в гостинице тоже. Но в Париже, слава богу, еще есть гостиницы, где не особо за этим следят. Равич плеснул себе в кофе немного коньяку. «Интернасьональ» одна из таких гостиниц. Потому я там и живу. Уж не знаю, как хозяйка это устраивает. Должно быть, у нее свои связи. А полиция либо не в курсе, либо ее подмазывают. Как бы там ни было, я уже довольно долго там живу, и никто меня не трогает.
Вебер откинулся в кресле.
Равич, озадаченно проговорил он, я этого не знал. Я-то думал, вам только работать запрещено. Но это же чертовски неприятное положение.
По сравнению с немецким концлагерем это сущий рай.
А полиция? Если она все-таки заявится?
Если поймают две недели тюрьмы и выдворение за границу. Обычно в Швейцарию. Если второй раз попадешься полгода тюрьмы.
Сколько?
Полгода, повторил Равич.
Вебер смотрел на него во все глаза.
Но это же совершенно немыслимо. Это бесчеловечно.
Я тоже так думал, пока на себе не испытал.
То есть как? Вы хотите сказать, что с вами такое уже случалось?
И не раз. Трижды, как и с сотнями других беженцев. Но это на первых порах, по неопытности, когда я еще свято верил в так называемую гуманность. Покуда не отправился в Испанию туда, кстати, паспорт не требовался и не получил второй урок практического гуманизма. От немецких и итальянских летчиков. Ну а после, когда снова сюда вернулся, я уже был стреляный воробей.
Вебер вскочил.
Господи, пробормотал он, что-то подсчитывая в уме. Но тогда тогда вы, выходит, больше года ни за что ни про что в тюрьме отсидели?
Гораздо меньше. Всего два месяца.
Как? Вы же сами сказали: в повторном случае полгода.
Равич улыбнулся:
Когда опыт есть, повторного ареста можно избежать. Допустим, тебя выдворяют под одним именем, а возвращаешься ты под другим. Желательно через другой пограничный пункт. Тогда участь рецидивиста тебе уже не грозит. Поскольку никаких бумаг при нас все равно нету, доказать что-то можно, только если тебя узнают в лицо. Но такое случается редко. Равич уже третья моя фамилия. Почти два года она служит мне верой и правдой. И пока все гладко. Похоже, везучая. С каждым днем она мне все больше нравится. А свою настоящую я уже почти забыл.
Вебер затряс головой.
И это все за то, что вы не нацист.
Конечно. У нацистов бумаги первый сорт. И визы на любой вкус.
В хорошем же мире мы живем, нечего сказать. И правительство во всем этом участвует.
У правительства несколько миллионов безработных, о которых оно обязано заботиться в первую очередь. И потом вы думаете, только во Франции так? Всюду одно и то же. Равич встал. Всего хорошего, Вебер. Часа через два я еще раз взгляну на девчонку. И ночью зайду.
Вебер проводил его до двери.
Послушайте, Равич, сказал он. Заглянули бы как-нибудь вечером к нам. На ужин.
Обязательно. Равич твердо знал, что не придет. Как-нибудь на днях. До свидания, Вебер.
До свидания, Равич. Нет, правда, приходите.
Равич отправился в ближайшее бистро. Сел у окна, чтобы смотреть на улицу. Он любил так вот посидеть, бездумно глазея на прохожих. Когда нечем заняться, лучше Парижа места нет.
Официант вытер столик и ждал.
Перно, пожалуйста, сказал Равич.
С водой, сударь?
Нет. Хотя погодите! Равич на секунду задумался. Не надо перно.
Что-то ему мешало, какой-то осадок в душе. Привкус горечи, надо срочно смыть. Сладковатая анисовка тут не годится.
Кальвадос, решил он наконец. Двойной кальвадос.
Хорошо, сударь.
Вебер его пригласил, вот в чем дело. Нотки сострадания в его голосе. Мол, дадим бедолаге возможность провести вечерок по-домашнему, в семейном кругу. Даже друзей французы редко приглашают к себе домой. Предпочитают встречаться в ресторанах. Он еще ни разу не был у Вебера в гостях. Хотя звал-то Вебер от чистого сердца, но тем горше пилюля. От оскорбления еще можно защититься, от сострадания никак.
Он глотнул яблочной водки. Чего ради он стал объяснять Веберу, почему живет в «Интернасьонале»? Какая была в этом нужда? Вебер знал ровно столько, сколько ему положено знать. Что Равич не имеет права оперировать. Этого вполне достаточно. А что Вебер вопреки запрету все же его использует это уж его дело. Он на этом зарабатывает и имеет возможность браться за операции, на которые сам ни за что бы не решился. Никто об этом не знает, кроме самого Вебера и его медсестры, а та будет держать язык за зубами. И у Дюрана так же было. Только церемоний больше. Тот оставался возле пациента, пока наркоз не подействует. И лишь после этого впускали Равича, дабы произвести операцию, которая самому Дюрану давно не по плечу слишком стар, да и бездарен. А когда пациент приходил в себя, Дюран снова был тут как тут, в гордом ореоле хирурга-чудотворца. Равич самого пациента вообще не видел, только белую простыню и густо намазанную йодом полоску тела, открытую для операции. Зачастую он не знал даже, кого оперирует. Дюран просто сообщал ему диагноз, и он брался за скальпель. И платил Дюран гроши раз в десять меньше, чем брал за операцию сам. Но Равич и не думал роптать. Это все равно куда лучше, чем не оперировать вовсе. А Вебер обходится с ним считай что по-товарищески. Платит ровно четверть. Благородный человек.
Равич смотрел в окно. Ну а что кроме? А кроме не так уж много и остается. Он жив, разве этого мало? И вовсе не рвется строить нечто прочное во времена, когда все так шатко и вот-вот начнет рушиться вновь. Лучше уж сплавляться по течению, чем тратить понапрасну силы, ведь силы это единственное, чего не вернешь. Главное выстоять, покуда не покажется спасительный берег. Чем меньше растратишь сил, тем лучше, ибо силы еще понадобятся. А с упорством муравья возводить посреди рушащегося столетия гнездышко мещанского счастья, сколько уж таких гнездышек разорено у него на глазах. Подобный героизм и трогателен, и смешон, но главное бесполезен. Только попусту себя выматывать. Лавину, если уж сорвалась, не остановишь, под ней только погибнуть можно. Лучше дождаться, пока сойдет, а потом откапывать и спасать кого можно. В дальний поход надо уходить с легким багажом. А уж спасаться бегством и подавно
Равич взглянул на часы. Пора проведать Люсьену Мартинэ. А потом в «Осирис».
Девицы в «Осирисе» уже ждали. Их, правда, регулярно осматривал казенный врач, но хозяйка считала, что этого недостаточно. Чтобы в ее борделе кто-то подцепил дурную болезнь, нет, такую роскошь она себе позволить не могла и поэтому заключила договор с частным гинекологом Вебером о дополнительном осмотре каждый четверг. Равич иногда Вебера подменял.