Ты не хочешь жить в виртуальности, верно?
Что-то в этом роде Хочется верить, что живешь в реальном, а не виртуальном мире.
Похоже на то, что ты неисправимый материалист. Таким необходимо верить в материальность своего мира и виртуальность всех остальных. Ну а теперь представь, что нет и никогда не было самого-самого, единственно материального мира. Представил? Нет? А что если очередной слой реальности виртуален по отношению к предыдущему? И так без конца? Тогда какой из них истинный?
Да понял я, понял! Вот только не так легко будет с этим свыкнуться. Ну ладно, оставим пока что эту тему. Объясни мне лучше, отчего нашу реальность разорвало? Или не разорвало? Лишь попыталось разорвать. Так почему же?
А ты не догадываешься?
Догадываюсь, но хочу услышать мнение специалиста.
А вот сейчас тебе будет нелегко, уважаемый доцент. Как непросто облечь в слова то крамольное и выстраданное, что ты про себя-то боишься произнести. Но Богдан ждет и ты не можешь обмануть его ожидание. Придется начать, хотя так не хочется
Мы все учили в школе законы Ньютона. Действие равно противодействию твердили нам учителя. И мы и они имели в виду всего лишь физическую силу, ее действие и ее же противодействие. А что если те-же законы справедливы и для сферы нравственной? Может быть мы своим Буратино и вы своей артой и своими танками перегнули какую-то нравственную палку и она треснула? Что если нравственное, а точнее безнравственное действие, сильное такое действие, вызвало совершенно неожиданное противодействие?
Какое именно противодействие? голос Богдана звучит хрипло.
Вадим в очередной раз пожимает плечами, мол точно не знаю и продолжает:
Физические законы нашей вселенной кажутся нам постоянными, но так ли это? Та же вышеупомянутая коза считает константой период появление сена в кормушке и воды в поилке. Мы считаем себя много долговиднее той козы, а сами носимся с величинами, которые считаем неизменными и гордо произносим: скорость света, число Авогадро, постоянная Планка А потом кто-то опускает планку, уж извини за игру слов, и все оказывается совсем не так.
А как?
Нам показали, что постоянство законов природы иллюзорно. Что именно случилось, я не знаю, но если взять к примеру ту-же постоянную Планка и слегка ее изменить
То?
То мало ли что может случиться. Например, знакомые нам цвета сместятся, а часть из них заедет в такую область спектра, которую наш глаз не воспринимает и предметы начнут терять цвет. Звучит знакомо, не правда ли?
Слишком знакомо. Но есть же должны быть вещи неизменные. Причинно-следственные связи, например
С какой стати? Если поплыли прежде незыблемые константы, то что мешает следствию случиться раньше причины? Да и само понятие раньше-позже становится субъективным, различным для разных наблюдателей, а отнюдь не очередной константой.
Так ты полагаешь что там, на поле боя, изменились законы физики? Почему же все закончилось и вернулся наш привычный мир?
Полагаю, что наше мироздание, как любая другая стабильная система, обладает известной прочностью. Ее попытались ее растянуть, как дети тянут к себе мягкую игрушку, этакого поролонового медвежонка. Если такого медвежонка сильно потянуть за ушки, то могут исказиться пропорции его милой мордочки. Именно так исказился наш мир и именно это мы с тобой видели. Если материал достаточно прочен, то он выдержит растяжение, но какое-то время ты будешь видеть искаженную картину. Все это время растянутый за уши медвежонок противится и стремиться вернуться к исходному состоянию. И хорошо, если его материал выдержит. Наш мир выдержал и вернулся в прежний вид, как та же игрушка, которую дети оставили наконец в покое. А ведь мог и не выдержать, порваться не по швам.
Кто же опустил нам планку? Кто растянул наш мир и чуть не порвал его напрочь, как Тузик грелку? Какие-то совсем недетские игры.
Это уже совсем другой вопрос и он меня меньше всего интересует в данный момент.
А что же тебя интересует в данный момент?
То, как избавить наш мир от очередной подобной катастрофы. Именно очередной, потому что человечество уже не раз было на грани, я полагаю. И немногие оставшиеся в здравом уме очевидцы честно и красочно описывали разрыв реальности. Вот только мы, трусливые читатели последующих веков, благоразумно полагали эти описания лишь красивой аллегорией. Тебе привести примеры?
Не надо! Я читал те же книги, что и ты!
А не думал ли ты при этом, что произойдет с нами, если однажды наш плюшевый медвежонок разорвется?
Может быть это уже происходило? Как по-твоему выглядел Всемирный Потоп? И что на самом деле кроется за казнями египетскими?
Вот именно. И мы не хотим их повторения, верно? Ты же собрался спасать мир. Не так ли?
На Новожаново уже начал наваливаться вечер и фонари на улице засветились тускловатым оранжевым цветом. Во время войны они наверное экономили на уличном освещении, подумал Вадим, боялись перегрузить наспех отремонтированные трансформаторы. Да и в домах порой не было света и сидели при свечах. Как романтично, не так ли? Только кому нужна такая вынужденная романтика. Но этим мыслям, таким благородным и правильным, но совершенно бесполезным, сейчас не было места.
Богдан заговорил медленно, тщательно подбирая слова:
Ты прав, Вадик, я действительно хочу спасти мир и меня даже не смущает пафос этого заявления. Это тот еще мир, но он мне нравится и мне его жалко. Да и нет у нас другого. Если надо что-либо сделать, чтобы у той жуткой истории не было такого же жуткого продолжения, то я это сделаю. А ты? Погоди, не отвечай пока Ты знаешь для чего я тебя позвал и для чего ты поперся через все границы? А ведь поперся же Так вот: я на все готов, но, понимаешь ли, не знаю, что надо сделать и именно это я надеюсь услышать от тебя.
Почему именно от меня? Потому что я ученый?
Не только поэтому и не придуривайся, ты прекрасно все понял
И потому что я видел. Да?
Да! Именно поэтому. Я потом долго искал тех, кто был на том поле и многих нашел как с нашей, так и с твоей стороны траншей. Некоторые окончательно сошли с ума и теперь ничем не лучше овощей. Других вылечили, хотя ни один из лечивших их светил психиатрии даже не подозревает с чем имел дело. Но и от этих толку мало: накачанные траквиллизаторами, они благополучно выдавили тот ужас из своей памяти. Иногда, Вадя, я им даже завидую. Из тех же, кто не слишком поехал рассудком, многие боятся и просто отказываются говорить на эту тему, замыкаются в себе и отключают телефон. И ты знаешь, их я тоже хорошо понимаю и не осуждаю. Остаемся мы с тобой.
Только мы двое?
Я больше никого не нашел. И то что ты ученый, лишь половина дела. Да, мне нужен астрофизик или как там тебя называют, но отнюдь не всякий. Ведь расскажи я про разрыв реальности любому другому ученому, он только посмеется и не поверит. Он же не дурак, что бы поверить в то страшное, о чем и думать-то не хочется. Нет, не поверит, и это в лучшем случае, а может и санитаров вызвать. Другое дело ты, ты все видел и не сможешь забыть, поэтому у тебя нет выхода. Просто жить с этим тяжело, практически невозможно, знаю по себе. А вот действовать возможно будет легче, может быть и ненамного, но все же полегче.
Богдан замолк, склонив голову и несколько секунд сидел в задумчивости. Потом, подняв глаза на Вадима, спросил тихо и буднично:
Так ты со мной?
Вот он, момент истины: надо решать, но ох как не хочется! Принято говорить, что обратной дороги нет. Нет, она конечно же есть эта дорога, но это дорога трусов! Можно ведь сбежать, спрятаться в кустах и там ждать пока начнет стекать в никуда теряющий краски горизонт. Тогда можно будет закрыть глаза и прожить еще несколько мгновений. А можно вступить в схватку со всем: с законами природы, с законами социума и, самое страшное, с теми, кто не хочет знать правду. Это будет достойный путь, но ох какой трудный. Надо бы посоветоваться с Лесей, но она осталась там, в белесых питерских сумерках, да и не следует малодушно перекладывать решение, твое решение, на хрупкие женские плечи. Ты уже решил, Вадик, так и озвучь то что решил, только, будь любезен, без пафоса.
Но совсем без пафоса не получилось и он воскликнул как-то неестественно хрипло:
Веди меня, мой Вергилий!
Глава III.
О всемирной шизофрении
Ничего не поделаешь, возразил Кот. Все мы здесь не в своем уме, и ты, и я!
Откуда вы знаете, что я не в своем уме? спросила Алиса.
Конечно, не в своем, ответил Кот. Иначе как бы ты здесь оказалась?
Льюис Кэрролл
Забавно, но никто из сотрудников лаборатории не задавал вопросов, даже простой как веник и несдержанный на язык Тошка Кривошеев. Впрочем один такой вопрос ясно читался на физиономиях некоторых из них. А где же это вы, уважаемый доцент Гущин, спрашивали их взгляды, пропадали целый месяц, уж не в стране ли вероятного противника и наймита НАТО? Озвучить сий вопрос никто, однако, не решился. Почему-то версия о том, что доцент Гущин всего лишь ловил рыбу на Вуоксе, ими даже не рассматривалась. Виной тому были, надо полагать, пара неосторожных замечаний, сгоряча озвученных им сразу после демобилизации.
И, надо заметить, бдительность сотрудников имела основания: весь месяц Вадим провел в Украине, в основном в том же Харькове. На третью неделю своего харьковского сидения он не только начал понемногу понимать украинский, но даже рисковал произносить простенькие фразы на этом языке.
Добрий день! Як справи? говорил он при очередном знакомстве и очень старался не обижаться, когда собеседник непроизвольно кривился, услышав его москальский акцент.
А знакомиться приходилось довольно часто. На следующий же день после появления Вадима в городе, Богдан развил бурную деятельность. Заключалась она по большей части в том, что он пытался убедить друзей, родственников и знакомых в опасности разрыва реальности, а своего русского друга-напарника использовал в качестве свидетеля своих рассказов. К удивлению Вадима, Богдан оказался личностью довольно популярной: в полутора-миллионном городе его знали на удивление многие. Во время того первого разговора он рассказал о себе довольно скупо, но вскоре стало ясно, что Богдан Сергеевич Когут не просто учитель русского языка и литературы, а нечто вроде педагогического гуру и, к тому же, почетный профессор городского университета. Популярности Богдана не повредил даже резко упавший статус преподаваемых им предметов. Кроме того, судя по неясным намекам и оговоркам собеседников, учитель литературы успел отличится в боях. Вадиму он о своих фронтовых подвигах не упоминал, а тот благоразумно не спрашивал.
Профессионализм Богдана поражал. Действительно, не так просто было рассказывать непричастным (и очень часто не желающим слушать) людям о пропавшем небе и растекающемся горизонте. Хорошо еще если тебе всего лишь не поверят, а что если вызовут санитаров или, еще хуже, начнут распускать слухи о слетевшем с катушек учителе. Но даже о совершенно невозможных вещах Богдан рассказывал таким уверенно-спокойным тоном с профессиональными нотками предметника, что санитаров не звали. Правда ему все равно не верили или, что более вероятно, не хотели верить. Было и смешно и грустно смотреть на реакцию собеседника. Поначалу он смотрит заинтересованно, на лице написано внимание, человек готов слушать. Потом его лицо меняется, плывет разными оттенками чувств: человек не знает, как отнестись к разворачиваемой перед ним истории. Может быть это шутка, подкол? Да нет, не похоже. Но и поверить в рассказанное тоже нельзя, ведь тогда придется принять, вобрать в себя весь этот ужас. Теперь лицо слушающего напряжено: он с нетерпением ждет окончания рассказа и обдумывает те круглые, бессмысленные слова, которыми он отделается от этих опасных людей, грозящих нарушить его призрачный покой, и сбежит. Поэтому на них с Вадимом смотрели со смесью брезгливости, жалости и страха и даже то, что вдвоем с ума не сходят, никого не убеждало. Но к Когуту относились с большим пиететом и, пожалуй даже, любовью, поэтому пальцем у виска не крутили. Тем не менее никаких заметных результатов не было.
Зачем мы продолжаем эту безнадегу? осторожно спросил Вадим в один прекрасный день.
Вообще-то разговор происходил вечером во все той же квартире на втором этаже старого дома в Новожаново. Вадим так и остался жить у Богдана и ночевал в гостинной на старом диване с продавленными пружинами. О судьбе богданова свояка он боялся спрашивать и лишь из случайной оговорки Богдана узнал, что тот погиб в Мариуполе в самые первые дни войны. Постепенно Вадим прижился в харьковском рабочем районе и даже рисковал ходить в магазин за колбасой, йогуртами и хлебом.
Не все так просто, мой любезный друг подчеркнуто куртуазно начал Богдан Ты, думаю, не отказался бы решить все кавалерийским наскоком. Я тоже не против, да вот беда так это не работает, к сожалению. Сейчас мы с тобой пускаем круги по воде в мутном пруду обывательщины. Как ты, надеюсь, заметил, это не те люди, которые нам нужны, но рано или поздно волна дойдет до того, кто готов слушать.
Вадим скептически пожал плечами и приготовился ждать. Прошло еще два дня в бессмысленных на первый взгляд разговорах и человек готовый слушать объявился. Таким персонажем оказался психиатр, но не простой, а светило психиатрии, бывший профессор Санкт-Петербургского университета и академик, отлученный и от кафедры и от Академии за нелицеприятные высказывания о войне. После войны его пригласили обратно, но светило предпочло перебраться в Украину, подобно многим другим: отлученным, восстановленным, но не простившим. Наверное приглашению приехать на встречу с профессором предшествовала непростая интрига, в детали которой Вадима не посвятили. Действительно, надо было сыграть роль не просто поехавшего разумом пациента, а изобразить исключительный клинический случай, представляющий интерес для гуру психиатрии. Но в чем, в чем, а в способностях Богдана у Вадима не было ни малейших сомнений.
Светило психиатрии, профессор Богуславский, жил разумеется в столице и Вадиму наконец представилась возможность увидеть Киев. Столица пострадала от войны значительно меньше многострадального Харькова и, благодаря тому, что психиатр принимал в клинике на Владимирской, им удалось, сделав крюк, проехать в такси по центру города. Знаменитый Майдан у него восхищения не вызвал, зато понравился эклектичный Крещатик, который в эту войну, в отличие от Отечественной, взрывать не понадобилось. На большее у них с Богданом времени не оставалось, потому что профессор славился питерской пунктуальностью и того же ожидал от пациентов и посетителей. Клиника выглядела скромно и мило, мрачных санитаров со смирительными рубашками они не заметили и на прием попали через какие-то полчаса ожидания в очереди.
Ну-с, друзья излагайте вашу версию событий неестественно весело предложил им хозяин кабинета, еще не старый ухоженный мужчина без заметных следов профессиональной болезни на лице и в поведении Итак, о чем пойдет речь?
Вы наверное уже про нас слышали? осторожно уточнил Вадим.
Да, не скрою что кое-какие слухи дошли и до меня.
Какие именно? Не стесняйтесь, пожалуйста.
Ну, если вы настаиваете Богуславский пожал плечами Речь шла о чем-то вроде всемирной шизофрении. Того и гляди, утверждали эти слухи, разверзнутся небеса! Вы уж простите мне некую толику сарказма.
Богдан посмотрел на Вадима, Вадим на Богдана и оба подумали об одном и том же. Что им чей-то сарказм! Они-то видели разверзнутые небеса и знают, что это вовсе не метафора. Но какими словами передать это постороннему?
Что?
Светило не зря считалось светилом: он явно что-то заметил. Его посетители снова переглянулись и, по безмолвному соглашению, рассказ начал Богдан. По мере того как он говорил (Вадим лишь подтверждал его слова кивками головы) выражение лица психиатра менялось. Профессионально-бесстрастное поначалу, оно начало было становиться скептически-скучно-брезгливым, но длилось это совсем недолго. Нечто необычное прозвучало, надо полагать, в рассказе Богдана и какая-то нотка затронула невидимый камертон. Лицо профессора изменилось, стало мягким и беззащитным, как будто он сбросил маску психиатра и стал обычным, заинтересованным и немного испуганным слушателем.