«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода - Вера Мильчина 10 стр.

Я не понимаю, как мог ты так худо рассчитать доход твой и как не принял в счет все, что тебе отпишется от продажи имения. <> Неужели ты не заметил, что я не могу прожить более, нежели проживаю, и что, перестав покупать книги, ибо некуда с ними деваться,  и я более читаю, нежели покупаю,  я и подавно не знаю, куда девать деньги? Как же мне не находить единственное утешение, единственное употребление нашим доходам в устройстве твоих дел? Если бы твое дело было устроено, то я бы тогда только и за экономические дела принялся и, сколько умею, не упустил бы ничего, чтобы увеличить доходы. Ты, главное, забываешь, что мне уже 47 лет и что я ни образа жизни, ни положения переменить не могу, да и не должен; ибо через 23 года мне будет полвека! Но остальная жизнь могла бы еще быть и для меня очень занимательна, если бы я мог хлопотать о твоих прозаических делах: это бы нимало не помешало мне приятно, нравственно доживать век, не отказывая себе ни в чем, но с умеренностью в прихотях, необходимою и для моего здоровья. Я чувствую, что если б я давал себе часто волю, напр<имер> в обедах, и не ходил бы пешком, а имел бы экипажи, как в П<етер>бурге, то и болезни п<етер>бургские бы возвратились, кои с Карлсбадом и с теперешним образом жизни исчезли. <> Если они узнают мое истинное намерение, то они охотнее сделают связь с людьми, коих правила им будут порукою, что дочь без куска хлеба ни в каком случае не останется. <> Не можно ли чрез Козловского дать им знать о моих намерениях, о моих желаниях, о твердой и непреложной воле моей жить для тебя, прочить тебе и никому более и что мне самому о себе и помышлять уже поздно, да и склонности мои все к холостой жизни и что желаю только иметь одну цель в жизни: накопить сколько можно для тебя. <> Пожалуйста, не увеличивай препятствий и религией. Какой ты грек? И по рассудку, да скоро и по привычке мы будем протестантами; я люблю нашу церковь, как любят воспоминания молодости, старый родительский дом, как люблю Москву, но это еще не есть быть греком или любить все московское и, напр., рабов ее; так-то мы и к греческой церкви принадлежим, и, следовательно, мы не греки и не римляне82, а, вероятно, христиане, следовательно, по правилам протестантизма ближе к нему, нежели к греческому православию. Ты можешь не входить в протестантизм формально, но не должен отрекаться от оного, ко вреду своему и соблазну ее, к соблазну отца ее. <> Ради Бога, если еще время, то напиши к Висконти, к ней, что достаток будет, что ты политикою, а не законом осужден, что честные люди и в России, и здесь все тебе отдают справедливость. <> Устрой свое счастие и мое, конечно, более нежели твое собственное,  твоим счастием, и тогда все забудем. Я не постигаю другой жизни для себя, как в чужих краях, и только на время могу съездить в Россию для окончательного устройства дел ( 314. Л. 8788)83.

Что мне сказать тебе? Всю неделю я страшился за результат письма твоего к отцу, но письмо твое было неожиданно. Я бы думал, что нужно еще сделать попытку, написать к Висконти от имени Козловского и по моему настоянию, упомянув о сем настоянии в письме Козловского, что ты не можешь быть почитаем иностранцем, ибо не можешь, да и не желаешь оставлять Англии, по крайней мере пока жизнь отца продлится, ты, конечно, не оставишь Англии, что <> политическое твое состояние нимало не вредит детям-англичанам, а напротив, должно еще более удостоверить Висконти в твоем укоренении в Англии. Если нужен от меня акт, то я готов написать его, по вашему указанию. Если есть, как я вижу, ее согласие, то как терять надежду? Я буду ожидать твоего ответа. <> Не могу расстаться с этою надеждою и как сестру уже полюбил Гарриету. Твердость души спасет тебя, но я желаю тебе счастья ( 314. Л. 90 об.).

Теперь слово о свадьбе. В этом деле, как и в другом84, я только действовал по его85 мановениям, но с тою разницею, что в первом в душе моей, без всякого ограничения, я с ним во всем соглашался, но в сем последнем желал бы может быть иного. Нет сомнения, что выбор его был хорош: девушка прекрасная, умная, добрая; но приданого нет, а по моему мнению, кто женится на агличанке и хочет всегда жить в Англии и сделать из сыновей агличан, тот или должен быть сам очень богат или взять приданое какое-нибудь за женою. Сие общее правило еще вяще относится к иностранцу, ибо агличане посредством своих связей кой-как детей своих употребляют, а иностранцу надобно иметь достаток, не токмо для того чтобы жить, но и оставить детям такую независимость, которая утешила бы их в той ничтожности, которую иностранное имя и неизвестность отца, не имевшего с Итона и с Оксфорда связей по дружбе, если не по родству, соделают для них неизбежною, а эта ничтожность здесь ужасна, и ужаснее для молодого человека хорошо воспитанного, чем для негодяя. По моему мнению, аглинская невеста без тысячи или по крайней мере 600 фунтов ежегодного дохода приданого не соделает постоянного счастия, если дети должны быть необходимо агличане ( 232. Л. 134 об.135).

Хотя и не во всем с тобой согласен, милый Козловский, но не менее благодарен за твою дружбу. Прочти то, что я сегодня пишу к брату о возобновлении и о средствах оного. Я думаю, тебе легко и прилично было бы это сделать словесно или письменно, чрез Висконти. Конечно, хорошо было бы иметь жену с доходом, но как думать об этом, когда и нашего достаточно для житья скромного, но не бедного! Брат все делает так, как бы и я должен был жениться, не помышляя, что мне 47 лет, что мне некуда, да и некогда уже копить для себя, оставлять часть доходов без употребления и пр., между тем как бы вся жизнь моя путным и полезным образом могла быть употреблена на устроение его капиталов нашими и теми, кои нам от родственницы достаться могут. И как предполагать, что он оставит Англию? Разве тогда, когда многое на континенте, то есть у нас переменится и когда верно уже старика отца в живых не будет. Можно актом удостоверить его, что брат не оставит Англии, да и самая продажа имения, перевод в Англию денег должны бы были в том его удостоверить. Подумайте еще, то есть подумай один ты, ибо деликатность брата не позволит ему и думать о сем, напиши ко мне, и я не прежде выеду из Парижа. Что касается о прежнем деле, то я теперь несравненно спокойнее, я как бы переродился успокоением отказа в суде, коего страшился. И последняя тень какого-то недоразумения или сомнения о неявке исчезла. Брат показал не одну невинность, но и твердость, и храбрость, коей и здесь, и даже наши русские удивляются. Конечно, и в тамошних русских это произведет то же впечатление; но до них ли? О будущем в сем отношении говорить нечего. Конечно, оно прояснится, и решимость, предложение явиться многое переменит в образе мыслей, хотя этот образ мыслей более основан, как я слышал, на личной нелюбви к брату Императора. Эта нелюбовь будет, может быть, теперь сильна, но со временем она ослабнет, потухнет, и он в уважении ему не откажет, хотя и в этом уважении пользы большой не будет. Теперь я намерен молчать, ибо и сердце молчит о сем ( 314. Л. 91).

Вчера получил твой 64 и теперь я спокойнее, видя тебя несколько разочарованного, и усматриваю также, что и тобою, и Козловским,  которого дружбу никогда не забуду,  сделано было все для успеха, но он ни от вас, ни от нее не зависел, ибо и ее характер так же бесхарактерностью, как и отцовский упорством и эгоизмом, непобедим ( 314. Л. 94 об.).

Доколе братец ваш здесь <в Чельтенгаме> был, я не мог совершенно с искренностию писать к вам, ибо как-то совестился не показывать ему моих писем. Я в душе моей уверен, что он в уме своем так же убежден, как я, что для него и для вас полезно бы было, чтобы вы поехали пожить в России, но единственная деликатность могла заставить его писать противное. Это такая вещь, которая бросается в глаза каждому, и быть не может, чтобы он был в сем ослеплен. Заочно никто и никогда ничего не выпрашивал, а обязанность до последнего издыхания стремиться к благой цели не имеет никаких границ. На месте вы можете найти средства к достижению царского милосердия, каковых себе и представить невозможно. Я ей-богу не понимаю, что вас останавливает. <> В чужих краях без дела вы ничто, а в России, хотя бы и ничего не делали, вы исполин и для других, и для себя. Подумайте о сем хорошенько и не называйте наслаждениями перемещения бесполезные. Они точно так же приятны, как переваливаться с одного бока на другой. Государь терпеть не может, чтобы люди жили в чужих краях, а от Государя все зависит; все, говорю я, ибо и женитьба иначе <бы> пошла, когда бы не было всех этих проклятых запятых.  Я пишу к вам о сем в последний раз: после моего точного ултимата не скажу ни слова.  Я писал к отцу Ловелю чрез Висконти, который туда поехал; описывал ему ваше великодушное не пожертвование, но приношение брату; говорил, что я об вас обоих думаю; представлял, что вместо 600 будет 1000 фунтов дохода, а может, и более ( 805а1. Л. 5, 6 об.).

Пожалоста, не жалейте о Генриетте. <> Висконтша вас любит, и очень любит, но и про нее сказать нельзя, как про Карамзина, что она пречувствительной породы. Писатель, а та дура, в письмах хоть бы слово о прошедшем! В Висконтше много преблагородных качеств, наприм<ер> ко мне неизменная дружба и радость быть со мною, все так же, как в Чельтенгаме, показывает порою ту твердость в привязанности, но и она целыми месяцами ко мне не писала, а писавши, наполняла бумагу пустяками. Во всей этой семье какое-то подобострастие, достигающее до бесчувственности. Что ни говори, а живши вместе, основать на таком песке все свое счастье есть вещь совершенно невозможная. Право, я бы лучше на Висконти самом женился! У него выскакивают иногда черты чувствительности италианской, которой во всей Ловельской семье не найдешь и, признайтесь, вообще в агличанах ( 805а1. Л. 11 об.).

Вздор! Я удивился этому участию со стороны Mme Visc, тем более, что вижу по письму ее, что она думает, что я не очень ее жалую. В сем последнем она ошибается, я не не люблю ее, но противное ( 231. Л. 2626 об.).

Mme В<исконти> любила дочь свою более всего на свете. <> Потеряв ее, она, можно сказать, осиротела. <> Муж добрый и честный человек, но не пара для нее ни по уму, ни по характеру. Маленький сын ее89 никогда не заменит ей дочери. Она очень умная и необыкновенно добрая женщина. Она не может никогда, ни за что, ни на кого сердиться ( 231. Л. 126126 об.)90.

Когда я хотел жениться в Чельтенгаме, я открыто и без всякой утайки объявил отцу, что я был осужден в России на смерть за политические преступления, в коих, однако же, я не почитал себя виновным. <> Отец, как вы знаете, отказал по причине, что я иностранец. Но недавно, разговаривая с Mme Visconti (сестрою невесты), я мог заметить по словам ее, что на отказ отца содействовало и мое положение в отношении к России. Я и тогда это подозревал. Но теперь в этом убедился [Архив 1921: 407].

Mme Visconti весьма желала, dans le temps91, моей женитьбы с сестрою. И теперь она, конечно, готова была бы оной содействовать, хотя я и замечаю, что мое политическое положение, здесь более затруднительное, нежели в Англии, где о сих делах менее заботятся, и ей не нравится. Но, кроме доброй воли, она ни в чем содействовать не может: все препятствия в отце, на коего его дети действовать не могут и против воли коего и они ничего не сделают, и я никогда не хотел ничего делать [Архив 1921: 410411].

Нет ли у тебя нового предложения и надежды, при частых свиданиях с Висконти подкрепляемой? И не хотят ли с ее стороны, чтобы ты оправдался или в их глазах или в глазах публики? ( 350. Л. 108; письмо от 16 февраля 1832 года).

Уж я опять думал, не слишком ли ты уединяешься и не слишком ли мало пользуешься рассеянностями Парижа? <> Твои частые поездки в Версаль опять дают мне какую-то надежду, но ты сам ни слова об этом не пишешь.  Если нет то я поеду отыскивать M-lle Viaris ( 350. Л. 98).