Бес молитвой изгоняется. Проси прощения у Микешки, что побои ему причинил.
Воята поджал губы и дёрнул носом. На лице его ясно отразилось возмущение: меня без вины обругали, и я прощения проси?
А Микешка сам у тебя и у Бога прощения попросит, что понапрасну бесчестил.
Радуйся, дурак, легко отделаешься! шепнул Вояте десятский. Кланяйся и благодари!
Воята вздохнул и послушно поклонился своему обидчику.
Федка пусть объявит, на сколько вевериц вы ему горшков побили, пусть поп Тимофей разочтётся. О прочем же я с отцом твоим потолкую задумчиво добавил архиепископ. Ну, ступайте.
* * *
Это «прочее» могло означать шестьдесят кун, которые архиепископ должен был взыскать с отца Тимофея. Воята стойко терпел брань и попрёки, не столько от отца даже, сколько от старшего брата, Кирика.
Дубина выросла, прости Господи, а ума как у теляти! возмущался дьякон. И правильно тебя Микешка бранил, хоть он и сам дурак! Грамоте ты обучен, да толку от грамоты, когда ума нет! Тебе бы жениться да жить как все люди, глядишь, иподиаконом скоро бы стал. Прознает Нежата Нездинич про твои дела, о приходе забудь! К князю в гридьбу поступай, там тебе грамота не понадобится! Срамишь нас только на весь город! Коркодил ты и есть!
Ладно тебе! унимала его мать. Родного брата да коркодилом бранишь!
Воята молчал и крепился, не поднимая глаз и не отвечая, упорно твердил про себя: «О святый Архангеле Гаврииле! Всеусердно молю тя, настави мя, раба Божьего Гавриила, к покаянию от злых дел и ко утверждению в вере нашей, укрепи и огради души наша от искушений прельстительных» Он был умнее, чем можно было судить по его поведению, и понял, зачем архиепископ велел ему просить прощения у вздорного дурака Микешки.
«Семь духов прельстительных выпустил в мир Сатана, рассказывал ему дьякон Климята. Влезают они в человека, к некой части его прилепляются и к тому греху толкают, к коему человек склонен. Дух несытости в утробе гнездится, духи славохотения, высокомудрия и лжи в устах, в ушах, в мозге. И в коего человека сии духи прелести проникли, всеми помыслами его они обладают, и через них сам Враг род людской во власти своей пагубной держит. У тебя же бес дух вражды, в самом сердце он гнездится. Силы телесной вон сколько тебе Господь отмерил на троих хватит, а главный-то твой враг задорный бес, он внутри, и ты его победи-ка!»
Воята сознавал правоту дьякона, но и задача ему выпала трудная. Выучиться смирению, что при его росте и силе важно, было ему труднее, чем овладеть грамотой. У дурака Микешки прощения просить стыдно и противно, да в другой раз будешь думать, прежде чем кулаком махать
Однако этим дело не кончилось. Когда через пару дней за отцом Тимофеем прибежал отрок от владыки, тот подумал, что пора шестьдесят кун готовить. Но вернулся изумлённый и весьма взволнованный.
Владыка тебя к делу определяет! объявил отец Тимофей Вояте. С Нежатой Нездиничем говорил, я сам его там видел. Хочет послать тебя в Великославльскую волость, в Сумежский погост. Священником там будет отец Касьян, а тебя ему парамонарём.
Великославль! охнула попадья. Да это ж даль какая!
Изрядно дня три ехать. Зато к делу будешь пристроен. У них ныне на две церкви один поп, а не станешь дурью маяться, послужишь хорошо, тебе уже в иподьяконы годы почти вышли, а там глядишь, и рукоположит тебя владыка, будешь сам в Николиной церкви петь
А жениться? всплеснула руками мать. Когда ехать? Успеем сосватать хоть
Парамонарю женатому быть необязательно. Пусть пока один едет, оглядится, рассудил отец Тимофей. Куда жену молодую вести ни двора там, ни хозяйства. Пока устроится, а мы ему тут жену подберём, без спешки. Уже всё-таки будет парень при деле, и невесты получше найдутся.
Отец Тимофей вздохнул: они с попадьёй уже не раз в последние три года думали женить меньшое дитя, надеясь тем его угомонить в шестнадцать Воята смотрелся восемнадцатилетним. Но хорошие невесты не шли за поповича, столь буйного нравом и ещё не определённого к месту.
Однако мать, Олфимья, всё же сбегала тайком к бабе Ксенье той, что в Людином конце занималась сватовством, и потолковала с ней: какие ещё, дескать, девки поповские на выданье будут? Вернулась совсем расстроенная.
Услыхала меня Ксенья, аж руками замахала, рассказывала Олфимья мужу, порываясь заплакать. Дурная волость, говорит, Великославль этот. Хоть кого у Нежаты Нездинича на дворе спросите, всякий скажет. Волость это их, Миронежичей, они всё про неё ведают. А в том горе, что попы не ведутся там. Какого ни поставят, десяти лет никто не живёт. Один, сказала, утоп, другого деревом зашибло, третий зверем уяден! Издавна у них так. И ни одна, сказала, девка добрая не пойдёт за попа, что в Сумежье поставлен, потому что Мать осеклась, не желая даже додумывать мысль о том, что такое замужество сулит девушке скорое вдовство. Куда же наше детище посылают-то, отец? Может, попросишь Нежату Нездинича? Пусть бы ещё с нами побыл, не объест
Ох, мать, зачем ты к этой Ксенье потащилась? Отец Тимофей почти рассердился. Глупой болтовни бабьей наслушалась, а теперь себе сердце рвёшь. Я уж слышал отец Ерон, прежний поп сумежский, пил много, по все дни пьян был прямо с утра. Долго ли тут помереть? А ты уж выдумала.
Сгубят детище Попадья всё же начала плакать. Приглядеть за ним некому будет
Матушка, да ты на него погляди! Отец Тимофей показал на детище, что стояло рядом и прислушивалось. Да он быка кулаком убьёт! Медведя заломает! Кому на него напасть?
То быка Олфимья утирала слёзы рукавом сорочки, поскольку вершники в эту пору носили с короткими рукавами. А то если злыдни какие порча
Святой крест оградит! сурово напомнил отец Тимофей. Он же при церкви будет, как его там порча достанет?
Ерона достала ж
На бражку надо было меньше налегать, и не достала бы Ну что, и ты забоялся с бабьей болтовни? Отец Тимофей воззрился на чадо. Что приуныл?
Не забоялся я, батюшка, а только матушку жалко. Злыдней не боюсь. Пусть-ка полезут Воята по старой привычке сжал могучий кулак, но опомнился и сделал руки смирно.
Может, там удали твоей дело сыщется пробормотал отец Тимофей.
В глубине души он тоже взволновался: а что если в бабьей болтовне кое-что правда? Младшего сына, приобретшего в последние годы славу драчуна и буяна, стоило из города убрать хотя бы на время. Иначе, пока его подвиги не забудутся, хорошего устройства ему не видать.
* * *
Сумежский погост, как Вояте по дороге рассказали люди Нежаты Нездинича, основала сама княгиня Ольга, когда ездила по земле Новгородской, но особенно разбогател и расцвёл он при внуке её, Владимире. По обычаю старинных городищ, лежал он на высоком мысу, где в Ниву впадала мелкая речка под названием Меженец. На вершине мыса располагались самые старые постройки: боярский двор, где когда-то останавливалась княжеская дружина полюдья, сто лет назад построенная церковь Власия, поповский двор, усадьбы старших здешних родов. Бывший княжеский двор теперь принадлежал боярскому роду Мирогостичей, но весь год там жил только Трофим, тиун, и несколько человек челяди, а сам боярин останавливался там раз в год, когда приезжал за данью и по торговым делам. Эта часть селения называлась Погостище; когда-то её отделял насыпанный поперёк мыса высокий вал, даже с бревенчатым частоколом, но от частокола давно остались одни предания, вал уже не был так высок, на нём появились хлебные печи, клети, меж которыми паслись козы.
За валом начинался посад, упиравшийся в овраг, а сразу за оврагом раскинулся старинный жальник по обычаю давних времён, места обитания живых и мёртвых примыкали одно к другому. Несколько высоких сопок принадлежали к временам Ольги, сына её Святослава, внука её Владимира; после крещения высоких могил уже не делали, но хоронили покойных сумежан всё там же. За Меженцом тоже были разбросаны дворы, и та часть называлась Замеженье. Всего в Сумежье обитало человек триста, а по торговым дням на площадь перед церковью съезжались и жители окрестных деревень.
Вояту, как человека неженатого, определили на жительство к бабе Параскеве вдове прежнего сумежского дьячка, отца Диодота, благо изба её стояла напротив Власьевой церкви. Баба Параскева, небольшого роста шустрая старушка, нравом отличалась добрым. Её двое сыновей умерли ещё отроками, дочери были розданы замуж, и она совсем уж было собралась переселиться к той из них, что наплодила более чад, но всё же сниматься с насиженного места ей не очень хотелось, и она обрадовалась Вояте как поводу остаться где есть и при деле. У него она быстро выспросила всё про семью, про оставшихся в Новгороде родичей. Рассказывать ей про ту драку Воята постыдился, зато старался следить за собой, чтобы в Сумежье таких приключений с ним больше не было. На приезжего новгородца, присланного владыкой и привезённого самим боярином, смотрели с несколько настороженным любопытством, а Воята понимал: по нему здесь будут судить и новгородское священство, и владыку, и Нежату Нездинича, и даже весь Новгород. Осрамить всё это своей несдержанностью совсем не хотелось, и некая отчуждённость, поначалу ощущавшаяся, в этом помогала.
Правда, брать его на задор пока желающих не было. Рослый, здоровый, приятный собою отрок, сын новгородского попа, мигом вызвал жгучее любопытство девок и в самом Сумежском погосте, и в окрестных сёлах, и Воята нередко заставал в гостях у бабы Параскевы какую-нибудь другую бабу, имевшую незамужних дочерей. Но Параскева встречала их довольно строго, будто мать, придирчиво отбирающая достойную невестку, за что Воята был ей благодарен. Жениться с наскоку он не хотел, а уж баба Параскева, родившаяся в Сумежье, как облупленных знает не только всех девок, но их матерей, бабок и прабабок
* * *
Войдя во двор, Воята застал целый хоровод: с десяток девчонок-подростков стояли в круг, перебрасываясь тряпичным мячиком. На ступеньке крыльца сидела Неделька самая старшая из семи Параскевиных дочерей, отданная замуж за кузнеца и жившая тут же, в Сумежье, только на посаде за валом, поближе к реке. Её старшие дочери уже были невесты, лет четырнадцати или пятнадцати, другие ещё ходили на «младшие супрядки» для девчонок. После месяца жизни у Параскевы Воята запомнил только старших её внучек, а младших не отличил бы от соседских.
Одна девочка бросила мячик через круг, другая поймала.
А я Анна, третья пятница! объявила поймавшая. Красная да Страшная!
С этими словами она тоже бросила мячик, его поймала девушка, Неделькина дочка.
Я Макрида, четвёртая пятница, Вознесенская!
Это какая-то игра, понял Воята: эту девушку звали вовсе не Макрида, а Федоська. Она бросила мяч, и поймавшая крикнула:
А я Катерина, пятая пятница, Зелёная!
Нет, нет! возмущённо закричали два-три голоса. Врёшь, Анфуська! Пятая пятница Варвара!
Это Варвара Зелёная!
Я шестая пятница, Катерина! слышал Воята за спиной, проходя в дом и кивая наблюдавшей за игрой Недельке.
Войдя, Воята, как положено, перекрестился на красный угол, подавляя вздох. Почётное место там занимала вырезанная на дереве икона Параскевы Пятницы; резные иконы Параскевы, как и Николы Милостивого, в этих краях встречались часто, а вот писаные, привезённые из Новгорода, имелись только в церквях у Власия и Николы. Кстати сказать, греческого слова «икона» здесь ещё не знали и говорили «боженька». Рядом с «боженькой»-Параскевой стояла и другая Богоматерь, держащая на руках младенца женского пола, в таком же платке. Увидев это впервые, Воята очень удивился, но баба Параскева пояснила: святая Параскева дочь Богородицы, от непорочного зачатия рождённая, их вместе и почитают[4].
«Да что ты такое говоришь, мать? возмутился было Воята. Иисус один у Богоматери был сын, в Писании об этом ясно сказано! Куда отец Касьян смотрит, такую ересь позволяет держать!»
«Какая ж это ересь? обиделась старуха. Ты Писание-то знаешь, попович? Сказано: «Не сестры ли его зде в нас?»[5] Параскева Пятница и есть Господня сестра».
Воята не сразу нашёлся с ответом. Сказано так было, да.
«У нас батюшка из Евангелия-то читает, мы знаем», добавила баба Параскева, гордая несокрушимостью своих доводов.
Воята задумался: поди-ка возрази! Имена Господних братьев в Писании перечислены: Иаков, Иосия, Иуда, Симон. Кто такие братья и сёстры Иисуса, об этом разные толкования есть: не то дети Иосифа-плотника, обручника Мариина, от его покойной первой жены, не то его брата Клеопы. Но имена сестёр не названы поди докажи, что среди них не было Параскевы?
«Постой, она же из Иконии родом! хмурясь, Воята пытался восстановить в памяти житие. Там пострадала Диоклетианово гонение А Диоклетиан тот был три века спустя после Господа. Что же она, триста лет прожила?
«Чего же не прожить триста лет, слово Господне проповедуя? Баба Параскева не видела в этом ничего удивительного. Праведные люди долго живут, им бог много даёт веку. У нас вон старец Панфирий в пещерке при озере прожил сто лет ровно, а пришёл туда уж зрелым мужем».
На этом богословский спор Воята прекратил: в старца Панфирия здесь верили несокрушимо. Со временем Воята убедился, что вера в родство Богоматери и Параскевы Пятницы в Великославльской волости укоренилась так глубоко, что спорить ровно воду в ступе толочь. Отец Касьян, сам здешний уроженец, с детства привык принимать это как должное и, решись Воята с ним об этом заговорить, ответил бы, как баба Параскева: век по́веки[6] так ведётся. А что век повеки ведётся, с того и волами народ не сдвинешь.
В избе Воята ожидал обнаружить ещё двух-трёх Параскевиных дочерей и внучек, но там сидела только одна гостья, притом не из родни, а соседка Павшина баба.
Каждую ночь всё плачет и плачет! жаловалась она. Из угла вроде голос, а там нет ничего. То плачет, то стонет, то воет Только сядем за стол воет. Только спать уляжемся стонет. И так всякий день, святые угодники, будет ли мне избавленье!
Это надо к отцу Касьяну, советовала ей баба Параскева, не переставая шить. Он бы отчитал.
Надо бы, да боязно Павшина баба шмыгнула носом. Он как глянет я, мать, робею ему на глаза-то попадаться
Когда Воята вошёл в избу, обе женщины повернулись к нему. Как и всегда: баба Параскева сидит с шитьём, а гостья так, руки сложила, будто дома дела нет. Достанется ей когда-нибудь от мужа за эти побегушки
Ох мне! видя, как Воята снимает кожух, баба Параскева всплеснула руками. Медведь тебя подрал, что ли, голубчик мой?
Это вот она виновата! Воята ухмыльнулся, кивнув на Павшину бабу. Сидеть бог по́мочь, Ваволя.
На лицах обеих женщин отразилось такое недоумение, что Воята едва не расхохотался и с трудом сохранил суровый вид. От воспоминаний о продуваемом осенними ветрами поле и сейчас морозом продирало по спине, но согревало сознание сделанного дела.
Да я начала Ваволя, сама не зная, что хочет сказать.
Как же она вступилась было баба Параскева. Ты где был-то?
В поле я был, где росстань на Песты и Лепешки. Воята сел на лавку и расправил подол рубахи на коленях, чтобы была хорошо видна дыра от вырванного лоскута. Смекаешь где?
Он строго воззрился на Ваволю.
Та издала какой-то писк и зажала себе рот кулаком. Сообразила: он говорит о том поле, где она зарыла у дороги, как полагается, своего новорожденного младенца, который не прожил даже полдня, так что его не успели окрестить. Отца Касьяна тогда не случилось в Сумежье уехал в какую-то из деревень. Так младенец и помер «без покаяния», как рассказывала сквозь слёзы сама Ваволя, хотя как же бессловесное чадо могло каяться?
Вот то-то же! сказал Воята. Шёл я через поле, услышал, как душа младенческая жаловалась. Я её и окрестил. Теперь звать её Марья, и тревожить тебя она больше не станет. Пришлось вот дать ей на сорочку, он показал оборванный подол, другого ничего не нашлось. Теперь с тебя новая рубаха.